Мытари и фарисеи

– Знаете, пожалуй, зайду.

– Как считаете необходимым, Николай Никитич.

На втором этаже около кабинета Дубяйко толпились вчерашние секретари партийных организаций, партгрупорги, секретари ревизионных и других комиссий, так или иначе связанные с партийными структурами. Кто-то нервно потирал ладони, кто-то рассказывал забавный анекдот, кто-то, заложив руки за спину, молча уставился в окно и наблюдал, как солдаты снимали лозунг «Народ и партия – едины!», даже не успевший, как остальные, выгореть на солнце. Лозунг срединой завернулся, зацепился за ветки дерева, и «партия – еди…» никак не хотело поддаваться солдатам, которые неспешно дергали за парашютные фалы, служившие для лозунга растяжками. Вскоре кумач не выдержал и, разорвавшись между словами «партия» и «едины», сполз с дерева. Усатый прапорщик начал аккуратно сматывать ткань в рулончик. С другой стороны штаба шел демонтаж огромных портретов членов и кандидатов в политбюро ЦК КПСС, вывешенных в рамках из нержавеющей стали много лет назад и обновлявшихся с уходом одного члена Политбюро и приходом нового. В последнее время фотографии даже не успевали обновлять, и три последних рамы зияли пустотой.

Смотревший в окно капитан вдруг громко спросил:

– А в рамы теперь кого?

– Да хотя бы тебя!

Тот же капитан улыбнулся:

– Да нет, я к тому, что уж очень рамы хорошие.

Из дальнего угла послышалось:

– За эти рамы когда-то Мандровского чуть было из партии не исключили. До госпиталя довели.

– А, помню, какому-то проверяющему из штаба округа не понравилось, что краска на железе потрескалась, так за ночь старые срезали, а новые сварили и забетонировали.

– Кажется, в семьдесят восьмом или девятом.

– Девятом, перед самым нашим входом в Афганистан.

– Да, на эти рамы с нас деньги собирали. Ох и ругался народ!

– Он и сейчас не очень-то тихий. Слышали или нет, в ТЭЧ собираются суд чести над партбилетом устроить. Секретарь их, майор Конюхов, сейчас у Дубяйко, не иначе об этом разговор, вот и нас собрали, – пожилой майор, из тех, которые, казалось, были вечно в одной должности и постоянно избирались партийными секретарями в своих подразделениях, вздохнув, добавил: – Начало положено.

– Чему начало, ты о чем?

– Да о том же, что сначала судят партбилет…

Вдруг как по команде все разговоры стихли и офицеры уставились на майора:

– Иваныч, это как же так?

– Сходи в ТЭЧ, тогда поймешь!

– Дуреем, братцы, дуреем. Сам-то как считаешь?

– Нормально, время дураков сменяется временем идиотов.

Открылась дверь кабинета Дубяйко, оттуда высунулась голова Баулова, известного в офицерских кругах своим умением произносить застольные речи и здравицы:

– Товарищи, заходите, заходите! И побыстрее, время не терпит! – и сделал широкий жест, как будто приглашал на очередное застолье.

Увидев меня, он удивился:

– Разве вас?..

– Да нет, я мимо! – успокоил я Баулова.

В полку на каждом углу разговоры о предстоящем суде над партбилетом. В ТЭЧ готовились к нему основательно. Вызванный в политотдел Парамыгин на все вопросы Дубяйко, что это будет за судилище, односложно отвечал:

– Не судилище, а суд. Ну, нечто вроде спектакля из разряда художественной самодеятельности.

– Какая самодеятельность!! Парамыгин, вы что, не знаете, чем у вас подчиненные занимаются? Что за самодеятельность? Или вы уже не считаете себя начальником ТЭЧ. Если хотите, могу этому поспособствовать.

– Я же вам сказал, товарищ подполковник, они в свободное от службы время. А если вам интересно, так сходите и у них спросите.

– Вот как пташечка запела?

– Так и запела, кошечки-то уже нет, – усмехнулся Парамыгин, – лучше пташечкой петь, чем волком выть.

– Это кто у нас волк? Да я вас!.. Вот такие, как вы, партию угробили, а теперь и армию собираетесь угробить?! Да я!..

– Да я, я!! – вскипел Парамыгин. – Если на то пошло, так кто кого гробил, время покажет.

Суду над партбилетом состояться было не суждено. Огромная страна разваливалась на глазах, а вместе с ней и армия полезла по швам, словно офицерская шинель, которую стали тянуть в разные стороны. Кто за что ухватился: кто за полы, кто за рукава, кто за ворот, думая, что из отдельных лоскутков сошьется нечто приличное. И теперь сосед отгораживался от соседа, словно тот был самым заклятым и при этом давним врагом.

Парамыгин при встречах негодовал:

– Вот так запросто патриотизм перестройки перерос в национализм правящей верхушки, хуже того, в мафиозный национализм.

– Откуда такого добра нахватался?

– Лунянин, только слепой не видит. С их подачи наш СэСэСэР превратили в общественный туалет для всех народов и наций, над которым вывесили красный флаг как сигнал кровяного поноса. Теперь стены нашего сортира украсят юмор и сатира…

– Как понять?

– Понимай, как хочешь, все вокруг такое… Юморнее не придумаешь. Покатилася торба…

И началось! Границы… Пограничные посты… Таможенные досмотры…

Народу стало не до юмора. Ездивший за дешевыми китайскими спортивными костюмами в приграничный кишлак, где базарная торговля разрасталась до невероятных размеров, Пухляк с обидою рассказывал, как перед мостом – а граница как раз проходила по реке – узбекские таможенники и пограничники облазили его машину всю снизу доверху. «Ты русский, у тебя деньги есть, будешь обратно ехать, уплатишь пошлину». – «Какую пошлину?» Смеются: «Какую назначим».

– И что?

– Уплатил, а куда денешься. Их там целая куча, и все рты раскрывают, как голодные галчата. Сказали, машину отберем!

– Так уж и машину?

Пухляк обиделся:

– Очень даже запросто. Съезди проверь.

Проверять никому не хотелось.