Что было бы, если бы смерть была

Я не из тех, кто ищет себе горе.
Я сказочник и враль! А голоса как море.
Мне некуда и незачем идти.

Чего проще: сказано – сделано; реальность поэта есть реальность силы (Никалай Бахтин); эта сила смотрела на Хельгу, а она говорила слова:

– Я желаю вам только добра.

– Да, – (не) согласился он.

Её добро, конечно же, не было для него злом. Просто её добра и зла вообще не было в его мире.

Даже «став» Николаем Перельманом, он не стал всеобщ: не мог «принять всё», приходилось – частности «выбирать на месте».

Она подождала. Но то, что она приняла за согласие, развития не получило.

Зато получилось другое развитие: то существо «победителя постижимого мира», что развивалось сейчас в ресторане на Невском проспекте – уже и произошло, и осознавало себя «когда-то бывшим» – в прошлом, а так же – всё ещё только собиралось происходить в будущем.

То есть – там и тогда, где (даже как душа у монитора) – была уже прошлой душой: находясь лишь там, где явило себя всё многомерие мира.

Где играет волшебная лира всевозможнейших версификаций. Где мой Перельман, бесполезнейший гений, был ещё более сложен и прост, нежели в собственной студии, откуда его душа отправила его тело за водкой, дабы ничто ей сейчас не мешало.

Вот что вдруг открылось, ни много, ни мало.

– Я желаю вам только добра, – настойчиво и бесполезно повторила Хельга.

Хельге, настойчивой Хельге, был нужен не сам Перельман, и плевать ей было до жизненных интересов помянутого Перельмана, но – вот без своего будущего (а оно в моём «её мире» немыслимо без моего экзистанса) она не могла обойтись: ей жизненно необходимо было его (помянутого Перельмана) жизненное пространство.

Пространство его сомнительной (человеческое – всегда сомнительно) гениальности.

А ведь он ей его предложил Но она не заметила предложенного. Поскольку истина, известно, анонимна.

– У вас нет будущего, – сказала она. – Поскольку нет имени (она понимала его лишь начинающим литератором); более того – у вас нет и времени, чтобы его создать: вы уже великовозрастный мальчик.

Его душа у монитора удивилась тому факту, что для создания будущего необходимо время. Его душу можно было понять: она попросту наблюдала за будущем временем – на своём экране (по необходимости вводя туда прошлые и настоящие времена).

Однако некоторые вещи следует формулировать. Перельман встретился с Хельгой, как с некоей реальностью мира.

Перельман приучал себя к миру. Надо каждое утро говорить себе: «Сегодня меня ждёт встреча с глупцом, наглецом, грубияном, мошенником.» (Марк Аврелий, римский император из династии Антонинов, философ, представитель позднего стоицизма, последователь Эпиктета. Последний из пяти хороших императоров).

Скажем прямо: желая Перельману (своего) «добра), Хельга зазывала его в литературные негры.

Ничего постыдного: так распределялись ограниченные ресурсы поместной (получившей удел на кормление) богемы. Разве что в случае с Перельманом (бес-полезным гением) – нельзя использовать запределье в качестве кирки или лопаты для построения личного счастьица; точнее: можно попробовать и (даже) разувериться в жизненной необходимости его прозрений для своего счастьица.

Перельман же встретился с Хельгой, просто потому что «Когда остаёшься один, нужно точно знать, с кем ты остаёшься.» (Бенедикт Спиноза); так вот они сейчас и со-существовали: словно бы души свои заключив в разные (несопоставимые и несовместимые) реинкарнации смыслов.

Он приготовился спросить (тем самым, узнав, заключить), но она его опередила: словно бы (по женскому праву) вошла в открытую дверь, не задумываясь, стоит ли в неё ломиться.

– Вы оторвались от жизни. Сами упоминали годы беспросветного алкоголизма. А теперь, все резервы и сроки растратив (и все те тараканьи бега пропустив, в которых она преуспела) вы захотели вернуться. Но не выйдет у вас ни черта, ибо заняты все места. Кроме места подле меня.

Она имела в виду тот отрезок его жизни (в который никак не поверится), что выскользнул из поля нашего зрения.

Повторю ещё и ещё раз: известный в соц. сетях Николай Перельман в нынешнем реале объявился после более чем двух десятилетий почти непрерывных пьянства и разврата, из которых чудом был вырван и сумел не только изменить свою внешнюю (социальную жизнь), но и внутренне преобразиться (почти так же обстоит и с моей Россией, но сравнения здесь неуместны).

Теперь ему (как и России) – быть и остаться более чем адекватным к прозрениям, которые его направляли.

Но сейчас он (заранее зная ответ) – всё же сделал уступку прошлому. Потому что некоторые вещи всё же следует формулировать. Он спросил:

– Вы хотите, чтобы мы вместе писали, стали со-авторы?

– Нет. Зачем мне, если «ваше всё» я могу получить безымянным и дать ему своё имя.

Он не удивился. Он удивился бы, если бы в этом мире было чему удивляться.

– Но вы хотите, чтобы мы вместе писали.

– Да.

Он не ответил.

– Когда-нибудь потом наши имена могут встать рядом (и в жизни, и на обложке), – пояснила она. – А пока что вы ничего не значите и ничего не умеете.

Он кивнул, соглашаясь. Она была совершенно права: он ничего не умел; но – ему всё дано было даром.

Потом он ответил ей ещё одной правдой:

– Мне не интересно.

– Очень жаль. Тогда у вас нет никакого будущего.

Она подождала испуга или возражений.

Он (молча) сказал ей:

– Я, пожалуй, подожду другого будущего.

Она (почти) услышала и (почти) кивнула, соглашаясь.

Но(!) – Перельман не двинул курсора: она ему была ещё нужна, для его самоопределения. Ведь в любом виртуальном мире можно выделить приоритеты своих плотски’х версификаций реальности, лишь относясь (или – не относясь) к женщине.

В реальности (почти) всё – относительно; всё – кроме женщины, ибо она продолжает жизнь (даже – рожая в смерть).

Он(!) – не задавался вопросом: почему он? Ему было свойственно это легкое (почти самоубийственное по своей претензии к миру) чувство неоспоримого превосходства. Он(!) – усмехнулся (про себя и о себе). Он подумал строками Бертрана де Борна, трубадура XII столетия:

Пригоден только рыцарь для любви,
В бою отважный и сладкоречивый.
И дама, что на ложе ляжет с ним,
Очистится от всех своих грехов.

Потом (всё же) – его душа у монитора двинула стрелку курсора. Его изображение на мониторе шевельнуло губами, спрашивая для Хельги (и для своего тела) – о главном: