Отзвуки реквиема

Отзвуки реквиема
Николай Иванович Голобоков

Автор книги Голобоков Николай Иванович ребёнок Великой Отечественной Войны. Художник, музыкант, писатель. Рассказы включают собственные воспоминания, чувства, переживания, а так же истории ветерана разведки. Один рассказ повествует историю беженцев из ДНР с трагедией их жизни, надежду на будущее, любовь, жизнь.

Николай Голобоков

Отзвуки реквиема

Скворец

Не верилось, что почти рядом, гремит и пылит трамвай, рычат грузовики, вталкивая в лёгкие прохожих сажу, гарь, пыль.

Забор, ворота, засов и, тишина. Тишина, в которую не веришь, никак не привыкнешь.

Тебя нет, ты растворяешься в этом весеннем и сам становишься частицей пыльцы, черёмуховых запахов.

Палочки вдоль тропинки, запах земли. Спина впитывает солнце, цветы дышат солнцем. Слышно как трава растёт, потрескивая прошлогодними листьями.

– А, не так уж и страшно, цепь растянулась.

– Успеваю к четырём на уроки, у меня же Ява.

– Коль, ты здесь? Я счас.

Грустно. Очень грустно. Почему. Скворец поёт. Поёт и плачет.

… В сорок третьем мама пела о партизанах и плакала. И мы с братом пели и плакали, когда оставались одни в детдоме, в сорок седьмом.

А что он? Своим скворчиным горем делится?

У лисы в зоопарке я видел слёзы. У собаки видел. У кошки, когда хозяйка котят утопила. А это птица. Почему ей так грустно.

– Подожди. Я сейчас принесу приладу. Цепь напильником не возьмёшь.

– Вот. Точка. Попал. Молодец.

– Крути.

– Мам, где фонарь?

– В погребе.

– Да я сам пойду!

– Вот, видишь. Крути. Так, ещё… ещё крути. Ага, таак. Хорошо. Вот теперь пробоем. Прошло.

– Фу ты. Кожух упустил. Вот теперь возни.

– Что уже три?

– Да я говорила, Женя, сделай скворечнику крылечко. Он, … скворец, полетел за кормом, а кошка их и сцапала. Птенцов, только вылупились, и скворчиху.

– Он прилетел. Тишина. Положил туда червей.

– Никого. Долго летал.

– С тех пор поёт грустно – грустно. Иногда с червями прилетит, бросит у скворечника, на ветку сядет и поёт. Поёт. Да таак, что плакать хочется.

– Плохо без неё. Пусто без них. Чем заткнуть дыры во времени. Нечем.

– Нет забот, и о себе забывает.

Он вспомнил тот засушливый год, когда так трудно было без червей и жучков. Как он радовался каждой букашке. Он готов был днём и ночью их таскать.

Вечерами и на рассвете он пел.

… Как – то прилетел, а в скворечне шум, писк – крылья мнут, и… и… полетелиии. Наверно плохо, но полетели, а потом вместе. Мать и он учили скворчат, делать повороты, виражи. Аллея, лента асфальта, и зелёный коридор. Вечером на пруд – там много солнышка и живности. Малыши довольны. А там люди, в дубовом лесу, палатка и двое малышей, хворост собирают. Тоже, видимо на гнездо. Вечером мошка, а нужно лететь в скворечню. Скворец впереди, рядом вся семья, летят, попискивают. А сейчас дыры во времени, куда себя деть? И он пел. Для людей и для себя. Молчать ещё труднее.

Время. Пощади скворца!

Время, пролети через лето, осень и зиму, после зимы – весна, надежды, новая скворечня, и, наконец, нет пустоты.

– Зачем ты себе?

– Не нужен ты и себе, если ты никому не нужен.

А люди говорят, что он пел грустно, что он плакал. Скворцы не плачут. Скворцы поют.

– Давай нитку, проверим колёса. Не ровно? А сколько времени?

– Ой, скоро четыре. Женя, я поехал.

А в каньонах Думчино – соловьиная пора. Пары подбираются по песням. Кто лучше. Знаешь, поют. Всю ночь.

Утро. Алый ломоть солнца. Твой голос, как ржавчина. Замолчи и слушай. Слышишь. Даже спишь и слышишь.

У моего ученика Саньки Юркова не было папы. Рано ушёл, был совсем ещё малым.

Он никогда никому не говорил этого слова. Я с ним, на мотороллере езжу на речку. Он очень рад.

– Моя маманя, маманя, мы с маманей. Вместо папы – пусто.

– Женя, скажи па – па.

– Да ну тебя, Коль.

… Вечерами, сидя на завалинке, а зимой на печке – лежанке, мы все трое: мама, брат и я – пели. Песни звучали грустно, и у мамы часто краснели глаза.

Мама говорила, что папа в партизанах. И мы пели о том, как партизаны повстречали немцев в лесу и угостили их огнём. Погиб наш папа. Песни оставались в памяти. Оставался и кусочек домашнего тепла и уюта. Довоенного. … В тёплой хате, зимой, мы сидим и поём. Оклеивая старыми газетами, пожелтевшую фотографию, где постаревшая за несколько часов мать, озабоченный отец, неестественно серьёзное лицо брата, и моя блестящая белая голова. Никто не верит в то, что сейчас из аппарата вылетит птичка, никто не улыбается, как раньше. Видно все чувствовали, что это в последний раз. Тепло отцовских колен. Его грустные глаза, с солнечными морщинками.