1794

– И еще я хочу тебя, Эрик Тре Русур, – почти неслышно прошептала она. – Если я когда-то и мечтала о ком-то, теперь мечтаю только о тебе. И снишься мне только ты.

Меня охватила горячая волна почти невыносимого счастья.

– И я тебя очень хочу. Никого другого. Я знаю, что тебе снится. Мне самому снился такой сон много раз. Будто ты и я под венцом. Муж и жена.

Линнея грустно покачала головой.

– Не представляю… не представляю себя в роли благородной дамы. Сижу у себя в поместье и перемываю косточки другим таким же. А встретимся – лучшие подруги. Благородные дамы! Их дружелюбие и хорошие манеры – маскарадный костюм для зависти.

Я засмеялся. Линнея говорила не как четырнадцатилетняя девчонка, а как умудренная опытом и разочарованная женщина.

– Тре Русур унаследует старший брат. Мне-то вряд ли что достанется. Так что насчет богатства можешь не волноваться. Нам оно не грозит. Свобода – сколько угодно. Свобода ценой бедности… – сказал я и запнулся.

Меня словно загипнотизировало ее неожиданное красноречие, и я ни с того ни с сего заговорил тоном уверенного, знающего себе цену мужчины. На самом-то деле мальчишеская робость никуда не делась. Как сказала Линнея? Маскарадный костюм. Детская робость примерила маскарадный костюм мужчины, и он оказался ей не по росту.

– Да… ценой бедности, – повторил я на всякий случай. – Но если… если ты все же хочешь… ну, в общем…

Она продолжала плакать, но мне показалось, что теперь это были скорее слезы радости и понимания.

– Да. Очень хочу. Тысячу раз – да!

Она вскочила и обняла меня с силой, какую никак нельзя было ожидать в уже почти оформившемся, но все же хрупком теле. Мы стояли так довольно долго, а потом она взяла меня за руку и проводила почти до нашей усадьбы.

Остановилась, встала на цыпочки и поцеловала в губы. Я никогда в жизни не целовался. Ну и что? Искусство это не менее древнее, чем само человечество, так что вряд ли требует особого обучения. Я зажмурился. В фиолетовой тьме, под закрытыми веками, появилось ярко-желтое пятнышко с фиолетовым кантом. Оно мгновенно выросло и взорвалось радужным фейерверком. Сквозь губы, сквозь эти крошечные пухлые комочки плоти лился волшебным потоком весь запас любви – любви, в которой мне до этого мига было отказано. Впервые в жизни я почувствовал себя настоящим, полноценным человеком. Колени подогнулись, я дрожал всем телом, и слезы, мои и ее, эта растворенная в воде соль, праматерь всей земной жизни, – наши слезы слились воедино.

4

Мой старший брат Юнас, служивший в гвардии, взял увольнительную, чтобы помочь с организацией уборки урожая. Раньше я про это не думал, а благодаря ему понял: наша с Линнеей любовь ни для кого в Тре Русур не секрет. Уже на следующий день он позвал меня в конюшню – дескать, пошли, покажу нового коня, закрыл ворота и с кривой улыбкой треснул по плечу.

– Слышал от конюхов, вроде бы ты хороводишься с дочкой нашего арендатора?

Я уставился в пол и не сказал ни слова.

– Красивая, говорят, девка, – продолжил он, посмеиваясь, – но не забывай – деревенщина! Тебе бы, Эрик, повыше целиться… Не скажу про все остальное, но мордашка у тебя – дай Бог каждому.

Мои щеки залила краска, и это, похоже, развлекло его еще больше.

– Злые языки поговаривают… скажи-ка, она и вправду маленько не в себе? Считает себя особенной… дурочка, короче. Думаю, так и есть. Иначе не объяснишь – как ей удается выдержать твое общество?

Юнас ткнул меня кулаком в бок – не обижайся, мол, шучу. Давай, рассказывай, как вы с ней милуетесь.

Я по-прежнему молчал. Он покачал головой и поднял палец – смотри, парень, доиграешься. И оказался прав. Я не видел Линнею Шарлотту несколько дней – шел праздник урожая. Как только закончилось веселье, меня вызвал отец.

Кто-то ему доложил.

Уже несколько недель я почти не видел отца, и только теперь заметил, насколько он сдал. Меланхолия все углублялась и углублялась, за несколько месяцев он постарел на несколько лет. Лицо покрылось морщинами, когда-то роскошная шевелюра сильно поредела. Похудел не меньше, чем на полпуда, щеки, когда-то пухлые и гладкие, ввалились так, что я даже испугался. Гардины в его роскошном кабинете были задернуты, яркое послеполуденное солнце сюда почти не проникало, а узкие полоски света между шторами только подчеркивали мрачную торжественность обстановки.

Он велел мне присесть на один из двух стульев, поставленных друг напротив друга, – думаю, специально для этого разговора.

– Учитель говорит – ты почти забросил занятия, – обреченно вздохнул отец.

Я виновато склонил голову и молчал – все-таки лучше, чем врать.

Он выждал еще немного и перешел к делу.

– Предполагаю, ты с ней спишь, – не столько спросил, сколько заявил отец.

Я почувствовал, как краснею, и отрицательно замотал головой. В ушах чуть ли не взрывами отдавались удары сердца.

Очевидно, ответ был для него неожиданным, и следующий вопрос последовал не сразу.

Отец встал, подошел к окну и слегка раздвинул шторы.

– А почему? – спросил он, не оборачиваясь. – Эрик… ты младший сын в семье. Это не самый лучший жребий. Ты прекрасно понимаешь: имение унаследуешь не ты, а старший сын, Юнас. А тебе, чтобы продолжить наш род, придется потрудиться и найти хорошую партию. Если тебе так уж нужна женщина, есть сотни отцов, и они готовы очень щедро заплатить, чтобы их дочери рожали дворян.

У меня закипали слезы обиды, и это не ускользнуло от внимания отца. Он недовольно поморщился, покинул место у окна и опять сел на стул.

– Пойми меня правильно. Я же не говорю, что ты должен немедленно порвать с этой девицей Коллинг. Ничего подобного. Забавляйся с ней, сколько хочешь. Забеременеет – ничего страшного; прокормим и бастарда, найдем и ей хорошего мужа. Не обеднеем. Но жениться на ней никто тебе не позволит, Эрик. Никто из Тре Русур не женился на простолюдинках. Никто и никогда.

Я изо всех сил потер щеки, и у меня еще больше загорелось лицо. Заговорил и чуть не застонал от стыда – так жалко звучал мой голос среди тяжелых штор, книжных полок и набивных штофных обоев.

– Ее отец – состоятельный фермер, – чуть ли не пробормотал я. – Для меня достаточно.

Тут и отцу пришел черед покраснеть, только не от смущения, а от гнева.

– Значит, нестроганый щелястый пол тебе милее нашего паркета? Значит, пока ты ее тискаешь, шелковые простыни не нужны? Сойдет и вшивый соломенный матрас? Ты думаешь, нам даром досталось все, что ты видишь вокруг? Ничем не пришлось пожертвовать? И ты плюешь на все, что твои предки добывали жертвами, мечом и трудом? И только потому, что тебя дернул черт влюбиться в деревенскую девицу?

Я почти никогда не возражал отцу, а если и возражал, то потом горько раскаивался. Но захлестнувшая меня любовь придала мужества.

– Я люблю ее больше жизни. – Мне казалось, я вполне владею собой, но голос все же сорвался на фальцет. – Мы уже помолвлены, пусть не перед алтарем, но Бог нас услышит! Услышит, укрепит и поддержит!

Отец меня оборвал. И заговорил – странно, с хриплым бульканьем, как забытый на огне чайник.

– Твоя мать отдала жизнь, чтобы ты появился на свет! Ты и тогда был ленив и ни к чему не пригоден, ты покинул ее лоно слишком поздно и разорвал его в клочья! Господи, сколько счастливых лет мы могли бы прожить вместе, если бы не ты! Ты отнял ее у меня. И что ты делаешь, чтобы искупить этот страшный грех? Хочешь погубить и свою жизнь! Жизнь, купленную такой страшной ценой! Ты…

Он прервался и молчал довольно долго – пытался успокоиться.

– В декабре тебе будет пятнадцать. И запомни – после этого должно пройти еще три года, прежде чем ты будешь вправе самостоятельно принимать подобные решения.

– Буду ждать столько, сколько понадобится, а если…

Отец поднял руку с растопыренной ладонью – помолчи.

– Я посылаю тебя на юг. Сен-Бартелеми[6 - Один из Антильских островов, шведская колония с 1784 по 1847 год. Колония сильно разбогатела на скупке награбленных пиратами товаров и работорговле.]. У моего знакомого там торговые дела, он и для тебя найдет местечко, если я попрошу. Исполнится восемнадцать – у меня никаких прав помешать тебе вернуться и делать, что хочешь. Остается только право надеяться – а вдруг возьмешься за ум. И думаю, это не пустая надежда: посмотришь мир и наверняка забудешь все эти глупости.

Я вскочил так резко, что стул чуть не упал.

– Никогда! Никогда ее не оставлю! – Я на подгибающихся ногах двинулся к двери, но меня остановил отцовский окрик.