Постижение любви. Судьба советского офицера

Золотятся косы светло-русые.

Её имя у меня спроси.

Под венцом волос золото-рунных

Повстречаешь ты свою весну,

Словно Зореньку из Росиюнии.

Я дарю тебе её красу.

В этом светлом образе Россия

Отразила лик священный свой,

Пусть же он тебе подарит силу,

Словно Ангел Светлый и Святой».

И в плену волос золото тканных,

Глаз её небесной чистоты,

Я в родник души её желанной

Загляну, и сбудутся мечты.

А к Тебе с молитвой доброй вечной

Обращусь, О, Царь Небесный Мой!

Чтоб её в наряде подвенечном

Своей Волей в Храм привёл со мной.

Ведь не зря сказал Ты, Бог Мой Русский,

Что её милее не найдёшь –

У неё одной лишь кудри русые

Золотятся, как под солнцем рожь.

Только в ней задор весенний юный,

У неё прелестные глаза,

И душа чиста, как в Росиюнии,

Родника хрустальная слеза.

Под венцом волос золото тканных

Я коснусь её горячих губ.

Божий дар по имени Светлана,

Навсегда войдёт в мою судьбу!

Теремрин поставил точку и перечитал написанное, дивясь тому, сколь легко и чётко легли строки на бумагу. Поэт не всегда волен в том, что пишет, иногда он пишет то, что не может не написать, повинуясь какой-то неведомой ему высшей мистической силе, возможно, в какой-то мере, определяющей его близкое а, быть может, далёкое или даже очень далёкое и туманное будущее.

Глава пятая

Ночью шёл дождь, уже не грозовой, проливной летний, а по-осеннему долгий, тихий и успокаивающий. Теремрин спал чутко и, казалось, слышал его монотонный шелест сквозь полусонную дрёму, в которую погрузился не только он сам, но и весь город, притихший за окном. Рассвет, уже не летний, но ещё и не осенний занимался медленно и вяло. И всё же лето ещё не собиралось сдавать свои позиции. Едва лишь развиднелось, пробились сквозь облака робкие солнечные лучики, они быстро набрали силу, и скоро засиял умытый дождиком город. Наблюдая из лоджии за этим преображением, Теремрин некоторое время раздумывал, идти или не идти на терренкур, но, порадовавшись солнечным лучам, решил: командировка командировкой, а любимую свою пятигорскую процедуру отменять не следует.

Всякий раз, отдыхая именно в этом, полюбившемся ему Пятигорском Центральном военном санатории, он ежедневно обходил громаду Машука по специально оборудованной тропке терренкура, причём обходил два, а то и три раза, то есть преодолевал за день быстрым шагом от 20 до 30 километров. Во время отдыха он обычно делал это в промежуток времени между завтраком и обедом, и между обедом и ужином. Но сегодня ждали командировочные дела, и после завтрака ему предстояло побывать в местной краевой газете «Кавказская Здравница», с рядом сотрудников которой он давно уже поддерживал добрые отношения.

Одевшись, он заглянул в гостиную, где обосновалась его дочь, и спросил:

– Дашенька, ты хотела пройтись по терренкуру? Пойдёшь?

Дочь слегка приоткрыла глаза, всем своим видом показывая нежелание вылезать из-под одеяла, и Теремрин, которому хотелось утром обогнуть Машук быстрым шагом, настаивать не стал, предложив перенести поход на послеобеденное время.

– Да, да, – согласилась дочь, – я лучше схоже с тобой после обеда. А, может, и Олега со Светой возьмём.

– Может быть, – согласился Теремрин. – А пока закрой за мной дверь. Я постараюсь недолго…

На улице было свежо. Теремрин поначалу даже пожалел, что оделся по-летнему, но возвращаться за спортивной курточкой не стал и прибавил шагу. На дорожке отдыхающих было не меньше, чем днём, но всё же очень и очень мало для города, где располагалось более двадцати санаториев. Он всегда удивлялся, как это можно, отдыхая здесь, не пользоваться столь прекрасной возможностью для прогулок. Где ещё найдёшь подобное – лесную тропку, вьющуюся вдоль склона Машука, воздух, напоенный ароматом разнотравья.

Всю первую половину пути по терренкуру Теремрин пытался настроить себя на мысли о задачах, которые предстояло решить в командировке. Но не думать о событиях минувших дней не мог, ведь навалилось на него столько, что и на месяцы бы хватило.

За дорогу он практически дочитал мемуары Посохова. Правда, больше уже не нашёл ничего такого, что встретил в первых главах. Пролистал и статью своего деда в кадетском журнале. Даже той информации, которую получил при чтении, было достаточно для того, чтобы голова пошла кругом. А тут ещё услышанный перед отъездом рассказ отца о первых днях войны, о командире дивизии, о любви, которая вспыхнула в тяжелейшие дни отхода от границы и о встрече с любимой после войны. Что же получалось? Его дед по отцовской линии – генерал Русской армии, а дед по линии материнской – генерал Советской, или, как она называлась в сорок первом, Красной Армии. Причём они – генерал Теремрин и генерал Овчаров – однокашники по кадетскому корпусу.

И вдруг точно молнией пронзил вопрос. Кто же этот генерал-лейтенант Сергей Фёдорович Овчаров, с которым он, Теремрин, говорил по телефону по поводу Световитова и с дочками которого столь близко познакомился? Кем он приходится? Просто однофамильцем?

«Не мой ли это дядя, не брат ли он моей мамы? – Дмитрий Николаевич замер в оцепенении на тропинке терренкура? – «Боже, ведь моя мама – Людмила Фёдоровна. И её девичья фамилия – Овчарова. А отец Ольги и Татьяны – Овчаров Сергей Фёдорович?! Нет, этого не может быть, просто не может быть. Это совпадение. Да, да, конечно, совпадение, ведь братья мамы погибли. Точно погибли. Сергей Фёдорович просто однофамилец. А вдруг, вдруг сообщение о гибели курсанта-кремлёвца оказалось ложным? Сколько таких случаев? Ведь и мама считала моего отца погибшим. А то, что вышло со мной, разве не пример?!»