Дурные правила

– Да, знает.

– Но если так, ведь он может нас выдать! – не унимался я.

Фролов шумно выдохнул, раздув при этом ноздри так широко, словно был он не человек, а какой-то неведомый сказочный зверь. С полминуты смотрел куда-то мимо моего лица, а потом тихо, с досадой сказал:

– Знаешь, Спицын, что главное в нашем деле? Что самое важное для работы фронтовой разведки? Нужно научиться людей читать, понимаешь? Как будто книгу, от начала до конца, а иногда и с середины… И своих и чужих нужно уметь быстро прочесть по одному взгляду, по позе, в которой ты человека видишь. А без этого в нашей работе никак нельзя.

Капитан стал говорить чуть тише:

– Я видел Кривоносова, общался с ним и смотрел личное дело: это хороший кадровый офицер, он им был и остается до сих пор, несмотря ни на что. А беда в том, что год назад, в Куйбышеве, после школы призвался его младший брат, девятнадцатилетний мальчишка. Парень молодой, совсем бестолковый, на марше во время бомбежки отбился от роты и заночевал в деревне, рассчитывая утром догнать своих. А тут как раз немецкая моторизованная дивизия пошла в контратаку, фронт был прорван, и его ушедшая вперед рота дралась в окружении. Утром, отправившись искать сослуживцев, он напоролся на отряд СМЕРШа, работавший в прифронтовой полосе, а те разбираться не стали, решили, что дезертир, уклонявшийся от боя. Ну и, недолго думая, по законам военного времени…

Фролов зашелся глухим хриплым кашлем, потом утер рот кулаком и продолжал:

– Кривоносов, как узнал, ушел в себя, совсем перестал с людьми общаться и втихую запил. Прошло почти полгода, и, как назло, новый молодой политрук на собрании комсостава возьми да и ляпни при всех про брата-предателя. Кривоносов не сдержался, кинулся душить дурака. Едва оттащили, политрук уже посинел весь, еще чуть-чуть – и насмерть бы удавил его. Потом пошло-поехало: рапорты, доносы, замечания командования, как будто только ждали повода, и он в конце концов нашелся. Месяц назад, когда мы в первый раз неудачно пошли за реку, в первом эшелоне шла его танковая рота. Рано утром они по понтонному мосту, за ночь наведенному саперами, перешли на левый берег, сразу ввязались в бой, заняли плацдарм на опушке леса и ждали пехоту. Днем немцы очухались, подтянули к фронту восьмидесятивосьмимиллиметровые зенитки и штурмовые орудия. А потом прилетели юнкерсы и разбили понтонный мост, по которому так и не успела подойти наша отставшая пехота. Капитан отбивался отчаянно, потерял в бою три машины и, не дождавшись поддержки, решил под покровом ночи вброд переправиться обратно на правый берег. Немцы, услышав шум моторов, открыли по реке шквальный огонь из зениток. Кривоносов переправлялся наугад под обстрелом врага. Две машины утонули, удалось спасти только экипаж, но пять танков капитан вывел из-под огня. Наше наступление захлебнулось, и в дивизии нужно было по-быстрому отыскать козла отпущения, чтобы на кого-то списать все ошибки. Тут уж ему припомнили прошлые дела, обвинили в том, что он самовольно оставил позиции и преднамеренно сдал врагу две единицы бронетехники. Ему грозил расстрел, но за Кривоносова вступился комдив, зная, что тот хороший офицер и во время боя сделал все, от него зависящее, чтобы спасти людей и боевые машины. Расстрел в итоге заменили штрафным батальоном, а семью сняли с продуктового довольствия и лишили всех льгот. У Кривоносова молодая жена с двумя маленькими детьми на руках, и без продуктовых карточек им сейчас будет очень тяжело. Вот он и вызвался первым во всей штрафной роте выполнить любой приказ, только чтобы с него, живого или мертвого, сняли обвинения, а семью восстановили в правах. Так что, если хочешь мое мнение: он вас не подведет, сам сделает все, что сказали. Я это у него во взгляде прочитал. У него там сейчас только жена и дети, о себе он больше не думает.

Я слушал очень внимательно, ведь на моей памяти не было ни разу, чтобы командир так долго о чем-то рассказывал. Когда Фролов умолк, повисла долгая пауза. Каждый как будто размышлял о чем-то своем. Выйдя из задумчивости, я вспомнил, что теперь нужно было выяснить у командира детали завтрашнего задания. Он вынул из планшета карту, раскрыл ее передо мной и показал точное место, где завтра должна будет находиться наша группа.

– По нашим разведданным, этот немец тоже будет там, – загадочно произнес Фролов.

Я не стал уточнять, откуда ему это известно, понимая, что, скорее всего, ничего не добьюсь своими расспросами. Некоторое время мы оба молчали, пристально глядя друг на друга, потом он сказал:

– Задание очень рискованное, лично я был против его проведения, но кое-кто у нас в штабе категорически настоял.

В тоне Фролова проскользнула нотка неуверенности; на секунду мне даже показалось, будто он извиняется передо мной за этот приказ, однако уже после следующей фразы это ощущение полностью исчезло.

– Тебе все ясно? Вопросы есть? – тихо, но твердо, в соответствии со своей всегдашней манерой, подвел итог капитан.

– Так точно. Вопросов больше нет, – бодрым тоном, так, словно мне хотелось успокоить моего командира, отозвался я.

Он довел меня до столовой, где на лавках кемарили мои уставшие за день бойцы. Услышав звук шагов по расшатанным доскам пола, чуткий Юсупов тут же привстал и, завидев нас с Фроловым, растолкал остальных. Все разом повскакивали с лежанки и вытянулись по стойке смирно.

– Вольно, бойцы, – сухо произнес Фролов. – Завтра у вас ответственное задание: нужно будет в первой половине дня прибыть к переднему краю наших позиций, в район моторно-тракторной станции, под видом группы сопровождения при высокопоставленном офицере. Затем вместе с ним имитировать осмотр позиций. При этом желательно немного засветиться, сознательно пренебречь правилами маскировки и тем самым привлечь внимание противника. В этом, собственно, и заключается ваша основная задача. Вопросы есть?

Привычные к частой смене боевых задач, разведчики дружно ответили, что вопросов у них нет. Фролов козырнул и уже было развернулся, чтобы уходить, как вдруг остановился и на прощание крепко пожал мне руку, он как будто хотел вдохнуть в меня боевой дух, столь необходимый для предстоящей рискованной операции. Когда он наконец ушел, я еще раз рассказал бойцам о том, что нам предстояло сделать:

– Состав завтрашней группы – четыре человека, включая меня и штрафника. Значит, кто-то из вас может завтра остаться в роте.

Все трое молчали, слушая мои разъяснения. Немного помедлив, я спросил:

– Кто продолжит дежурство на наблюдательном пункте, пока мы будем отсутствовать?

Ответа я не ждал, я был полностью уверен в своих людях, полагая, что со мной они разделят любое испытание. Я уже собрался сам назначить старшим Юсупова, так как именно он, по моему разумению, мог бы на время принять командование разведгруппой. Наступило молчание, длившееся с полминуты. Внезапно вперед подалась грузная фигура Емельянова:

– Товарищ лейтенант, я готов продолжить наблюдение за перемещениями противника.

Юсупов и Коробков посмотрели на него с нескрываемым изумлением. Юсупов даже присвистнул, выражая свое отношение к происходящему. Я продолжал:

– Отлично, сержант, значит, возьмете с собой двух бойцов из третьего отделения и затемно выступите на позицию в котельной. А сейчас отправляйтесь в расположение нашей роты, здесь вам больше делать нечего.

Я, сам того не замечая, стал обращаться к Емельянову на вы, хотя до этого никогда не имел такой привычки в общении со своими боевыми товарищами, а в тоне моем проявилось какое-то с трудом скрываемое пренебрежение. Тут я поймал себя на мысли, что за один миг совершенно разочаровался в этом человеке. Емельянов сконфуженно стоял передо мной, нелепо моргая и теребя руками засаленную, добела выгоревшую на солнце пилотку. Казалось, ему хочется что-то сказать в свое оправдание, но он так и не решил, что именно.

– Вы свободны, сержант, можете идти, – подвел я черту.

Он неуверенно кивнул головой и виновато посмотрел на товарищей, которые ответили ему каждый по-своему: Коробков грозно смерил его пристальным взглядом из-под густых черных бровей, Юсупов презрительно ухмыльнулся, дав понять, что был лучшего мнения о нем. Емельянов неуверенной походкой вышел из столовой и медленно побрел по коридору. Уже готовый скрыться в проходе, он в последний раз, будто прощаясь, посмотрел на нас взглядом пристыженного ребенка.

Я присел за стол и налил себе кружку кипятку из стоявшего на печи чайника. Пил молча, разглядывая исцарапанные надписями доски стола.

– Не думал я, что Семен так запросто скурвится, – хотел продолжить разговор Юсупов, но я оборвал его жестом, дав понять, что эта тема закрыта. Допив воду, поставил кружку в таз для умывания и стал надевать свою плащ-палатку. Бойцы встали и вслед за мной принялись собираться.

Когда мы выходили из штаба, была уже глубокая ночь; я спросил у дежурного, куда нам пройти на ночлег. Он объяснил, что для нас специально приготовили один из домов возле леса, где обычно размещались приезжие члены комсостава, и велел солдату из хозроты проводить нас туда.

Идти пришлось недалеко. У края лесополосы стояли три нетронутые деревенские хаты, в одну из которых нас определили на постой. Мы по одному вошли в сени, где пахло сыростью и конской упряжью. Стараясь не наделать шуму, при свете зажженной спички провожатый отворил дверь и провел нас внутрь. В доме было всего две комнаты. Нам досталась та, что побольше. Слева была низкая дверь, из-за которой доносился хриплый многоголосый храп.

Юсупов с Коробковым тут же взгромоздились на печь и уже там принялись стаскивать обмундирование. Мне же отводилась узкая лежанка, стоявшая неподалеку от окна. Я стянул сапоги, снял обмундирование и лег на сколоченную из необтесанных досок скамью, подложив под голову свернутую плащ-палатку. Рядовой из хозроты оставил для нас сухпайки на утро и ушел, плотно затворив за собой входную дверь. Комната погрузилась во тьму, и вскоре с печи послышалось громкое сопение. Ребята отключились за минуту, а я долго лежал, глядя в угол под потолком. Там, во мраке, виднелись очертания полки, где когда-то стояли иконы.

Сон не шел ко мне – стоило закрыть глаза, как водоворот тревожных мыслей заполонял собой голову. Мне не хотелось думать о завтрашнем дне – чувство беспокойства никогда не способствует успеху задуманного. Я приподнялся, натянул сапоги и на цыпочках выскользнул в сени. Выйдя на крыльцо, поежился, так как ночи теперь стали совсем холодными. Тучи, закрывавшие небо весь день, рассеялись, и стали видны редкие тусклые звезды. Помню, в детстве мне всегда хотелось научиться находить созвездия. На западе совсем не было слышно разрывов снарядов, тишину нарушал лишь негромкий скрип калитки под порывами ветра. Все будто затаилось в оцепенении, ожидая прихода новой неистовой огненной бури. Я дыханием согрел пальцы и, постояв еще немного, вернулся в наше пристанище. Вновь устроившись на лежанке, я стал думать о милом женском лице, увиденном мною сегодня, пока не забылся глубоким сном.

Раньше всех поднялся Юсупов. Он тихо выскользнул во двор, чтобы облегчиться и выкурить пару папирос. Возвращаясь обратно, он случайно споткнулся о стоящий в проходе вещмешок, сквозь зубы чертыхнулся, и мы все окончательно проснулись. Была половина восьмого. Мы умылись колодезной водой в умывальнике, стоящем в сенях, и присели подкрепиться на скорую руку сухим пайком. Настроение было довольно бодрое, хотя день по-прежнему не сулил ничего хорошего. Потом собрались, надели подготовленную специально для нас новую артиллерийскую форму и проверили оружие. Зачем нужна была эта новая форма, я мог только смутно догадываться, а мои бойцы, привыкшие лишнего не спрашивать, просто хмыкнули, натягивая на себя свежие, слегка хрустящие форменные штаны. Присели на дорожку, и я непроизвольно глянул вверх, на угол, где темнел след от некогда горевшей там лампадки.

Когда мы вышли из приютившей нас на ночь хаты и пошли вдоль местами выломанной деревянной изгороди, внезапно подул холодный северный ветер. Он согнул верхушки молодых неокрепших берез, словно пытаясь одним усилием прижать их к самой земле. Порывы ветра подхватили и понесли по дороге измятый газетный лист, причудливо извивавшийся, крутившийся вокруг своей оси. Наконец, словно утомившись игрой, ветер подбросил бумагу высоко вверх, где другой поток подхватил ее и унес за пределы видимости.

Юсупов, по всегдашнему своему обыкновению, что-то напевал себе под нос, Коробков же был как никогда мрачен и молчалив, за все время, пока мы собирались, он не проронил ни единого слова. Сквозь серовато-белесый полог туч просияло бледное утреннее солнце. Мы срезали путь, пройдя через заросший бурьяном пустырь, и голенища сапог заблестели от холодной росы. Шли не петляя, прямо к позициям Лукина, где нам должны были передать штрафника и автомобиль. Постепенно мы обретали какую-то угрюмую решимость, которая, казалось, проникала в нас вместе с холодным воздухом. Мы вдруг ускорили шаг и стали двигаться так быстро, как будто стремились настичь давно желанную трудную добычу.

На западе загрохотало. С каждым шагом в сторону передовой мы слышали гул все громче и отчетливее. Мы приблизились к расположению фронтового медсанбата, миновали землянки зенитчиков и уже подходили к командирскому блиндажу, когда нас окликнул стоявший на часах пожилой усатый солдат. Я назвался и сообщил, куда мы идем. Немного замешкавшись, он проследовал за нами, закинув на плечо трехлинейку с примкнутым черным штыком. Подойдя к командирскому блиндажу, часовой попросил подождать и юркнул в проход, чтобы доложить о нашем прибытии.

Отодвинув кусок брезента, прикрывавший вход в блиндаж, нам навстречу вышел Лукин. Он был уже немолодым, опытным воякой, начавшим войну с самых первых дней. Среднего роста, довольно нескладный, он был, тем не менее, всегда энергичен и скор в движениях. Лицо его, изборожденное глубокими косыми морщинами и покрытое двухдневной щетиной, оживлялось прищуренными озорными глазами. Он внимательно осмотрел мою новую форму, потом окинул взглядом моих товарищей.

– Ну, здорово, бойцы, – как своих, поприветствовал нас комбат.

– Здравия желаем, товарищ майор, прибыли по поручению штаба дивизии для проведения разведывательного мероприятия, – ответил я.

– Знаю, знаю, лейтенант, зачем вы здесь. А ну давай все внутрь – не стоять же нам на проходе. Смотрю, нарядили вас, как на парад. Говорят, замполит распорядился. Сказал: «Так заметнее будут»

С этими словами комбат провел нас в темные недра своего низкого закопченного блиндажа.

– Михалыч, наведи-ка нам чаю пока! – бросил Лукин от входа одному из своих замов, сидевшему тут же на снарядном ящике и брившемуся опасным лезвием, глядя на себя в трехгранный осколок битого зеркала. Тот поспешно вскочил, отер грязным полотенцем мыльную пену с лица и исчез в проходе.

Комбат указал нам на лавку в углу, а сам устроился напротив, заняв освободившийся снарядный ящик. Откуда-то в его узловатых, словно ивовые корни, пальцах появился подробный план местности. Он раскрыл его и повернул ко мне.

– Гляди, лейтенант: вот железнодорожный мост, он тебе как ориентир; слева жилые дома, справа начинаются постройки, относящиеся к ремонтной станции. Сейчас там несколько наших пулеметных точек, но немцы постоянно норовят выбить оттуда мою пехоту. Их позиции вот здесь, в полуразрушенных многоэтажках, которые смотрят на станцию с северо-запада. Фрицы хотят вернуть мост, а нам нужен плацдарм за ним, и пока многоэтажки у них в руках, мы дальше за реку не пройдем. Сейчас сил на серьезную атаку нет ни у кого, но ясно, как день, что если где и начнется, то это будет непременно тракторная станция…

Я понятливо кивнул в ответ на его вопрошающий взгляд, а он, удостоверившись, что мне все ясно, заключил:

– Сейчас я схожу за Кривоносовым, попьете чаю на дорожку и будете выдвигаться.

Он резко встал и вышел из блиндажа. Пока его не было, его зам принес самовар и разлил по кружкам горячий, дымящийся чай. Мы взяли каждый по кружке, и, довольные радушным приемом Лукина, слегка повеселели.

Юсупов хотел было занять нас очередной байкой о своей предвоенной одесской жизни, одной из тех, что он всегда травил перед выходом на серьезные задания, но в этот момент из-под брезентового полога показалась коренастая фигура, одетая в полковничью шинель. Это был Кривоносов – плотный, крепко сбитый, с черными, как смоль, волосами и прямыми, как будто сложенными из кирпичиков, чертами лица. Войдя, он молча козырнул нам, а я, признаться, даже слегка растерялся, не зная, как его приветствовать. Мои разведчики дружно подскочили и отдали ему честь, видимо, в замешательстве от его грозного вида и полковничьей формы. Я кивнул ему, не вставая, а он прошел вглубь и встал у стены, молча устремив свой тяжелый немигающий взгляд куда-то в угол. Вид его был мрачен, и мне вмиг стало очень неуютно. Тем временем вошел Лукин и, взяв из выдолбленной в бревнах ниши еще одну кружку, налил в нее чаю и протянул Кривоносову.