Судьбы

– Выходит, и я – сука, – вздыхает он, с потерянным голосом. – Я тоже также участвовал в ограблении. Откуда ты думаешь у нас, такие деньги, купить такие заводы? Оттуда только. От грабежа. От бесплатного. Но вины я свое, Альбина, во всяком случае, не чувствую. Не я бы в то время, другой ограбил. Какая разница. Не надо было тогда уступать этому Казаннику Алексею Ивановичу, свое депутатство, этому Ельцину. Что там говорить, после. Все, все в этом виноваты: ты, я, и все население страны.

Альб, из-за досады, что совершила ошибку, подкусила губы. Слава бога, хоть, к универмагу подъехали. Пока выйдет, прикроет дверь машины, запрет на пультовый замок, есть время отвлечь его.

«Да – а, – удивлялась она от своей выходки. – Расплакалась перед незнакомым человеком, раскисла, дала повод подумать о себе совсем не то. – Ладно, – сказала она снова, когда закрыла машину на пульт. – Бывает и поруха. Не бог же я – просто баба русская…»

***

В универмаге, она, действительно, сумела подобрать Вадиму к его лицу галстук. И продавцы оказались профессионалами. Вышколила их эта жизнь в стране. Сразу сообразили, упускать такого клиента никак нельзя. Повели их специально в другой отдел, где не для народа по средствам товар. А этот, олух, как сразу окрестила его Альб, не моргнул даже глазом, выложил сразу названную сумму. В уме Альб сразу подчитала: «Мне эту сумму бы пришлось, три дня колесить по городу, чтобы купить такой галстук». А он еще ей, спасибо за это сказал. Как мальчишка обрадовался. И сразу повязал на шею.

– Спасибо, Альб. Даже в Москве такое сразу не подберешь. Теперь в магазин продуктовый, и едем к тебе, твою обитель. Согласна?

– Как хочешь, – с трудом выдавливает Альб, эти слова.

Ей даже от его просьбы, жарко стало. С блузки чуть не все пуговицы не оборвала, раскрыла перед ним свое богатство – прелести.

– Умру, – почему-то он так сказал. – Сейчас умру, Альбина. Хватит здесь торчать, бегом к машине, и в магазин за продуктами. – И что-то вспомнив, как споткнулся, раскрытым ртом. – А – а, муж?.. – наконец он выдавил.

– Муж, объелся груш, Вадим. Он живет в деревне с дочерью. И давно. А я, сама по себе – здесь, баранку кручу, чтобы не умереть в этом бедламе сегодняшнем. Да я и забыла, есть он, или нет. Три года его не видела. Так же и дочь. Скоро школу заканчивает. Дождусь. Потом ей надо будет где-то учиться. Заберу ее от отца.

– Ну, раз так, бежим…

***

Сказать – это удовольствие любить чужого человека, значит, нечего говорить…

Альб, тоже была согласна с таким плоским изречениям. Да и нельзя было уверовать, что она до этого волшебного полета – любить, не испытала этого до Вадима. Это было бы с ее стороны не верным, а проще сказать – обманом. Что у нее не было такого волшебного полета любви с мужем, Степаном?.. Было. И не раз. Она ведь, и, правда, любила своего Степана. Слов нет, как любила. Если бы не эти, неумные сегодняшние правители, которые сегодня пришли к власти. До сих пор продолжала бы любить, и не было бы этой измены. Да и с завода, когда их уволили, перед отъездом мужа и дочь в деревню, не зря же она, Альб, специально постаралась, чтобы их последняя любовь была запоминающей и ему, и ей. Всю ночь она на его плечах проспала, с перерывами между интимами. Все, казалось, выжгла тогда, сполна. Потому она ни разу не пожалела, что так провела последний раз с мужем, зная, если он уедет, у них закроется, точно, навсегда для обеих дверь, и открыть его уже ни ей, и ни ему не в силах уже будет снова. А те короткие интимы, которые случались у нее с пассажирами – это у нее было, как потребность, и более ничего. Нечего за это её осуждать. При такой жизни в сегодняшней стране. Поэтому, на завтра он уже забывался, как и новый день. Появлялись другие – снова она перелистывала ушедшие в никуда странички, и все ждала, надеялась, когда, когда этот другой постоянный объявится на ее горизонте, и, осчастливит ее на всю оставшуюся жизнь. Но все же ей, по-человечески, жалко своего Степана, и стыдно, что она тут творит, за спинами своих родных, дорогих людей. Но, а что делать ей, что делать ей было в ее положении? Мужику понятно. Он и так мужик, не пропадет, если не больной еще головой, а бабе?.. Что осуждать ее за это? Ведь до сих пор угла собственного у нее нет. И немало уже, её года. А потащится следом за семьей в деревню?.. Имела ли она право сейчас это делать?.. Примет ли ее муж назад такую? «Ох, господи», – вздыхает она, собираясь встать с помятой постели и привести себя в порядок, пока не проснулся рядом ее новый ухажер, Вадим. Голова у нее, после этой, бурно проведенной ночи, как чугунная, трудно воспринималось, что это с нею происходит, или уже произошло с нею в эту ночь. Слова он какие-то странные говорил ей.

И почему он ей еще сказал с упреком?

– Альбина, разберись со своим. Не стоит его в тени водить.

И еще. Утром, довольный ночным бдением, прихлебывая кофе за столом на кухне, странно было ей слышать, когда он ей сказал, что он на два дня исчезает. И потребовал еще зачем – то ее паспорт. Зачем?.. Но отдала паспорт ему без задних мыслей.

Он сам ей не сказал, зачем ему ее паспорт. Просто встал, и ушел загадочной ухмылкой на губах.

Что ей оставалась – только пойти на работу, крутить баранку, зарабатывать деньги на себя и на таксомоторной фирме – проценты, то, что она от них работала, приходилось в каждый день отстегивать по пятьсот рублей в сутки. Да и время пришло, отдавать хозяйке, у которой она снимала угол, еще три тысячи рублей. Деньги, по сегодняшнему дню, не малые, но куда ей было деться. Своего угла у нее нет, да и средства, себе купить квартиру, у нее на горизонте не предвиделось, пусть даже ипотеку, – на такси денег много не заработаешь. Себя хоть содержать – и то спасибо, не с голоду подыхает. Знала, жили другие и хуже, чем она. Осознавала она и свою вину перед дочерью, но она этого наружу никому не выказывала, держала за семью замками в себе, зная – лить слезы на виду у всех – это смешно сегодня. А с другой стороны, это никому и не нужно было. Все, поголовно в большинстве, в провинциях, так жили, в этой… как сам же Вадим ей с иронией сказал: «В этой сегодняшней стране». Знала, в этой ее жизни, только сильный человек может выжить, а что делается плохо в стране – не её эта была вина, и обращать, попусту горевать за неё, уже не было сил и смысла. Сама иногда, выслушав беды в семьях таксистов, говорила: «Выживу – хорошо, а нет, жалко…» Жалко, конечно, было. Ей ведь всего было тридцать пять. В самом соке женщина, незаметно пропадала, не видя впереди конкретности смысла жизни. Кто был в этом виноват?.. Она, сама, или такова заранее заложена была на нее природой печать?.. Этого она не могла знать, да и если бы и знала, что изменилось?.. Не она ли говорила о себе: «Не на том месте в очереди у бога стояла». И это было верно. И ничем, никак нельзя было изменить эту ее теперешнюю жизнь. Даже университетское знание ей не помогала. Выбросили, выбраковали ее, как в телевизоре деталь, на помойку, в этой ново строящейся стране. Поэтому, Альбу жалеть свою жизнь не стоило. Да, она и не жалела. Жила просто, как все остальные провинциалы. Где возможно, любила, где нет, выжидала подходящего момента.

И знала, ниже ей опускаться нельзя. Дальше, уже была, смерть. Но и умирать она не хотела раньше времени – не все еще ею не понятно была жизнь в стране. А знать хотелось.

«Не зря же меня мама родила?» – временами в унынии кричала она себе, в отчаянии.

Да и Вадим, странно, куда-то исчез.

Извелась вся, все углы в квартирке, в ночные часы, натыкаясь, изучила, где там изъян, не доработка, все подмечала. Будто этого она раньше не видела. В конце – концов довела себя до того состояния, в отчаянье решилась впервые за три года посоветоваться со своим мужем, Степаном. Что же ей делать?.. Позвонила в его сельскую школу. Но там её вначале не поняли, долго допытывали: кто она, и почему она требует к телефону Степана Епифановича.

Она понимала, почему она им не представилась. Кто она ему теперь? Ни мама, ни жена. Да и он был хорош. За три года отлучки, ни разу не позвонил, не попытался добиться встречи.

Но Альб ошибалась. Она еще не знала и не ведала, как уже второй раз он приезжал за нею в город, и все два раза, он ее, и это странно и интересно, заставал, то ее в машине, занимающейся сексом, то, целующейся своим пассажирам. После второй такой встречи, Степан, начисто отбросил желание встречаться с нею.

Ничего об этом Альб не знала. Поэтому этот ее запоздалый звонок не взимало никакое действие.

***

А что Степану еще оставалось делать?

«Жизнь моя кончена», – говорил он, эти долгие вечера, оставаясь один с дочерью в этой пятистенке. Он, как и Альб, все уже углы осмотрел в пятистенке. Измерил шаги от одной комнаты, к другой. Пугал дочь своими ночными охами, вздохами, когда ночью неожиданно просыпаясь, выбегал, выжитый как лимон, на крыльцо, и мутными глазами смотрел на свинцовую поверхность озера, катящей небольшие волны к изрезанным выступам берегу. Здесь, у обрыва, уставив разгоряченное лицо, от приступа злобы, клокочущей у него в груди с болью, Степан, или, как его теперь, с уваженьем звали в родном поселке, Степан Епифаныч, смотрел на этот поверхность воды озера и судорожно, от бессилия сжимал свои кулаки, поливал свои слезы о навсегда потерянном своем Альб. Днем, он еще контролировал себя, сдерживал вырывающий из груди боль. И даже заставлял себя, через силу, где надо, улыбаться, шутить. Но вот, беда, когда оказывался на погосте у могил своих родителей, или ночью, когда дочь засыпала, у него и начиналась. В нем просыпался уже не примерный отец. И, не отличник учитель, болеющих за знанием своих учеников. А бешенный, злобный, жизовидный отрок. В такие минуты лучше было не попадаться на его пути. Мог запросто любого отлупить, а утром бежать к тому, чтобы он его простил за горячность. Люди, кто знал его родителей, но не знал причины его злобы, говорили о нем всегда сочувствием. «Видимо, из-за мамы переживает. Бедненький». Эти слова он не раз от других сам слышал и радовался в душе, что и дочь его так же думает.

Ну, не хотел он, чтобы и дочь его страдала вместе с ним.

«Достаточно мне страдать, кусать кулак от обиды».

Да, обидела, действительно, его Альб. Хотя, он и понимал ее. От такой нестабильной формы жизни, происходящей в стране, что было, на нее злобится. И не ее вина была. Четвертый десяток уже перевалило, а что он и она добились в жизни?.. Ничего. В полном смысле. Все мечты песком засыпаны: ни у нее до сих пор нет собственного угла, да и у него. Кто был в этом виноват?.. Горбачев, со своей неумной перестройкой, или все же этот Ельцин, со своими Чубайсами и Гайдарами?.. Слава бога, хоть тут у него чуть стабильно стало. Дочь сыта, одета, не хуже других. Но ведь, он понимал, дочь страдает, скучает по матери. Иногда, такое он видел в ней, что сердце начинал болеть, помочь ей ничем не может. Возможно, взрослела?.. Дочь его уже почти девушкой стала, стала стесняться, уходить в себя, в тот их волнующий в молодости мир, а он, Степан, с годами подзабывать стал тот мир, где юность, радость, увлекала их к мечтам, желаниям. Дочь, нет, да нет, может иногда ему упрекнуть, сказать.

«Мы, папа, действительно, мы как старик со старухой живем в этой дыре. Я – старуха, а ты, добытчик, как у Пушкина в сказке. Я требую, ты исполняешь, но если потребую, верни мою маму, ты вновь, как всегда посереешь лицом. И мне снова будет неприятно на тебя смотреть и будет мне стыдно».

Эти разговоры с дочерью, Степан старался всегда избегать, а где не успевал, после бегал по двору в бешенстве, не понимая сам, зачем он это делает.

В поселке, конечно, люди догадывались, что тут отношение их с Альб у него не совсем хорошо, но деликатно при нем, никогда не тыкали, ему с этими вопросами. Но Степан и сам понимал, видел по их глазам, те ждут его объяснения, но он не знал, правда, честное слово, не знал, что им сказать.

Он прекрасно понимал, всем сейчас плохо жилось, в связи с этими переменами в стране, но надежда, все же, была у него, и у нее. Оба ведь тогда говорили, как бы соглашаясь.

«Это же временно. Мы знаем. Совсем что ли они, чтобы сами своими руками разрушили страну. Перетерпим. Скоро все будет хорошо. Одумаются».

Но и говоря так, все же, беспокоились. Так до сих пор угла своего не было. Деньги, собранные с таким трудом, государство, на кого они надеялись, обесценило – соваться еще раз туда, уже не было никакого желания и охоты. А просто жить, это надо было еще научиться. Как это приспособиться жить, не завися этого государства. Школа, конечно, его выручала. Там у него и деньги появились, и не стыдно теперь ему, как в тот раз. Тогда он, по приезду свою деревню, из-за неимения денег, пересилил себя неудобство, пошел на поклон к матери Альб, чуть до получки занять у неё денег. А то ведь, когда приехали сюда: элементарного куска хлеба в доме не было. Все, что было, накоплено, ушло на дорогу. Приехали в поселок как нищие, соткой в кармане. Спасибо Максим Максимовичу. Помог с деньгами. А это неудобство, сказал лишь, отмахнувшись рукою.

«Что ж, понимаю. Всем сейчас тяжко. Забудь. Заработаешь, поможешь и мне».

Выкарабкались. Потом и свежая картошка пошла, лук. А рыбы – под носом, не ленись только. И сейчас он, когда есть, открытое «окно», иной раз пропадал целые ночи у берега озера. Иногда, брал и не любящей рыбалку дочь – Зою, чтобы та только в доме одна не оставалась. Хотя она и сопротивлялась, нудно покрикивала на него:

«Не хочу, не люблю».

Но шла, подгоняемым сзади отцом, а у озера, нарадоваться не могла, без устали бегала вдоль берега, пугая все вокруг, квакающих лягушек и резала руки, ноги, береговой осокой. Обратно домой возвращались отдохнувшие, радостные: что рыбы наловили много, и что отдохнули до самых краев.

После таких выходов к озеру, за отдыхом, и, конечно же, за рыбалкой, Степан недельку на два забывал о своих недугах и об отношениях его с Альб, но как только этот лимит отдыха иссякал, он снова становился возбужденным, нервным. Конечно, к его пессимизму лила «воду» и мама Альб, когда надо, или не надо, будто как специально выбегала на дорогу, по которой на мотоцикле с дочерью проезжал, направляясь в школу. Чтобы не огорчать ее, он каждый раз на несколько минут останавливался, давал теще, наговорится с внучкой. Но каково ему было смотреть на нее пустыми глазами, не зная в этом минуте, что ей ответить на ее просящую мимику, как он с дочерью, и как она там в своем городе? Прямо сказать, что Альб с ним не общается, у него язык немел, не имел он право при дочери, обсуждать отношение его с Альб.

«Ладно, – говорил он тогда. – Будет время, забегу. Поговорим, – и, тут же, трогался, боясь лишнего наболтать.

У школы, он полной грудью выдыхал и отпускал дочь, чтобы она поторопилась в класс, а сам, оставшись один у мотоцикла, рвал легкие, пока есть время, табаком.

***

Директор школы, Татьяна Васильевна, женщина еще в детородном возрасте, к нему относилась даже завышенной учтивостью. Это же было неслыханно. Один он был, из всех учителей, с университетским образованием, в этой провинциальной «дыре» деревне, в глухомани. И уроки у него проходили интересные, и даже самые отчаянные, перестали пропускать его уроки, как раньше до него бывало. А то, что он, продолжил эстафету своей мамы, учителя просто были без ума от его уроков. Особенно, женский персонал учительниц, гонялись за ним, что-то новое услышать от него, узнать, как он понимает, какой – либо сложный вопрос, об устройстве нынешней страны. Раньше, при коммунистах еще. Когда лектор приглашенный, приезжал из области, отбарабанивал только решением любимой партии. Что и требовалось тогда. А, что делается в стране, никто не мог толком раскрыть, объяснить. Теперь, когда просили об этом, он никого уже из политиков не жалел, как видел, понимал, выкладывал, что сердце говорил, но больше он старался разъяснять, почему они так плохо теперь стали жить, и что мешает труженику деревни сегодня хорошо жить и развиваться.

***

Начальству, из районного образования, не нравилось высказывание его, даже стучали кулаком по столу, требовали, чтобы он усмирил свой пыл. Говорили еще поучительно.

«Электорат нас не поймет. Вы должны, обязаны, это учесть».