1793. История одного убийства

Кардель помедлил, прежде чем ответить.

– Ладно, – сказал он. – Раз такие подробности… Давайте попробуем.

Он протянул руку с протезом. Винге помог ему закатать рукав, пока не обнажились ременные крепления, удерживающие протез у локтя. Кардель привычно развязал ремни и передал Винге деревянную руку.

– Вы когда-нибудь видели, как людей режут? – спросил он.

– Никогда. Живых – никогда. Был в анатомическом театре, там хирурги вскрывали мертвое тело. Женщина. В учебных целях.

– Ну, мой-то случай вряд ли подойдет для учебников. Боцман сразу стянул руку под локтем шкотом. Вроде как жгут наложил, кровь остановить. Перестарался маленько – пока до фельдшера добрались, уже антонов огонь пошел. Почернела рука-то. Поначалу всего два пальца размозжило, а тут пришлось почти у локтя резать. Дальше, значит… привязали меня цепями к столу, чтобы не дергался, фельдшеру не мешал. У них цепи такие специальные, в кожаных чехлах. То, что помягче, – ножом режут, а кость пилой. Кому повезло – в того спиртное вливают, пока не сквасится… а мне – нет. Мне не повезло. То ли у них самогон закончился, то ли спешка. Большие-то сосуды надо быстро зажимать, пока режешь. А у них зажимы все время соскользали, кровь хлестала, аж все стены забрызгало. И других тоже резали рядом – та же история. Фонтаны крови. Я посмотрел – на соседних столах все белые как алебастр. То есть они из меня чуть не всю кровь выпустили. Тут, значит, вот что главное: они кожу разрезают кругом и, как чулок, закатывают к локтю. А кость пилят уже повыше. Им, значит, лоскут кожи надо сохранить, культю зашить. Потом кожу опускают, закрывают рану и шьют прямо по живому. Вот, посмотрите… полумесяцем. И сейчас еще пятна красные видны, где иглу втыкали. А дальше – молись. Не повезет – антонов огонь, опять резать. А повезет, заживет. Жди, пока новая рука вырастет.

Он усмехнулся и подмигнул Винге, но тот даже не улыбнулся.

– Если я правильно понял, вы видели все фазы… – Он запнулся и поправился: – Все стадии… все этапы заживления раны. Куда более подробно, чем я мог бы вам пожелать. Поэтому я сохраняю надежду, что вы можете сделать попытку датировать… определить: когда примерно отрезаны конечности у Карла Юхана? Сколько времени прошло?

– Дайте фонарь.

Теперь настала очередь Карделя сделать церемониальный обход лавки с покойником. Нос зажать нечем – в единственной руке фонарь, поэтому он постарался дышать ртом и выдыхать как можно сильнее.

– Тут, значит, вот что… Мне кажется, сначала отрезали правую руку. Потом левую ногу, левую руку и правую ногу. В таком, я думаю, порядке. Правая рука… если на бедняге заживало, как на мне, – самое меньшее, три месяца. А правая нога… месяц, скорее всего. Культя зажила этак за месяц до последнего заплыва.

– Значит, ему отреза?ли ноги и руки по очереди… Перевязывали, ждали, когда более или менее заживет, и приступали к следующей. Зубов нет, языка тоже. Если судить по заживлению ран, пытка началась примерно в конце весны и закончилась пару недель назад. Смерть наступила… точно сказать нельзя. Он мертв уже несколько дней.

У Карделя волосы встали дыбом от нарисованной Винге картины.

– Да… – повторил тот. – Смерть наступила несколько дней назад, и, думаю, к его большому облегчению.

Он собрался было накинуть покрывало на обезображенное тело, но остановился и потер ткань между большим и указательным пальцами.

– Спасибо за помощь, Жан Мишель. Но должен вас огорчить – вы переоценили таланты покойника по части карманных краж. Ваш кошелек висит у вас на поясе под камзолом. Как будто бы и незаметно, но, когда вы нагнулись с фонарем, он проявился вполне недвусмысленно. Да вы и так это знали… Похмелье – дело, разумеется, серьезное, но даже серьезное похмелье не может держаться так долго. Скоро утро.

Кардель проклял себя за неосторожность – надо же, этот тип поймал его на вранье! Он разозлился. Полное хладнокровие и даже равнодушие Винге показалось ему оскорбительным – ему, который насмотрелся на покойников куда больше, чем того хотелось бы.

Он сплюнул через плечо.

– Вы жуткий тип, господин Сесил Винге. Нечему удивляться, что вы так наслаждаетесь обществом мертвецов. И знаете… чересчур уж вы тощий. Скелетам вашим любимым, что ли, подражаете? Я бы на вашем месте проводил больше времени за обеденным столом, чем в покойницкой.

Винге не обратил внимание на грубость.

– Я здесь оказался не из любви к покойникам. Причину называть не буду. Но позвольте спросить: вы хотите мне помочь? Хотите ли вы, чтобы этот несчастный был отмщен и похоронен в освященной земле? У меня есть определенные возможности в полицейском мире. Я был бы очень благодарен за помощь, которая, само собой, будет оплачена.

Винге замолчал и посмотрел на Карделя. В колеблющемся свете фонаря глаза его казались огромными, и то ли пламя отразилось в них так причудливо, то ли и в самом деле зажегся огонек, которого он раньше не замечал. Уж не дьявол ли, собственной персоной? Кардель даже немного испугался. Только сейчас сообразил, насколько он устал.

– Вам не надо торопиться с ответом, – продолжил Винге, словно и не заметив его растерянности. – Сейчас я иду в дом Индебету послушать утреннюю сводку. Констебль наверняка подготовил рапорт. Ответственность за расследование ложится на городского прокурора, а он как раз сейчас занят другим делом, попроще, которое к тому же сулит гораздо больше славы. Но, разумеется, обязанности свои он выполнит. Вся полиция будет поставлена на ноги, квартальные получат команду опросить жителей, и так далее и тому подобное. У меня мало надежды, что такая тактика даст результат. Это изуродованное тело закопают как раз здесь, в северной части погоста. Без имени. И никто о нем и не вспомнит. Полицеймейстер попросил меня сделать все, что в моих силах. Но, боюсь, сил моих недостаточно.

Ну нет – Карделя вывести из себя трудно, но, если вывели, успокоить еще труднее. Он повернулся и пошел к выходу.

– Если все же захотите мне помочь, Жан Мишель Кардель, разыщите меня, – крикнул Винге вдогонку. – Я снимаю комнату у Роселиуса, известного канатчика, спросите бывшую усадьбу графа Спенса.

4

В доме Индебету на самом верху Дворцового взвоза, где разместилось полицейское управление, неразбериха с самого утра. Как, впрочем, и в любой другой день.

Винге потер глаза, стараясь не проникаться к себе сожалением по поводу бессонной ночи. Если повезет, можно найти кофейник с несколькими каплями еще не остывшего кофе.

Полно народу – люди входят, выходят, кто-то топчется у стены, дожидается приема. Бравые полицейские все еще не привыкли к новому зданию, а главное – к новому полицеймейстеру. Ничто еще не утряслось, еще не протоптаны удобные тропы из одного кабинета в другой.

Еще года не прошло, как полиция переехала в дом Индебету. Гуляли недобрые сплетни – дескать, переселились из обжитого и намоленного здания на Садовой только потому, что бывшему хозяину удалось добиться аудиенции у умирающего короля Густава. Он вышел оттуда, потрясая купчей с почти неузнаваемой подписью монарха: двадцать пять тысяч риксдалеров за уже много лет пустовавшее, обшарпанное, продуваемое всеми ветрами строение. Летом жарко, зимой холодно.

Дом странно асимметричен, словно наклонен в сторону холма. С одной стороны – Большая церковь, с другой – еще не вывезенные руины Боллхюсета, где когда-то двор развлекался игрой в мяч.

В рассветном сумраке трудно отличить знакомые лица. Винге с отвращением заметил, как Тойхлер и Нюстедт, даже в полиции славящиеся своей жестокостью, волокут какого-то бедолагу в порванной рубахе. Разбитые губы и синяки на физиономии свидетельствуют, что несчастный только что признал свою вину. Попавшийся навстречу секретарь Блум тоже обратил внимание на эту сцену и возвел взгляд к небу – что, мол, с ними поделаешь? Прошло уже два десятилетия, как указом короля подобные методы допроса запрещены, но Тойхлер и Нюстедт указа, очевидно, не заметили. Они из другого времени.

Попадались и знакомые, но они, завидев Винге, опускали глаза и проходили мимо, будто не замечали; какое там – не замечали: он спиной чувствовал на себе их взгляды.

Он поднялся по лестнице и с удивлением отметил, что герб бывшего полицеймейстера все еще висит на стене. Никто не озаботился заменить или хотя бы снять – еще один признак всеобщей растерянности, царящей в полицейском хозяйстве после убийства Густава Третьего.

В полицейском управлении все еще раздавалось эхо выстрела Анкарстрёма на бале-маскараде, хотя прошло уже почти два года. Здесь то и дело вспоминали тревожное время, когда раненый король лежал на смертном одре и боролся с приближающейся смертью.

Предшественник Норлина, Нильс Хенрик Ашан Лильенспарре, которому король доверял безгранично, выстроил полицейскую систему с фундамента и сам же ей управлял почти три десятилетия. Он был как раз из первых, кто постарался использовать смену власти: регент при несовершеннолетнем принце, недалекий и слабовольный герцог Карл, брат короля, стал марионеткой в его руках.

Но излишний аппетит привел Лильенспарре к катастрофе. Место министра, которое он предназначал для себя самого, занял барон Ройтерхольм. Барон отправил Лильенспарре управлять поселениями в Померании, а место полицеймейстера занял юрист Юхан Густав Норлин – назначение, в котором барон, по слухам, уже раскаивался. И, как и многие проницательные люди, Винге понимал причину сомнений: Норлин – неподкупный и справедливый человек.

На третьем этаже в коридоре выставлены стулья, которые уже при жизни короля начали называть «густавианскими» – гнутые, с мягкой полосатой обивкой. Винге несколько раз сжал и разжал кулаки – безнадежная попытка согреть заледеневшие пальцы. От холодного влажного воздуха першило в горле, и он старался не дышать глубоко, чтобы не закашляться.

Пришлось ждать еще с четверть часа, укрываясь от сквозняков из незаклеенных окон. Наконец дверь кабинета Норлина открылась, и предыдущий посетитель, договаривая что-то через плечо, вышел в коридор.

Как и во всем здании, в кабинете полицеймейстера царил форменный беспорядок. Красивый резной стол почти не виден под покосившимися, готовыми вот-вот обрушиться кипами бумаг. Полицеймейстер стоял у окна и почесывал за ухом довольно мурлычущего кота. Они с Винге почти ровесники, но за последний год Норлин сильно постарел и выглядит намного старше своих тридцати. Ворот форменного мундира натирает кожу, он то и дело тянется почесать шею, но рука останавливается на полпути и возвращается к коту. Норлин проследил за взглядом Винге и улыбнулся:

– Единственное существо в этом доме, кто сохраняет здравый смысл. К тому же умеет расставлять приоритеты.

Он осторожно спихнул кота на пол и встал спиной к окну. Кот сдавленно мявкнул и недовольно поглядел на хозяина.

– Ну что? Доволен осмотром?

– Ты помнишь, я сказал, что стражнику могло привидеться по пьяному делу? Я невольно оскорбил его недоверием. Преступление и в самом деле крайне необычное.

– Кроме твоей известной проницательности, есть еще одна причина, почему я попросил заняться этим делом именно тебя, Сесил. Ты формально не принадлежишь нашему корпусу и можешь работать, не поднимая шума. Ройтерхольм с меня глаз не сводит, его бесит, когда я занимаюсь полицейской работой. Ему нужно, чтобы мы вводили всё новые цензурные ограничения, а не очищали город от разной швали. Вот, посмотри… – Норлин поднял со стола конверт со сломанной сургучной печатью. – Письмо, подписанное Густавом Адольфом Ройтерхольмом. Требует отчета, почему не сдвигается с места расследование злостных слухов, будто он, барон Ройтерхольм, пытался отравить кронпринца. А также и других сплетен… неутолимая жажда власти якобы сделала барона импотентом, и он в связи с этим предается разного рода извращениям. «Терпение мое не безгранично…» Терпение его, видите ли, не безгранично. Требует полного отчета: какие меры приняты и каковы успехи.

– Пошлешь отчет?

– Воздержусь. Само собой, никаких мер я не принимал. Барон не в себе. Ройтерхольм – типичный деспот. Ни друзей, ни семьи… он себя просто-напросто не видит. Живет без зеркала. Слушает только льстецов. Пытается уговорить гадалку Арвидссон поговорить от его имени с покойниками. Тщеславен, вспыльчив и злопамятен. Кстати, покойный король Густав со временем тоже стал таким. Страх революции и предательства – зараза. Поражает любого, чья задница оказывается поблизости от трона. А на троне – и подавно. Ты же помнишь, его королевское величество приказал моему предшественнику набрать целую гвардию умников, чтобы докладывали ему обо всех сплетнях и, не дай бог, заговорах. Я не говорю, что в народе нет недовольных. Недовольные есть; только наши умники ищут их не в том месте. Короля Густава в последние годы преследовали кошмары французской революции, и доблестные шпионы подслушивали в кофейнях и кабаках: а не расплодились ли вредные идеи в народе аж до Лапландии? Вместо того чтобы прислушаться, что говорят при дворе, под самым его носом… – Норлин широким жестом показал на стол. – По мере сил я не обращал внимание на сплетни, которыми меня заваливал Лильенспарре. Но представь: по-прежнему продолжаю получать доносы под расписку. Неописуемая бессмыслица! Некий Эдман доносит, что некий Нильссон пел в кабаке в Стренгнесе переведенную на шведский «Марсельезу». Кавалерист, подозреваемый в мужеложстве, якобы сделал комплимент известному смутьяну Юлину: похвалил заколку для галстука. Кульмер и Огрен явились в церковь в длинных штанах, Карлен прячет Турильда[8 - Турильд Тумас (1759–1808) – шведский поэт-сентименталист. После смерти короля Густава III Турильд издал брошюру «Честность» (?rligheten), за которую в 1793 году был приговорен к четырехлетнему изгнанию.] под подушкой… Чушь собачья. Но Лильенспарре придавал этой белиберде большое значение… старый болван. Знаешь, как называли министра? Сучонок.

Винге выбрал из вороха один лист, посмотрел без всякого интереса и положил на место. Норлин сорвал с себя парик, бросил на стол и начал яростно чесать голову.

– Ходят слухи, что Ройтерхольм уже ищет мне замену.

– Кого прочат?