Дальняя дорога

– Ты забываешь…

– Нет, я помню, – перебивает Рут, зная, что я собираюсь сказать. – Но мы справились. Вместе. Как всегда.

Как бы она меня ни утешала, я по-прежнему чувствую глубокую боль, которую много лет носил в себе.

– Прости, – наконец говорю я. – Я хочу, чтоб ты знала: мне всегда было страшно жаль.

– Не надо так, – просит она, и голос у нее обрывается.

– Ничего не могу поделать. Мы проговорили в тот вечер несколько часов…

– Да, – признает Рут. – Мы вспоминали время, которое провели вместе. Говорили про учебу, про то, что однажды тебе достанется отцовский магазин. Потом, уже лежа в постели, я долго-долго рассматривала кольцо. На следующее утро я показала его матери, и она обрадовалась. Отец тоже был доволен.

Рут пытается меня отвлечь, но тщетно. Я продолжаю пристально смотреть на жену.

– В тот вечер мы говорили и о тебе. О твоих мечтах.

Заслышав это, она отворачивается и повторяет:

– Да. О моих мечтах.

– Ты сказала, что хочешь стать учительницей и что мы купим дом по соседству с родителями.

– Да.

– И что мы будем много путешествовать. Побываем в Нью-Йорке и Бостоне. Может быть, даже в Вене.

– Да, – повторяет она.

Я закрываю глаза, ощутив бремя прошлых сожалений.

– Ты сказала, что больше всего на свете хочешь детей. Что ты мечтаешь стать матерью. Ты хотела двух мальчиков и двух девочек, большую шумную семью, как у одной из твоих двоюродных сестер. Ты любила у нее гостить, потому что тебе там было хорошо. Вот о чем ты мечтала…

Рут, ссутулившись, поворачивается ко мне.

– Да, – шепотом отвечает она. – Признаю, я этого хотела.

Сердце горестно сжимается, и я чувствую, как душа рушится. Правда зачастую бывает ужасна, и я вновь жалею, что Рут не вышла за кого-нибудь другого. Но сейчас уже поздно, слишком поздно что-то менять. Я стар, одинок и с каждым часом приближаюсь к смерти. Я устал – устал как никогда в жизни.

– Зря ты вышла за меня, – шепчу я.

Рут качает головой и ласково, как прежде, придвигается ближе. Она осторожно проводит пальцем по моему лицу, целует в макушку.

– Я никогда бы не вышла за другого, – говорит она. – И давай больше не будем об этом говорить. Тебе нужно отдохнуть. Поспи.

– Нет, – отвечаю я и пытаюсь покачать головой, но не могу – боль нестерпимая. – Я не стану спать. Я хочу быть с тобой.

– Не беспокойся, я приду, когда ты проснешься.

– Ты уже раз ушла.

– Я никуда не уходила. Я была здесь. И буду впредь.

– Откуда ты знаешь?

Рут вновь меня целует, прежде чем ответить, ласково и нежно:

– Потому что я всегда с тобой, Айра.

Глава 6

Люк

Утром, выбираясь из постели, Люк почувствовал сильную боль в спине, поэтому почистить Коню шею и холку было проблематично. Ибупрофен слегка унял приступ, но все-таки Люк с усилием поднимал руку выше плеча. Когда он на рассвете обходил сараи, то морщился от боли, даже поворачивая голову с боку на бок, и радовался, что Хосе помогает ему управляться на ранчо.

Повесив щетку на гвоздь, Люк насыпал в ведерко овса и зашагал к дому, зная, что полностью оправится через пару дней. Боль была нормой после любого выступления, и Люк уж точно переживал и худшее. Вопрос заключался не в том, пострадает ли наездник, а в том, когда и насколько серьезно. Не считая злополучной скачки на Страхолюдине, Люк дважды ломал ребра и дважды рвал коленные связки, один раз повредил легкое. В 2005 году ему раздробило левое запястье, и он вдобавок вывихнул оба плеча. Четыре года назад он участвовал в мировом чемпионате со сломанной лодыжкой, в специальном сапоге, чтобы вновь не повредить еще не сросшиеся кости. И разумеется, Люк пережил изрядное количество сотрясений мозга. Тем не менее большую часть жизни он ни о чем не мечтал так, как о новых выступлениях.

Возможно, он и впрямь был сумасшедшим, как считала София.

Посмотрев в кухонное окно над раковиной, Люк увидел, как мимо дома спешно прошла его мать. Он задумался о том, когда же отношения с ней вернутся в привычные рамки. В последнее время она уже успевала позавтракать, прежде чем он появлялся в большом доме, и явно избегала разговора. В присутствии сына Линда давала понять, что все еще расстроена; она хотела, чтобы сын ощутил бремя ее молчания, когда она брала тарелку и оставляла Люка одного за столом. А главное, она хотела, чтоб он почувствовал себя виноватым. Люк мог бы завтракать у себя – он выстроил маленькое бунгало по ту сторону рощи, – но по опыту знал, что отказывать матери в возможности вдоволь побыть обиженной – значит усугубить ситуацию. Рано или поздно она должна была успокоиться.

Люк ступил на потрескавшиеся бетонные плиты, быстро окидывая взглядом все вокруг. Крыша в порядке – он менял ее несколько лет назад, – но дом нужно заново красить. К сожалению, сначала придется ошкурить каждую доску, и времени понадобится втрое больше. Времени, которого вечно не хватает. Дом выстроили в начале XIX века, и его столько раз перекрашивали, что слой краски скорее всего стал уже толще самих досок. И теперь краска на фасаде облупилась и сгнила под свесами крыши. Кстати говоря, и их тоже следовало починить.

Люк вошел в небольшую прихожую и вытер сапоги о коврик. Дверь открылась с привычным скрипом, и Люк почувствовал знакомый запах свежеподжаренного бекона и картошки. Мать помешивала яичницу на сковороде. Плиту он купил в прошлом году на Рождество, но кухонные шкафы были ровесниками дома, и стол стоял здесь, сколько Люк себя помнил. И линолеум давным-давно никто не менял. Дубовый стол, сделанный дедушкой, потускнел от старости; в дальнем углу источала тепло старинная дровяная печь. Люк вспомнил, что нужно наколоть дров. Приближались холода, и рано или поздно пришлось бы пополнить запас топлива. Печь обогревала не только кухню, но и весь дом. Люк решил, что займется дровами после завтрака, до приезда Софии.

Повесив шляпу на вешалку, он заметил, что у матери усталый вид. Неудивительно – когда он оседлал и вывел лошадь, мать уже трудилась что есть сил, вычищая навоз из стойл.

– Доброе утро, ма, – сказал он, принимаясь мыть руки. Люк старался говорить спокойно. – Нужна помощь?

– Уже почти все готово, – ответила она, не глядя на сына. – Можешь сунуть хлеб в тостер. Он на столе позади тебя.

Люк положил в тостер несколько кусков хлеба и налил себе кофе. Мать стояла к нему спиной, но Люк чувствовал: общая атмосфера ничуть не изменилась за последние несколько недель. «Тебя должна мучить совесть, ты плохой сын, я твоя мать. Подумай о моих чувствах».

«Я о них думаю. И именно поэтому делаю то, что делаю». Но он ничего не сказал. Прожив на ранчо вместе почти четверть века, они в совершенстве научились понимать друг друга без слов.

Люк отхлебнул кофе, прислушиваясь, как мать скребет лопаточкой по сковороде.

– На ранчо все нормально. Я проверил швы у той телочки, что напоролась на колючую проволоку. Рана заживает.

– Хорошо. – Отложив лопатку, мать открыла ящик и достала тарелки. – Каждый накладывает себе сам, ладно?

Люк поставил кружку на стол и достал из холодильника масло и джем. Мать уже сидела за столом. Люк взял тост, протянул ей другой, принес кофейник.

– Нужно на этой неделе собрать тыквы, – напомнила она, потянувшись за кофе. Ни взгляда, ни утренних объятий… впрочем, он на них и не надеялся. – А еще сделать лабиринт, сено привезут во вторник. И вырезать фонари.

Половину тыкв уже продали Первой баптистской церкви в Кинге, но по выходным на ранчо пускали розничных покупателей. Одним из главных развлечений не только для детей, но и для взрослых служил лабиринт, построенный из сена. Это придумал отец, когда Люк был еще маленьким, и с течением времени лабиринт становился все запутанней. Блуждать по нему стало чем-то вроде местной праздничной традиции.

– Заметано, – сказал Люк. – План в ящике стола?