Перевод времени на языки

Я не могу не быть.

Я на том берегу

И на берегу этом…

А в Лете течёт вода,

Полная капель света. (Niko Bizin).

Здесь всё совершалось (и совершается) по Слову; впрочем, как и в шеоле – с душой, как и с телом – во гробе. А пока всё это совершается, я исправлю упущение, рассказав о доне Педро и его семье (они, принадлежа правящей элите, инквизиции не подлежали, но…); кровь, как говаривал Воланд, кровь! Кровь Ветхого завета не токмо протекала по их венам, но и неизбежно влекла во внутренние поиски; недаром (помянутый) фарисей Савл – ярчайший пример того, что с нами происходит на пути в Дамаск; особенно ценна для нас (как для людей телесных) история со слепотой и прозрением помянутого Савла.

«В те времена, когда духовенство играло одну из главных ролей в политической и культурной жизни Европы, еще до установления инквизиции в Испании, некий Соломон Га-Леви, эрудит в талмудических науках и знаток богословия, добровольно принял католичество. Окрещенный Пабло де Санта Мария , он был назначен епископом города Карфагена, откуда и происходит его фамилия де Картахэна. Одно за другим он получил различные почетные звания, стал канцлером королевства кастильского и опекуном испанского инфанта. К концу жизни он вошел в Совет регентства и был архиепископом своего родного города Бургоса. Он обратил в католичество свою жену и четырех сыновей. Но не он интересует нас.

После его смерти второй сын его, Алонсо де Картахэна, в свою очередь был назначен епископом карфагенским и бургосским; отличился как крупный прелат и дипломат.

Он ли является автором интереснейших любовных стихотворений или его брат Педро, которому приписываются многие из них в собраниях испанских произведений XV века, неизвестно»; какое мне дело? Судьбу семьи Картахэна, сделавшей блестящую карьеру князей церкви, любопытно сопоставить с судьбой поэтов, которые подверглись преследованиям со стороны инквизиции.

Ну что, сеньоры, вы (мы, они, то есть достаточное число) почти в полном составе! Приступим к дознанию.

Я оценил ту элегантную непринуждённость, с которой эти четверо встретились. Бросалось в глаза, что при них (подчёркнуто: трибунал всё-таки!) не было неизменного атрибута идальго, то есть шпаг, но – ведь и не было при них ещё одной вещи, гораздо более смертоносной! Не было при них ещё и примитивного в своей агрессивности атеизма; даже в застенках инквизиции они оставались людьми глубоко верующими.

Ведь если бы даже оказались они атеистами, то и в атеизм они бы верили истово; вот так, например:

– Я столько умею, что не могу допустить даже мысли о собственной смерти. Это было бы слишком нелепо… (Сальвадор Дали, идальго другого времени); dtus ex machina – череда (алгоритм) телодвижений, приводящий к библейскому «будете как боги».

Разумеется, по виду блистательные поэты (все четверо) не были безоружны; но – только по виду! Ведь предметно своё вооружение они (что даже разумом разумеется) предъявят лишь случае крайней нужды. А единственной такой нуждой для них может быть лишь защита своей чести (которая для них неразрывна с их пониманием истины); отчего я акцентирую внимание на истовой вере? Для иллюстрации приведу цитату мне близкую, не моего времени, но моего вероисповедания:

«В Москве дядя Ерем подарил мне книгу Амусина Иосифа Давидовича “Рукописи Мертвого моря”. Я нарочно написал полностью имя и отчество. Пока он приводит фактический материал, то очень интересно. Когда же начинает рассуждать о значении открытий, то веет такой смердяковщиной, что можно только поразиться до какой степени ослепляет человека атеизм, да еще иудейский, с органической ненавистью к христианству. Все атеисты, тем более воинствующие, абсолютно неспособны понимать Евангелие. Для них это воистину книга за семью печатями. Когда нечистый дух с семью другими, злейшими себя, водворяется в душе кого-либо, то не просто ослепляет, а по лукавству извращает все, как у сумасшедших, страдающих извращениями восприятий (галлюцинациями и проч.).

Только христианство делает человека нормальным, как было со святыми. Норма человека – Христос. Живу не к тому аз, но живет во мне Христос. Если же большинство не может дойти до такой степени, то сознают свое извращение и исправляют искаженные восприятия и взгляды по тем, кто достиг в меру возраста Христова.

Разговоры об истине с воинствующими атеистами совершенно бесполезны. Однако апология христианства среди нейтральных могла бы некоторых обратить к более серьезному отношению к христианству. Все эти размышления приходится кончать словами Игнатия Брянчанинова “Ладонью не остановишь течение реки”. Спасаяй, да спасет свою душу.» (игумен Никон Воробьёв)

И еще этого автора: «Когда Иисус Христос, после насыщения пяти тысяч, стал говорить о хлебе жизни, многие отошли от него, потому что не могли принять Его слов. Они поступили честно. Их плотское мудрование не могло возвыситься до Духа Истины. Но Иуда не покинул Иисуса Христа, потому что носил ящик с деньгами и пользовался ими для себя. Он надеялся и на большее. Наравне с другими он ожидал воцарения Мессии со всеми выгодами для себя. Когда же узнал, что Иисус Христос не собирается на земле устроить Свое царство, узнал, что его ожидает смерть, то использовал для себя и это: он перешел в лагерь врагов Его, предал Христа и получил тридцать сребреников. Ведь, все равно Ему умирать.

Недаром отрекающихся в настоящее время от Христа сравнивают с Иудой. Делается это не для оскорбления отпадших (они достойны великой жалости), а потому что в обоих случаях есть общее душевное устроение: без веры, а лишь по выгоде шли за Христом, по выгоде и продали. Однако, предатели никогда и нигде не пользовались доверием, а тем более уважением. “Мавр сделал свое дело, мавр может уйти”…»

– Я полагаю не согласиться с почтенным (хотя и неведомым мне) игуменом, – сказал дон Педро. – Речь не о том, что «всё равно умирать», а напротив: только о том, как и зачем жить дальше, речь только о власти над умами.

Он имел в виду общеизвестное: одна из версий причины предательства Иуды в том и состояла, что он полагал принудить Божественный (но вочеловеченный) Логос прибегнуть к помощи ангельских легионов; посредством этих же легионов далее восстанавливалось царство Израиля (оно же Небесное), где априори каждый правоверный получал ему «предназначенную» толику, земельную и интеллектуальную.

Так что Иуда (поначалу даже терпеливо себя ведущий, прежде даже отравленный Иисусом с апостольской проповедью и чудеса совершавший) восхотел земной власти над Словом. В какой-то мере он был прообразом Святейшего трибунала. Но и в этом лукавство: все многомерные лица писания являются первоосновой многочисленных проекций на плоскости наших реалий.

Власть здесь – возможность выбирать (версифицировать) проекции. Так что речь не только о власти над умами.

– Именно о всей власти, – согласился с доном Педро дон Абенатар (тема ему оказывалась близка). – Вот и потратил Иуда сестерции на покупку земли (части Царства); тут-то и выяснилось, что приобретённое им вещное не стало вещим.

– С этим никто не спорит, – обронил задумчиво дон Луис. – Мы так хотим власти над «словом из буквиц», словно это власть над Словом Духа.

В главном они не могли быть не согласны. Более того, ни один из четвёрки превосходнейших поэтов ни единого слова не произнёс о приобретении: они были поэты и даром ничего не брали!

Как по канату и как на свет,

Слепо и без возврата.

Ибо раз голос тебе, поэт,

Дан, остальное – взято. (Марина Цветаева)

А ещё они знали, все четверо, что вовсе не случайно облачены в чёрное, прямо-таки затянуты. И не потому, что такова тогдашняя пиренейская мода. А потому, что до чистоты помыслов им (не смотря на всю их превосходность) было далеко; быть может они как версификаторы реальностей, понимали все(!) свои риски.

Впрочем, слова дона Луиса наглядно показывали, что тёмная гордыня (сколь не именуй её сияющей) была им вовсе не чужда; вот здесь-то мы с ними и перейдём к личному пониманию истины.

Такой, например, как очень личная и весьма конкретная смерть! Данная (или отданная нами кому-то) в непосредственном ощущении; сарказм материализма.

Которая наглядная смерть (так же, как и виртуальная смерть в стихотворении Педро де Картахэна) может пониматься запоздало, но может и предварять понимание себя. Быть предсказанно-сбывшейся или негаданно случившейся.

Определяющим является не то, как именно и кем именно смерть предъявлена (ожидаемой или нет, насильственной или нет, мучительной или нет), а вообще, инструментом чего она оказывается: зачем она вообще есть (такой оказалась)?

К примеру: отсутствие шпаг у моих поэтов вовсе не означает, что при нужде они не будут им незамедлительно (и провиденциально) предоставлены; важно, для-ради какого ристания они будут даны в чьи-либо руки. Ведь и в нашем (падшем) мире слово есть (падшее) дело; потому я и собрал поэтов: всё должно быть названо.

Так что зримое отсутствие оружия не помеха присутствию смерти. Стоит её лишь назвать, и она станет тенью у тебя за плечами. Одна отрада: ничто (даже смерть) неокончательно.

Ведь и иллюзорная свобода Слова и дела не окончательна. И я вовсе не случайно упомянул об этом.

Почему? А потому что именно сейчас я позволил себе (несколько запоздало) отметить, что у меня в наличии целых два дона Луиса, де Леон и де Гонгора-и-Арготе; налицо умножение сущностей!

А в таком дискурсе, как наш, эта моя намеренная невнимательность сразу же идёт в разрез с моей же уверенностью в том, что истина анонимна (к чему так же присвязана необязательность поименования конкретного автора процитированных выше строк); то есть необязательность была мной выделена.

– Истина анонимна, – сказал я. – Не имеет значения, из каких буквиц тела будет составлено Слово духа.

Я сказал. Стало тихо.

– Не обязательно именовать автора чего-либо, – сказал я. – «Соавтором» истины может быть кто угодно. Настолько кто угодно, что именовать его исключительной и отдельной личностью – бессмысленно.

Тишина продолжилась.

Разумеется даже разумом, что никогда и ни в коем случае мои доны Луисы со мною бы не согласились. Ещё бы им согласиться, если я столь подчёркнуто(!) безапелляционен. Тем более что я уже упоминал об их гордыне; согласитесь, очень буриданово, когда равновеличие начинает мериться величием.

Но не в этом ли предназначение искусства: быть (на виду)?

Но! Не потому ли и (на виду) моих героев в этом собрании вовсе не четверо! Кроме никак доселе себя не проявлявшего (в этом вопросе необходима последовательность; подождите, всё будет более чем) дона Мигеля я так же не считаю бесчисленных предтеч и последователей моих несравненных поэтов (не только испанцев, разумеется).

Но! Я тоже был у них (лишь отчасти, ведь я ещё и здесь) на виду. Ведь что бы я ни говорил, я всегда имею в виду истину, а так же тех, кто к ней устремлён.

Разумеется, они – такие же точно. Они (с разными внешними вариациями) живут точно так же. Потому они видят меня сейчас точно таким, каким я себя вижу (предположим) в зеркале: далеко не первой молодости и далеко не первой глупости человеком!

И даже одет я в чёрный спортивный костюм adidas с белыми двойными кантами на штанах (очень мексиканисто и – даже по моему несовершенному вкусу – для Пиренейского полуострова не вполне уместно).