Моя жизнь отроду

Моя жизнь отроду
Николай Алексеевич Назаров

Мемуары моего отца Назарова Николая Алексеевича. Годы жизни 1910—1996. Перепечатано и отредактировано по сохранившимся рукописям.

Моя жизнь отроду

Николай Алексеевич Назаров

© Николай Алексеевич Назаров, 2023

ISBN 978-5-0060-0039-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Детство – Отрочество – Юность

Родился я в бедной рабочей семье. В годину смерти великого русского писателя – Льва Николаевича Толстого, не стало ещё одной знаменитости, родился ещё один неудачник! На свет появился как раз в Николин день, поэтому и назвали меня Николаем. Мать рассказывала, что в тот день она собиралась в церковь к «обедне» и внезапно занемогла, а к вечеру родился и я. Это случилось в тысяча девятьсот десятом году, девятого мая (ныне 22 Мая). В этот день ежегодно праздновали в честь святого «Николая-Чудотворца». Мать рассказывала позднее, что я с малых лет много бродил и часто блудил, поэтому у меня на одежде был вышит адрес, где я живу. Своё имя и фамилию я помнил, а дом и улицу не помнил. Поэтому с околоточным полицейским мы были «хорошие друзья», когда он приводил меня домой найденного где-нибудь спящим на завалинке под окошком.

Мои детские годы были, пожалуй, необычны, дело в том, как рассказывала матушка, рос я почти не дома. И материна забота ко мне была больше об одежде, чем о кормлении. Почти каждый день я домой добирался только переночевать, а остальное время дня я бродил по соседям. И выпросить поесть для меня не составляло ни какого труда. Но это не было нищенским попрошайничеством, где песенку спою, где стишок расскажу, все меня любили. Был у меня ещё брат Иван на пять лет старше меня. Брат Иван до революции учился в школе, а я подрастал без определённых занятий. Иван по школьным урокам часто зубрил стихотворения разные, и я, подслушав, выучивал стихотворения быстрее его. У матери вечерами собирались подружки, они учились швейному мастерству, и всегда пели песни. Не большие песенки я тоже выучивал.

Так что за угощение у гостерадушных соседей, я рассчитывался стишком или песенкой. В то время жизнь моя текла прекрасно! У нас было много родни, в нашем дворе был флигелёк, где жили родные отца, через три дома, в нашем порядке, жили родители матери. В то время, как то, все люди жили дружно, одни думы, одни чаянья. Вечерами собирались на посиделки под окном, а зимой сходились на огонёк.

Отца, Назарова Алексея Михайловича, я помню очень плохо, он занимался революцией и часто отлучался в тайные командировки. Отец наш вырос в бедной рабочей семье, его отец работал кочегаром. У отца было ещё два брата и две сестры младше его. Матушка Александра Иосифовна тоже была малограмотна, но много читала. Сама она тоже проучилась до двенадцати лет, и потом её отдали в портновское ученье. И с тех пор она с этим ремеслом не расставалась. Следует отметить, что в те годы тяга к учёбе была не в моде, и ремесло было главным достоинством человека. Поэтому и наша мать едва проучившись три зимы, ушла в ремесло. И уже в шестнадцать лет стала мастерицей портного дела. Кроме того, отец и братья матери были сапожниками, и мать наша умела немного чеботарить. Так что мне было у кого учиться уму-разуму. Наша мать была вторая, по возрасту, первым был брат Константин. Она выросла в многолюдной семье сапожника, их было четыре брата и четыре сестры. И когда они подросли до зрелости, то гуляли по вечерам в четыре пары, не узнаваемые и не мало поражали окружающих, что они все одной семьи. Жили они справно, ремесло сапожника всегда и всем потребно, поэтому нужды они не испытывали. Отец и четыре брата, ставшие тоже сапожниками, обеспечивали сытую жизнь. Мать за нашего отца вышла замуж против воли своих родителей, тогда это называлось «убегом».

Помню, что я часто думал – почему я редко видел отца, даже спрашивал мать об этом. Все вокруг семьи, как семьи, отцы, матери были у моих друзей и подружек. А мы с братом были у одной матери. Помню, наша матушка, вечно строгая, вечно в работе, а иногда вечерком выбирала часик-полтора времени и рассказывала нам о жизни отца, о своей. Беседы эти были настолько приятны, но к сожалению редки, и мы их ждали, как праздник.

В то время отец мой работал на электрической станции машинистом-масленщиком. Тогда наша страна была самодержавной, и отец наш состоял в подпольной организации РСДРП и его дважды арестовывали и ссылали в Сибирь. Первый раз его выручили товарищи, доказав его невиновность, а второй раз он сбежал и долго жил нелегально. Его товарищи были – Сыромолотов, Черепанов Сергей Александрович, Камоганцев, Александр Капустин, Александром Равинским, последний был даже его сродным братом, и другие известные по истории уральские большевики-подпольщики.

Потом началась Первая Империалистическая война с Германией, в тысяча девятьсот четырнадцатом году. Забрали наших отцов, пришла к нам нужда, помрачнели лица у людей, начались нехватки питания, одежды и прочего. У матушки сохранились заказы на пошив одежды, и она пошла работать на фабрику Макарова (позднее фабрика им. Ленина), надо же было поднимать нас, растущих сынков. В голодные годы и разруху остались на попечении одной матушки. Она днём работала на ткацкой фабрике, а вечером допоздна дома шила верхнюю одежду людям. Хоть деньги и были, но купить было нечего и негде. Ели редко картошку с лебедой-травой.

Потом вспыхнула революция, сначала Февральская 1917 года, когда свергли самодержавие.

Потом Великая Октябрьская Социалистическая революция 1918 года, когда утвердилась Советская власть. И одновременно началась гражданская война (1918—1922). Отцы снова ушли на Гражданскую войну. Отец ушёл воевать за советскую власть. Он вступил в отряд красногвардейцев под командованием матроса Хохрякова. А летом в восемнадцатом году, нас постигло большое горе – отец наш, в боях с белыми по защите нашего города, попал в плен к колчаковцам и вместе с товарищами были замучены и заморожены где-то под Тобольском, в Сибири.

История смерти его такова – летом восемнадцатого года, мы всей семьёй, как и другие, провожали их, уже в эшелоне, на фронт. Был тёплый прекрасный вечер, и эшелон на станции Екатеринбург 1 простоял до темна. Потом он двинулся на Восток, ещё до станции Екатеринбург 2, мы проехали вместе с ним это было ближе к нашему дому. Тут эшелон красногвардейцев снова остановился, и мы, уже в полночь распрощались с отцом. Утром, ещё до рассвета, началась оружейная пальба, а днём белая армия адмирала Колчака заняла наш город. Оказалось, что в эту злополучную ночь эшелон, в котором был наш отец, был разгружен и брошен в оборону города, где-то в районе московского тракта. Но оборона была безуспешна, трудно было плохо организованным, ещё рабочим отрядам, выстоять против организованной, хорошо вооружённой и обученной армии Колчака. Таким образом эшелон, в котором был наш отец, был разгромлен и частично пленён. Горькая участь досталась и нашему отцу, он тоже оказался в плену.

Кошмарные наступили дни, частые обыски, ночные тревоги. Нашу матушку затаскали на допросы. С прилавков исчезли все продукты, приходилось на барахолке обменивать всё мало-мало ценное на хлеб и соль.

Уже не думая о мясе. Немного выручали картошка и другие овощи, пока было лето. В муку, приобретённую скудно и кое-как, примешивали лебеду. С улиц исчезли собаки, а потом и вся прочая живность. Помню, в ту пору у нас было стадо гусей, так штук двенадцать. Так за месяц их сократилось больше половины стада. Видя такое положение, мать остальных приколола, не дав им вырасти до необходимой кондиции, и мы ещё боролись с голодом.

Из воспоминаний отца

Во время пребывания Колчака в Екатеринбурге летом 1919, он квартировал в одном из домов на улице Мичурина, где был и родной дом отца. И когда Алексей Михайлович попал в плен к колчаковцам, матушка, Александра Иосифовна, ходила на приём к Колчаку просить за освобождение мужа. Адмирал Колчак принял её вполне достойно и учтиво, но в просьбе отказал, объяснив своё решение классовыми непримиримыми разногласиями с революционерами.

Кстати, в то же самое время, колчаковский денщик взял в жёны одну из девушек живших по соседству с ними.

Но колчаковцам не долго удалось царствовать в нашем городе. Окрепшая Красная армия стала побеждать на всех фронтах. Почуяли и наши горе завоеватели свой крах и стали отступать в Сибирь. А за месяц до полного отступления, отправили эшелон пленных в сторону Тобольска. В те трагические дни, мы в последний раз видели нашего отца, уже за решёткой арестантского вагона. до сих пор помню тот день расставания. Мать, в слезах, смотрела в последний раз на отца, а он, на удивление, был бодр и весел. И всё уговаривал матушку, что скоро наступит полная победа и он вернётся к нам. Но этому было не суждено свершиться.

С нашим дорогим любимым отцом больше мы не свиделись. Уже на следующий год, тоже летом, белые были разгромлены и наш город был освобождён. Вслед за фронтом, наша мать, вместе с другими красноармейками, поехали – искать «могилы» наших отцов, по следу, по движению того эшелона военнопленных. И нашли бесценную братскую могилу где-то под Тобольском. По не утверждённым источникам – какой-то эшелон с пленными был загнан в безлюдный глухой тупик, где заключённые гибли от голода, мороза и расстрелов. Так и вошёл в историю наш отец, расстрелянный бело-колчаковцами!

Так мы на половину осиротели. А жизнь всё ухудшалась, чего мы только не наелись в те годы, ели почки от репья, а в мизерный паёк добавляли лебеды. Потом дополнительно стали выдавать колоб, картошка была на вес золота.

Братишке моему, как только исполнилось четырнадцать лет, пошёл работать учеником в паровозное депо и помогал матери немного.. Работа была грязная и тяжелая, но он не сдавался. Мне тогда было примерно семь – восемь лет.

Иван стал комсомольцем, а я уже учился в школе. Когда я учился в первом и втором классах школы, тогда учили ещё «Закон Божий». И когда я увидел попа, который нас учил «Закону Божьему», пьяного в канаве, кажется в пасхальный праздник, просто поразился. Как же может человек говорить о любви к Богу, а сам опуститься до ничтожества? В третьем классе о Боге не было ни звука, а наоборот развёртывалась антирелигиозная работа, которую мы воспринимали гораздо охотнее и активнее. Лично мы, как дети рабочих, были на «седьмом небе» от счастья, что избавились от этой вековой школьной обязательной зубрёжки.

Особенно были счастливы мы – дети, отцы которых сложили головы или ещё борются за Советскую власть. Но проучился я только три зимы.

В основном нас растила матушка. Жизнь была трудная, жили впроголодь, но люди воспряли духом невзирая на трудности, трудились не покладая рук. Но как не радовала жизнь и работа не на хозяина, а на себя, но нужда донимала всё больше нас – бедняков. Началась разруха, поголовный голод.

Но это была ещё не последняя беда, жизнь была очень трудная и матери пришлось снова выйти замуж за деревенского ломовщика на лошади, что несколько облегчило наше положение. Так у нас появился отчим Михалев Андрей Михайлович.

Уже на следующий год замужества матери, нам пришлось переехать на ВИЗ, где отчим работал у подрядчика Бузякова. Чтобы прибывать на место работы к семи часам, отчиму приходилось вставать почти в полночь и гнать лошадь через весь город. И вечером возвращаться поздно. Это было очень тяжело, главным образом для лошади, Поэтому пришлось переселиться ближе к месту работы И мы втроём переехали жить на ВИЗ ближе к работе отчима, а брат остался жить в старом доме вместе с дядей, братом отца. Мой брат не признал чужого отцом. А мне было некуда деваться. И тогда для меня началась настоящая школа мужества. Никакого продолжения учёбы, вместе с отчимом, я и матушка вставали в шесть часов утра, он завтракает, я запрягаю лошадь. Он уедет на работу, я чистить конюшню, мести двор. Жили на квартире, двор хозяйский должен быть чист до блеска, потом принести воды с реки, это с полкилометра. Отчим поил лошадь только речной водой. Зимой было легче – воду возил на санях. Летом было мучительно, вёдра большие, тяжёлые, волочились по земле, тащишь их на носках с отдыхом.

От речки мы жили далеко, два раза сходишь – полдня потратишь. А там и матери надо помочь, в магазин сбегаешь или ещё что. Вот и день на исходе. Приехал отчим с работы, опять возня с лошадью. Я никогда не поспевал вместе с ними к обеду. Пообедал, если лето – мазать телегу, зимой – уже темно и день прошёл. И так изо дня в день, круглый год, так и время не оставалось свободного и отпала охота «лоботрясничать» на улице. Только в длинные летние дни, отчим в сумерки выходил на завалинку с мужиками покурить, он курил большую трубку. Тогда разрешалось мне «высунуться» на волю.

Иван остался в доме, по существу один в такое суровое время. Второе замужество матери осуждали и отсоветовали её родственники, а Иван молча перенёс эту душевную травму. Но мать не прислушалась к мудрым советам и поступила по-своему. Она, кажется, имела своё логическое объяснение своему поступку, что-то вроде, что будет поддерживать питанием Ивана, и он переживёт трудное время. Но отчим нас взял в такие «ежовые рукавицы», что помощь брату была редкой и скудной.

В то время нас с матушкой постигло ещё одно, не менее тяжёлое горе – мы потеряли Ивана Голод, 60лезни не пощадили слабый организм парня. Он жил в нашем доме вместе с дядей, братом отца, но у того своя семья и помощи Ивану он оказать не мог. Мы стали питаться с отчимом неСКОЛЬКО лучше, и я иногда приносил Ивану хлеба. Но этого было мало и очень мало для рабочего растущего парня.

Осенью двадцать второго года Ваня заболел, недоедание, тяжёлая работа способствовали развитию болезни. И когда мы с матерью приехали на лошади к нему, он уже неСКОЛЬКО дней лежал в постели. Страшно исхудал, глаза провалились и уже бредил. В больницу его не положил из-за недостатка мест,

Тогда сильно свирепствовал сыпной тиф. Мать сильно встревожилась и оставила меня с ним. Мне было, хоть и двенадцать лет, но я уже чувствовал, что Иван безнадёжен. Ночь была кошмарной! Иван терял сознание, бредил всякую всячину или вскакивал, стремясь куда-то бежать. Мы с дядей еле его удерживали и укладывали на кровать. По совету дяди, я его опрыскивал холодной водой, и он успокаивался. Но этим, видимо, я усугублял его болезнь, утром, приведённый матерью врач, обнаружил ещё и крупозное воспаление лёгких. К вечеру Ваня умер!

В ту не забываемую ночь, когда Иван приходил в сознание, он говорил прекрасные слова. Он обещал по выздоровлению взять меня к себе, избавить меня от тирании, на которую мать обрекла меня и себя. Иван верил и ждал, что вот-вот жизнь начнёт улучшаться, я буду снова учиться. В ту ночь мы вспоминали всё наше детство. Иван рассказывал какой у нас был замечательный отец, о его подпольной работе в годы царизма. Какой он был ласковый с нами и очень любил мать. Но Иван ни одним словом не обвинял мать в своём положении, он её очень любил и сочувствовал, что ей одной было очень трудно с нами. И он всё время ждал и спрашивал её появление.

А я в ту ночь пережил первую сердечную боль, что может быть из-за материнского опрометчивого проступка, мы теряем Ивана. Матушка сильно переживала эту утрату, видимо её мучило раскаянье. Несколько дней она была «сама не своя», внезапно задумывалась, часто забывала – что делать. Только отчиму не показывала свою глубокую рану в сердце. Она уже давно к нему была равнодушна, семейные обязанности выполняла по привычке.

Смерть брата была первым толчком меня к зрелости, когда я серьёзно задумался о своей жизни.

Тогда у меня впервые возбуждалось чувство протеста к жестокости, к несправедливости, к бесчеловечности. Тогда же я понял, что Ивана мы потеряли безвременно и не без вины матери. Нельзя не сказать, что смерть Ивана матушка переносила с величайшей болью, а может было и раскаянье. Это видел я и не только я, даже отчим обратил внимание на перемену в матери и ослабил свою жестокость. Чаще с работы возвращался трезвым. Я бы даже сказал, что отчим стал несколько побаиваться матушки, стал её задабривать, как бы успокаивал её, сдерживая или заменяя в некоторых заботах о нём, по дому и прочее.

Сам он был безграмотным, если не считать его умение еле-еле расписаться. Никогда он ничего не читал, даже газет. В то время газеты и журналы ещё были не в изобилии, и мы газет не выписывали. Мать же робко пыталась урезонить отчима на счёт моего учения, но безуспешно, – «Дома делов полон рот, пусть приучается к хозяйству, а то вырастет учёным дармоедом», – категорично заявил он, и больше разговор о моей учёбе не возникал.

В трудолюбии отчим был – фанатик, без дела он сидеть не мог ни часу. На лошади работал от зари – до зари, круглый год и праздновал только большие престольные праздники. Такими были и все его братья и сестры, жившие в деревне. Но характер у отчима был жёсткий. Бывают люди: трезвый – человек, пьяный – зверь, или наоборот. К отчиму эта характеристика не подходила, он был очень вспыльчив и свою правоту доказывал с помощью кулаков. Поэтому нам с матушкой часто перепадало.

Таким вот образом отчим меня вышколил и приучил к хозяйству, отбил охотку по улице носиться без дела. Уже через год после этой трагедии, я стал работать на лошади – кучером, жизнь наша становилась мирной.

Я начал вкладывать свою долю заработка в семейный кошелёк.

Судьба над нами смилостивилась, отчим однажды подвинул что-то в пояснице, долго перемогался, но всё же заболел, даже слёг в постель. На лошади работал «на паях» посторонний дядя. Много он пролечил денег, куда только я его не возил. Хочу заметить, что отчим, как только перестал работать по болезни, то стал изменяться на глазах. Стал менее вспыльчив, редко даже ругался. Я уже стал забывать о «тумаках». Толи потому, что я стал справляться в хозяйстве без его участия, мать крутилась «как белка в колесе».

К тому времени семья у нас прибавилась, весной двадцать четвёртого года появилась маленькая Галинка. Болезнь отчима усугублялась. Много он пролечил денег и выпил лекарств. Аспирину, который ему ослаблял боль, он выпивал в сутки больше двадцати порошков, но болезнь упорно вела его к смерти, в конце концов превратилась в мучительные страдания. Достаточно сказать, что в последний день жизни, отчим стал впадать в безумство и сам вытаскивал себе здоровые зубы, так велико было страдание. Мать выбивалась из сил. Иногда у него начало проясняться сознание, что слишком жестоко он к нам относился? Не будь у него грубая мужицкая натура, он кажется был готов молить прощения у матери за прошлые жестокие годы.

И нам стало его жаль, дни его были сочтены, стало понятно даже мне. Схоронили отчима осенью двадцать четвёртого года, вернулись в свой дом. В свой старый дом, в котором оставили и потеряли Ивана, но привезли маленькую крикливую Галинку.

Прожитые четыре года с отчимом, стали для меня суровой школой мужества! В последнее время, отчим даже разговаривал со мной, как с равным. Раньше он меня кликал – «Колька», а потом называл – «Николушка». Одно его изречение я запомнил на всю жизнь, он говорил: «Жить надо так, чтобы ржаной кусок с солью был слаще медовой сдобы».

Много годов прошло с того время, я и сам уже трижды отец, но я на отчима не в обиде. Грубо и безчеловечно он меня воспитывал, но сделал меня трудолюбивым. С тех пор у меня ничего «не выпадало из рук».