В дебрях Маньчжурии

Лесной обитатель, таежник, представляет собой оригинальный отживающий тип, выработанный исключительными условиями жизни, вне влияния культуры и цивилизации. Его психология и мировоззрение имеют мало общего с таковыми современного культурного человека. Его физический и духовный облик вполне гармонируют с окружающей лесной стихией и соответствуют тем требованиям, какие предъявляет сама жизнь и крайне трудная, опасная профессия. Хитрость лисицы, выносливость тигра, чутье собаки, глаз сокола, ухо зайца, вот-характерные качества старого лесного бродяги, приобретенные и усовершенствованные в тайге. Человек и зверь соединились в нем, но зверь не заглушил в нем человека. Материалист уживается в нем рядом с мечтателем, поэтом и философом. Одинокая жизнь в пустыне, полная опасностей, наложила на него свой отпечаток, свое клеймо.

Совершая передвижение по тайге, он весь превращается в зрение и слух, ничто не ускользает от его внимания! Зная закон тайги, дающий право на жизнь сильнейшему, он всегда начеку, всегда готов к борьбе на жизнь и смерть. Религиозные убеждения его не выходят из рамок узкого материализма; одухотворяя природу, он создал себе особый культ, отражающийся на всем быте его и укладе жизни.

Таков таежник, лесной обитатель! Этот тип сохранился не только у нас, в Маньчжурии, но и в других странах, где существуют обширные девственные леса, где культура не смела еще с лица земли ее природное первобытное украшение. Этот оригинальный и красивый человеческий тип воспет в мировой литературе и знаком нам по романам Купера и Майн Рида.

Язык тайги, о котором идет здесь речь, очень мало, или даже почти совершенно неизвестен русским, живущим в Маньчжурии и на нашем Дальнем Востоке. Причина этого явления, без сомнения, кроется в отсутствии у местного русского населения интереса к тому народу, с которым ему приходиться сталкиваться и жить бок о бок.

Язык тайги, как характерный выразитель психологии лесных обитателей заслуживает всестороннего изучения не только с точки зрения принципиальной: он открывает перед нами завесу, скрывающую неизвестную нам трудовую жизнь.

Во время моих скитаний по горам и лесам Маньчжурии, мне часто приходилось не только встречаться, но и жить среди этих простых и наивных, и, в тоже время, мудрых тружеников леса, посвятивших меня в тайны их первобытного лесного языка, научивших понимать красоту и величие вселенной, и читать ее открытую книгу, написанную искусною рукой вечно-молодой, прекрасной природы.

Встреча с хунхузами

Был июнь месяц, – самое лучшее время в Маньчжурии для пантовки.

Период дождей еще не наступил и летняя жара, хотя и давала себя чувствовать, но переносилась сравнительно легко.

Верстах в двадцати к северо-востоку от станции Ханьдаохэцзы я устроил несколько солонцов, для привлечения изюбрей, и предполагал заняться пантовкой, т. е. боем самцов, имеющих еще молодые, неокостеневшие рога, называемые китайцами Лу-жунь и ценимые ими весьма высоко за их несомненные целебные свойства.

Местность была очень пересеченная, наполненная довольно крутыми, каменистыми отрогами хребта Лао-лина, покрытыми редкими дубняками. Среди этих лесов, на горных перевалах находились мои солонцы. Здесь же, в одном из распадков, у чистого горного ключа, приютился мой незатейливый шалаш из дубовых веток и луговой травы. В этом примитивном жилище я проводил жаркое время дня, а на ночь располагался на окраине одного из солонцов, в ожидании прихода изюбря с драгоценными пантами.

Время летело незаметно. Добытые панты, вырубленные с лобной костью, я относил на станцию для продажи, а сам на другой же день возвращался к своему шалашу и продолжал охоту.

Много времени утекло с тех пор. Давно это было. Но я с удовольствием и с какой-то затаенной грустью вспоминаю это былое.

Картины и многие эпизоды таежной жизни встают передо мной и образы минувшего заслоняют настоящее и его осязаемую действительность. Один из этих ярких образов, резко выделяющихся на фоне дикой, первобытной тайги, я и хочу начертать.

Вечерело. Солнце скрылось уже за зубчатыми гребнями Лао-лина, и ночные тени протянулись по склонам хребтов и легли поперек глубоких ущелий. Жара спала, и живительная прохлада повеяла со дна сырой, заболоченной долины.

Разведя небольшой костер у шалаша, я занялся приготовлениями к предстоящему сиденью на солнце. Темнело быстро и я не заметил, как первые яркие звезды заискрились на побледневшем горизонте. Тишина была полная, только где-то далеко, далеко бухала выпь и в глубине соседнего ущелья изредка перекликались болотные совы. Я уже был готов и собирался уходить на ближайший солонец, как вдруг, неожиданно, до слуха моего долетели необычные здесь звуки человеческого голоса.

Я насторожился и; помня суровый закон тайги, схватив всегда заряженную винтовку, отбежал в противоположную сторону и стал за ствол первого попавшегося дерева. Крики болотных сов стали слышнее и чей-то низкий человеческий голос раздавался в ночной тишине. Ожидать пришлось недолго. Вскоре из темноты показалась высокая фигура человека с мешком за плечами. Постояв немного у опушки, незнакомец направился к моему шалашу и, сбросив грузный мешок у костра, выпрямился во весь свой гигантский рост.

«Эй! Кто здесь! Выходи!» – раздался низкий, громоподобный голос пришельца, и я сейчас-же узнал своего приятеля, промысловика охотника, Акиндина Бобошина, с которым не раз делил радость и горе в диких лесах Маньчжурии. Я вышел из своей засады и крайне удивил Бобошина своим появлением.

«Пенсе! Это ты!?» – вскричал он, гаркнув на весь лес и принимая меня в свои могучие объятия.

«Я здесь не один, со мной хунхузы, но ты не опасайся: это, «народ смирный и худа не сделают!» – проговорил он после взаимных приветствий и расспросов. Затем, приложив палец к губам, он издал звук, похожий на крик болотной совы, ему ответили тем же из чащи и, вскоре, мы были окружены толпой вооруженных китайцев.

«Вот, видишь-ли, я добыл панты и несу их на Хантахезу продавать; да по дороге встретил этих… Эй! Тун-Сан!» – обратился он к высокому хунхузу, отдававшему другим какие-то распоряжения. Обоюдного объяснения их на китайском языке я не понял, но судя по всему, промысловик, указывая на меня, делал ему какие-то наставления и указания, на что Тун-Сан отвечал только «Син! Син!..»

Хунхузов было человек пятнадцать. Одежда их отличалась опрятностью и однообразием. Вооружение также. Почти все были высокого роста, коренасты и хорошо сложены. Выражение глаз их поражало своей серьезностью и даже суровостью. Они были сдержаны и молчаливы. Бесшумно развели еще несколько костров и занялись чаепитием. Сам Тун-Сан лично расставил вокруг становища часовых и возвратился к нашему костру, у которого мы с Бобошиным расположились поудобнее на разостланной изюбревой шкуре. Я отложил свое намерение идти на солонец, предпочитая провести время в такой интересной, теплой компании.

Темная таежная ночь окутала землю. Где-то поблизости кричали козлы и весело потрескивали костры, освещая фигуры китайцев и стволы ближайших деревьев.

Тун-Сан, выпив предложенного ему чаю, поджав под себя ноги, сидел у костра, посасывая массивный каменный наконечник, длинной трубки. Его лицо, темно-бронзового цвета, было сурово и неподвижно. Черные зрачки его косо прорезанных глаз устремлены были на красноватое пламя. Вся его фигура изобличала непреклонную силу воли и властность. Это был известный популярный среди таежных обитателей нингутинского района предводитель нескольких хунхузских шаек, оперировавших к северу от линии Китайско-Восточной железной дороги, вплоть до Сансина.

Пока Бобошин занят приготовлением ужина, в виде шашлыка из изюбревой вырезки, обратим внимание на его далеко необычайную наружность.

Очень высокого роста (около 2 ар. 13 вер.), сухощавый, широкий в кости он обладал громадной физической силой. Большая голова его сидела на длинной, жилистой шее, длинные ноги и руки и громоподный бас производил импонирующее впечатление на маленьких, тщедушных звероловов, в фанзах которых, он жил иногда подолгу. Бороду и голову он брил обломком перочинного ножа, носимого в кармане кожаной куртки. Широкое, скуластое лицо, посреди которого возвышался большой, горбатый нос, было неопределенного цвета по той причине, что воду и мыло оно видело редко, зато постоянно подвергалось различным внешним влияниям климата и других факторов. Небольшие, но выразительные глаза смотрели смело и задорно, а в гневе сверкали, как у волка. На вид ему было лет сорок.

По происхождению, он был из крестьян Забайкальской обл. и до поступления на военную службу занимался хлебопашеством, а зимой – белкованьем. Отбыв срок действительной службы, он поступил в Охранную Стражу строившейся Китайско-Восточной железной дороги. По окончании службы в Страже, остался здесь, увлекшись охотой, простором и свободной жизнью зверобоя-траппера.

Отличный стрелок, смелый и отчаянный до безумия, великолепный следопыт и знаток тайги, он добывал много зверя и выручал хорошие деньги; но свободная натура его, дикая и бесшабашная, была причиной того, что Бобошин всегда сидел без гроша, оборванный, грязный и нищий. Убив зверя, он тащил его на станцию, продавал за бесценок, и вырученные деньги, подчас немалые, пропивал с товарищами и друзьями в притонах Ханьдаохэцзы или Имяньпо. Пил он горькую, пока не пропивал всего, включительно до винтовки. Попойки зачастую оканчивались скандалами и драками и Бобошин, пьяный мертвецки, почти голый, выбрасывался честною компанией на улицу. Иногда же судьба окончательно от него отворачивалась и, в конечном итоге, он попадал в полицейский участок.

Зачастую, и не без усиленных хлопот, мне приходилось выручать его и освобождать из узилищ, с возложением на себя ответственности за последствия. Один раз ему угрожала даже тюрьма и ссылка на поселение.

Каждый раз, после такой передряги и более или менее продолжительной высидки при полиции, он чистосердечно каялся в грехах, ревел как белуга, и давал мне клятвенное обещание исправиться и изменить свое поведение, но, разумеется, все эти благие намерения разбивались вдребезги, когда Бобошин менял свое зверье на деньги и становился лицом к лицу со всеми соблазнами изнанки городской культуры, в виде бесчисленных батарей бутылок в грязных притонах станционных поселков.

Этот богатырь и грозный таежный зверобой, ходивший один с ножом на медведя и меткою пулей сваливший уже не одного владыку лесов, – могучего тигра, становился слаб и беспомощен, как ребенок, перед соблазнами пьянства. Протрезвившись и придя в себя, угрюмый и суровый, он обходил своих более или менее хороших знакомых и друзей, русских и китайцев, которые и снабжали его в тайгу всем необходимым. Будучи на промысле, он не позволял себе никаких вольностей и излишеств, и жил в тайге иногда подолгу – от 2 до 4 месяцев.

Жил он там, кочуя по фанзам звероловов, охотился и добывал пушнину, в то же время помогая, чем мог, своим приятелям-коллегам, которые уважали его не только за духовные и физические качества, но и за отсутствие в нем племенной гордости. Он был с ними за пани брата, и они считали его своим. Называли его обыкновенно «Моу-цзы Бобошка» и под этим именем он был известен по всей тайге, от границ Кореи до Сунгари.

Одевался он во что придется: то увидишь на нем китайскую курму и наколенники; то русскую поддевку и лакированные сапоги; то енотовую монгольскую шапку; то щеголеватый суконный картуз; то, на ногах – дырявые опорки и на плечах – рваный китайский халат. С хунхузами он ладил и жил с ними дружно; они его не трогали, зная его достоинства и недостатки, и, отчасти, побаиваясь.

В тайгу он всегда ходил один и не любил товарищей-компаньонов. Только для меня он делал исключение, ввиду некоторых услуг, оказанных ему мною. Таков был Моу-цзы Бобошка, с которым мне пришлось так неожиданно встретиться в тайге, при необычайных обстоятельствах.

О различных эпизодах из его богатой приключениями жизни можно было бы рассказать многое, но мы остановимся только на некоторых из них.

Иногда, раскаявшись в своих грехах и в порыве благих намерений, Бобошин приносил мне на сохранение деньги, подчас значительную сумму, просил не давать ему их в течение двух, трех месяцев; при этом он говорил, передавая мне тряпицу, в которую деньги были завернуты:

«Вот, Пенсне! Спрячь деньги и не давай мне ни за что и ни под каким видом, даже если я буду просить! Убей меня, но не давай!»

После этого, обыкновенно, приятель мой исчезал надолго; где он пропадал, – не знаю, но вероятно, в тайге, на промысле. Через два или три месяца он являлся ко мне под легким хмельком и со сконфуженным видом просил отдать ему деньги, говоря на мои возражения и протесты, что «все равно пропадать, – пить или не пить! Лучше уж пропадать пьяному!»

Как я ни старался отделаться от него и внушить ему все неблагоразумие его поступка, из этого ничего не выходило, и, в конце концов, он выуживал у меня все сданные деньги по частям, конечно, проживая их без остатка; при этом он становился так жалок и возбуждал такое сострадание, что я не сдерживал своего обещания и отдавал ему все деньги.

Меня он называл «Пенсне», по той причине, что я всегда носил этот прибор на носу по большой близорукости. Вообще, всех он называл на «ты», не признавая «вы». Как и мне, многим он давал свои прозвища, иногда очень меткие и остроумные. По своему характеру, несмотря на внешнюю грубость и суровость, он был чрезвычайно мягок, деликатен и добр. Как говорили про него товарищи, он «мухи не обидит», и это была сущая правда.

Известно было несколько случаев, когда он отдавал все, что у него было, нуждающемуся, все равно, будь то русский, или китаец, чем он и заслужил общую любовь и расположение. Между приятелями, к сожалению, находились и такие, которые эксплуатировали этого богатыря-ребенка, пользуясь его добродушием, незлобивостью и откровенностью. Должно быть, это в порядке вещей, т. к. типы эти цинично заявляли: «На то и щука в море, чтобы карась не дремал!»

Бобошин был женат, но семья его осталась на родине в Забайкалье, и Акиндин никогда о ней не вспоминал. К женщинам он относился резко отрицательно.

Когда я познакомился с Бобошиным, семья моя оставалась в России и охотник часто приходил ко мне, иногда жил у меня в течение недели и более, и мы совершали с ним охотничьи экскурсии в тайгу. Бобошин считал меня одиноким и привязывался ко мне все более и более. В свою очередь, и я привязался к этому гиганту-ребенку, открывая в нем все новые и новые достоинства.

Жили мы с ним душа в душу, и я начал замечать, что Акиндин меньше пьет и интересуется книгами, которые я давал ему читать. Особенно занимало его чтение народных сказок, басен Крылова и «Записок Охотника» Тургенева.

Так шло время.

Приехала ко мне семья из России. Бобошина не было, он ушел в тайгу и пропадал там более двух месяцев. В ноябре он появился на станции и пришел ко мне, по обыкновению, не зная о возвращении моей семьи.

Войдя в переднюю, он крикнул, как всегда, своим зычным голосом:

«Пенсне! Здравствуй! Я принес тебе мяса, возьми!»

С этими словами он подошел ко мне, пожимая своей огромною рукой мою руку у локтя. Выражение его лица было задорное и веселое, его громоподобный голос и звучный смех наполняли всю комнату, так что стекла в оконных рамах дребезжали. Но, разговаривая с ним, я заметил, что выражение его лица изменяется, веселость пропадает, уступая место недоумению и растерянности. Немного погодя, он начал всматриваться в мои глаза и пристальный взор его омрачился; он что-то понял и сообразил, молча и с упреком пронизывая меня острым, испытующим взглядом своих карих, глубоких глаз.

«Пенсне! – начал он – Да никак у тебя, баба!? Я сразу почувствовал это, как только вошел сюда! Ну, прощай! Я иду!»