Бесконечность в кубе

«А где все твои друзья, Дениска? Все друзья, кроме этого никчемного инвалида, с которым ты и не дружишь на самом деле. Где родственники? Ау! Где они?! Умерли? Заболели? Сели в тюрьму? Уехали в далёкие страны? Улетели на марс? Нет, Дениска. Друзей у тебя и не было никогда, этот дурачок, Кочан, не в счёт, а родственники все где-то здесь, недалёко, но им на тебя плевать. А всё потому, что ты сам никого не пускаешь в свой мирок, огороженный колючей проволокой в пять рядов; и проволока эта соткана из твоего же страха и из твоих обид на весь мир».

Таракан замолчал, чавкнул жвалами, пошевелил огромными усами, шаркнув ими по потолку, и вновь спрятался за шкаф. Как же я его ненавижу! До чего он мерзкий! Бесит!

Про проволоку и прочее это он словами дяди Серёжи, моего лечащего психиатра, говорил. Точь-в-точь его слова, как сейчас помню. Только дядя Серёжа как-то по-доброму это всё излагал, так спокойно и тепло становилось от его слов. А этот, усатый, противно так прошепелявил… Зачем же я опять запивал эти таблетки водкой?! Идиот!

О, как же мне плохо!

28.09

…а что, если когда я умру, я просто застряну в этом своем последнем кадре, в пейзаже, который будет последним из увиденных мной?! И от него ведь будет не отвертеться…

Так может я давно умер, а то, что происходит со мной – просто «визуальный обман», побочный эффект этого самого последнего кадра, только очень растянутого и размытого… Никто ведь на самом деле не знает, какова должна быть жизнь на самом деле, потому что не с чем сравнить.

Вот я такой умер, и последнее, что нейроны запечатлели в мозгу – это полученное с нервных окончаний глаз изображение потолка в моей комнате. Я же дома подохну, в кровати. Хотя, не факт. И вот, что же это получится – так и придётся мне всю вечность глядеть в этот потолок, будучи не в силах ни зажмуриться, ни отвести глаз?! Жесть. И при этом я буду осознавать, что это – именно изображение потолка, но не сам он, и смотрю на него не совсем я, а так, эхо того, что было мной и теперь навечно застыло в пустоте. Жуть. Вот тебе и вечная мука безо всяких пафосных котлов и чертей. Впрочем, хорошо подумав, здесь можно всему возразить. Как же я смогу вечность на что-то смотреть? Для того, чтобы смотреть нужны ведь глаза хотя бы… а я же умер, какие на хрен у меня глаза!? Пусть даже я не смотреть буду, а осознавать, как бы видя образ из памяти, но тогда непременно нужно, чтобы был тот, кто осознаёт и то, в чем это осознание размещается, та самая память. А ведь ни первого, ни второго нет. Так что хрена мне лысого, а не потолок!

Олег пролистал список писем и открыл одно из последних (если не самое последнее).

13.05

…справедливость, есть ли она? Таракан сказал, что ничего, кроме неё и вовсе нет. Но что есть она, в сущности? Продукт ума, нигде не встречаемый, кроме как в уме же. Некий идеал, который выдуман, чтобы обманывать себя, заставляя в кромешной тьме видеть свет, которого нет. Справедливость – это трафарет, который человек, её алчущий, накладывает на любой феномен природы и страдает каждый раз, когда феномен этот не подходит по форме. А не подходит он никогда.

Но, впрочем, это тоже одна болтовня, будем думать, что справедливость есть, и что, более того, одна она и есть только.

Справедливо ли тогда, что есть жизни сытые и долгие, а против них – жалкие, в голоде и в мучениях? И что иные погибают от страшных недугов в раннем ещё, детском возрасте, или при рождении? И справедливо ли, что многие есть, кто творит зло, а от зла этого страдают и гибнут другие и во множестве?

Я повторюсь, к таракану у меня никакого доверия нет, но, всё-таки хочется думать, что рассказанная им басня вовсе не басня; хочется верить, что действительно только и есть во всех мирах одна справедливость, паутиной стянувшая их воедино. И если кто-то зло творит здесь, то в других мирах также точно и пострадает от зла, а если кто погибает от болезни совсем юным или даже взрослым уже, то там он живёт долго и во здравии; и в том же духе.

Таракан, я ненавижу тебя, но хочу, чтоб ты был прав, а не оказался плодом воображения, порождённым затуманенным болезнью умом моим.

Последние строки Олегу пришлось перечитывать несколько раз, потому как он засыпал, не доходя и до середины предложения. Осилив, все же, это письмо до конца, он, даже не раздеваясь, повалился на диван. Уже почти провалившись в бездну сна, Олег вспомнил вдруг, как сильно брат боялся тараканов и понял, откуда появилась в одном из писем эта галлюцинация в виде огромного насекомого, что показывалось из-за шкафа. Да и вообще, все эти слова про «доверие к таракану», про то, что таракан что-то там сказал, все это, однозначно, отголоски фобии Дениса.

Эти мысли были совсем уже нечеткими и даже похожими больше на дурман, овладевающий сознанием Олега. Тяжелая усталость от ежедневного верчения волчком на стылых просторах малого бизнеса дала о себе знать. Он уснул.

Наутро Олег проснулся в паршивом состоянии. Мало того, что ночью ему было жарко из-за того, что он спал одетым, так и сон его был рваным, неспокойным. Снилась ему разная дичь. То весь обожженный уродливый калека протягивал ему оплавленный кубик Рубика и голосом Дениса говорил: «куууубик…есконечность…в кууубике», то огромный, мерзкий таракан гнался за ним по крыше деревянного барака… В общем, вместо того, чтоб, как пел гений, поесть, помыться и тд, Олег сразу включил ноутбук и вошел в почту. Первая же мысль его была – найти то, большое письмо, которое он пропустил, оставив на потом. Почему-то ему было очевидно, что в этом именно письме, наконец, окажется что-то действительно важное.

20.03

…до того было паршиво на душе, что я просто сидел и смотрел на стену перед собой. Справа стояла и кряхтела бабка. Видите ли, я должен уступить ей место. Чёрта с два, знаем таких! Да и лень мне было поднять задницу, честно сказать.

Мне, все же, надоел бабкин саботаж, и я отвернулся в сторону. На моей лавке сидело ещё трое: какой-то плюгавенький мужичок в джинсовой куртке, тётка с ребёнком на коленях (ребёнок тоже кряхтел) и ещё одна бабка, но более везучая, чем та, первая, что стоит справа и исходит на хрип.

Дальше в коридоре ещё было человек семь, тоже все в очереди, но уже к другим врачам. Я заметил, что все почти люди, кроме одной сидящей старухи (кряхтящую я просто не брал в расчет) уткнулась в свои телефоны. Даже сопливый мальчишка у мамашки на коленях и тот смотрел на её айфоне какие-то мультики.

Меня сначала разбирала злость – чего, думаю, вы уткнулись в эти свои зомбо-гаджеты? Что там? Социальные сети? Новости? Картинки какие-нибудь дебильные? Игрушки?

Нет, скажи на милость, новость потеряет свежесть и лоск, если ты узнаешь её на секунду позже остальных? Или от того, что ты вычитал очередной бредовый опус в ленте, ты, типа, в ногу с миром идёшь?! В курсе событий, как бы?! А как же не поделиться всем этим навозом со всеми своими подписчиками, «друзьями» и прочими дегенератами?!

Ну а уж поиграться в телефоне или посмотреть «смешные» картинки или видосы, пока стоишь в очереди, среди таких же безмолвных зомби – это уж святое дело! Лучший способ убить время, не привлекая внимания.

Злость постепенно вся вышла, мне стало тошно вновь, и я пустился в привычные пустые свои размышления.

А правильно всё, социальные сети сегодня – это и вправду нужнейшая вещь, и дело здесь даже не в сходстве со словом «нужник». Люди боятся. Всегда. Вся их жизнь – сплошь фобии. Кто-то боится явно, кто-то подсознательно, отрицая при этом свой страх. Я вот, среди прочего, до жути боюсь тара… фу! мне даже слово это противно писать. Хотя, не столько я их боюсь, тара…канов этих, сколько они вызывают у меня невыносимое отвращение. Тьфу, блин!

А самое страшное, то, от чего людям становится просто невероятно жутко, до оцепенения, это – одиночество. Как же оставить своё эго без сюсюканья?! Как можно хоть на мгновение прекратить фрикции с его нежными щупальцами?! Людям необходимо постоянно напоминать себе о своём существовании, им нужно всегда выхватывать из окружающего мира паттерны и сравнивать со своими клише, брызгая слюной радости на подошедшие под трафарет и бросая говно в те, что не вышли формой. Человекам всегда надобно возбуждать вибрации невидимого эфира вокруг себя, исторгая свои комменты, выкладывая фотки и прочий вздор, чтобы обозначаться в безмолвии равнодушного мира; чтобы постоянно напоминать себе (в первую очередь именно себе), что вот он Я! вон там, где расходятся круги на дерьме, это Я в самом их центре; это от МОЕГО метеоризма они возникли.

Стоит им остановиться, стоит остаться в одиночестве, со всем своим внутренним фильмом ужасов, они тут же начнут сходить с ума от депрессии. Стоит им только задуматься о себе, как о самостоятельном феномене, волны мрака и непроглядной тьмы захлестнут их немощное, хоть и злобное внутреннее дитя.

Они не понимают, откуда взялись, зачем и для чего. Им неведомо кто они и куда движет их судьба. И эти вопросы, пусть они и не заданы, ввергают их в сумрак прострации и диссонансов. Но они точно знают одно – всех их ждёт смерть; все до единого они сгинут и их окоченелые трупы сгниют в земле (это ещё при хорошем раскладе). И вот осознание этого факта их просто добивает. Да, оттого вся эта зомби-парадигма социальных сетей так укоренилась в ожиревших сознаниях человеков! Сбившись в толпу, под общее блеяние, не так страшно ждать смерти…

Разливая эту желчь по колбам своей внутренней алхимии, я вдруг, сам того не заметив, провалился в забытье. Не знаю как я выглядел в тот момент со стороны, наверное, было похоже, что я задремал, однако я не дремал уж точно. Слева в стене напротив, метрах в трёх от меня, чуть правее двери в кабинет окулиста, возникло чёрное пятно.

Я сразу понял, что оно там было очень давно, можно сказать – всегда, а все объекты материального мира – обшарпанная стенка поликлиники, асфальт, город, дороги, базальтовая порода, земная кора, вся планета и вообще вселенная, просто выросли вокруг этого вечного пятна. Присмотревшись, я убедился, что это даже вовсе и не пятно, а медленно разраставшийся чёрной кляксой, проём. Именно проём. Куда бы он вёл?! Не сводя с него взгляда, я привстал со скамейки.

От тусклого полумрака коридора по-прежнему веяло готическим духом, но теперь всё казалось мне несущественным, эфемерным, на фоне этого мистического проёма; и сами люди в очереди стали подобны прозрачным теням, уныло звенящим сенсорными экранами своих цепей.

Когда я подошёл к проёму, он уже успел сильно разрастись, и из него слышны были невнятные голоса и звуки. Краем глаза я заметил, что кряхтевшая бабка уже уселась на нагретое мной место и всем видом праздновала победу. Проём вдруг сильно потянул меня к себе, и я провалился в него…

Трудно описать, что я почувствовал, что пережил в это мгновение. Постараюсь, как смогу. И к слову сказать, не буду вдаваться в подробности моей тогдашней «лекарственной диеты», дабы не вызывать лишних сомнений, скажу лишь, что передозировки не было точно, поэтому произошедшее нельзя просто вписать в рамки наркотического трипа даже с малой вероятностью.

Все, кто были рядом со мной в коридоре поликлиники, как это ни странно, вовсе не заметили, что я нырнул в стенку. Я понял это не сразу, чуть позже, и меня это взбесило! Ну ладно эти зомби, все в своих телефонах, но две бабки-то, неужели тупо ничего не видели?! Думается мне так: та, что слева была в больших очках, и просто ничего не увидела по слабости зрения, а вот кряхтунья, что нависала справа… Ведьма! Всё видела, да виду не подала, а только злобно улыбнулась. Впрочем, как потом выяснилось, это всё мне только показалось.

Стоило проёму засосать меня, а его тёплой и густой тьме окутать моё криво парящее в пустоте тело, я сразу пережил колоссальный опыт постижения. Я постиг всё и вся. Мгновенно. И мгновенно всё это забыл. Только легкий налёт вечной мудрости сединой остался на памяти. Мамин голос был теперь слышен громче. Теперь, когда я понял, что именно он меня и звал в этот проём, мне стало ясно – её голос и создаёт всю эту томительную и нежную тьму, в которой я сейчас парил. Будь я проклят, что не запомнил, как именно звучит её голос! Хотя мне было уже лет десять, когда она умерла, все равно не могу высечь из памяти искры её ласковых слов (да пусть бы и ругани!), хоть расшибись!

Но здесь, в этой черноте, он звучал отчетливо и был точно таким, каким я слышал его в детстве. Только вот слов я никак не мог разобрать, как если б мама пела медленную и нудную песню на иностранном языке.

Чернота тащила меня к середине. Это было очевидно для меня, хотя я и не понимал – почему именно туда и какая здесь вообще может быть середина? Стоило только мне подумать об этом, чернота вдруг исчезла. Будто кто-то провёл рукой по мутному от грязи стеклу перед моим лицом, и я увидел тусклую залу, похожую на мою комнату, только почему-то очень старую.

Мамин голос затих. В самой середине комнаты сидел кто-то на моём табурете перед огромным трюмо и глядел в пыльное зеркало. Как бы абсурдно это ни звучало, но в сидящем я узнал себя. Странно и жутковато смотреть вот так на себя со стороны, хотя и обстоятельства были сами по себе жуткие и странные.

Тот я, что сидел пред зеркалом, как-то уж слишком отчаянно пялился в него, казалось вот-вот дырку проглядит. Я попытался разглядеть, что этот другой я там такого видит и вдруг оказался сам на его месте. Я сменил перед зеркалом себя. Какой бред! Но по-другому и не скажешь.

Сначала в зеркале было пусто, не отражалась ни комната, ни моя рожа, ничего вообще. Я даже успел заметить, что сама поверхность зеркала это вовсе не стекло над алюминиевой фольгой, а всё та же чернота, что засосала меня в стенку… Мамино лицо появилось в этой черноте внезапно, но я даже не вздрогнул. Оно было странное, угловатое, ненастоящее, но, всё же, это было именно её лицо, только состоявшее из бесконечных маленьких треугольников.

Мама заговорила, но голос был теперь чужой, грубый и механический:

– Денис, здравствуй. Надеюсь, ты узнал мой образ. Я приняла его по твоей воле, ибо этот облик тебе дороже всего.

– Я слышал мамин голос, я тоже умер что ли?

– Нет, ты не умер.

– Кто ты вообще?

– Я – никто. Всего лишь одна ипостась твоего вечного внутреннего диалога.

– Ясно. Знал ведь, что с галоперидолом шутить нельзя, а тем более – нельзя бухать под аминазином.

– Да, Денис, ты прав – всё это лишь твоя галлюцинация, но только внешне.