Инженеры

– Если твоя мама, смотря в свое время на него, высмотрела и его пронырливый ум для тебя, так и слава богу, и благодари ее за то…

– Ну, господа, вы оба глупости заговорили.

– Да так же, сестра, всегда бывает – от большого ума всегда на малый сходят.

– Хочешь, вместе едем, Маня?.. – предложил Карташев.

– Едем, – весело согласилась сестра.

– Отлично, поезжай, – сказала мать, – и поторгуйся за него.

– Ну, как живешь? – спросил сестру Карташев, сидя с ней на извозчике.

– Живем, – ответила сестра и насторожилась.

Наступило молчание, и сестра спросила:

– Ты что это вдруг заинтересовался моей жизнью?

– Я, во-первых, всегда интересовался, но раньше я тебе совершенно не сочувствовал, а теперь сочувствую.

– Гром и молния! Что ж это значит?

– Да я сам еще не знаю. Видишь, я все время, с гимназии еще, уперся лбом, что все это только мальчишество, плод, так сказать, незрелой мысли. Ну, а в этот месяц я встретил такую массу людей, которых очень уважаю и которых упрекнуть в незрелости мысли никак нельзя. С рабочими изо дня в день целый месяц прожил их жизнью, их мыслями. Все это как-то отвело меня от стены, и может быть, и я сам отстал и уже сам являю из себя плод незрелой мысли. Я и хотел с тобой поговорить. Если у тебя есть что почитать, я с удовольствием прочту.

– Приятно слышать, во всяком случае, – сказала, помолчав, сестра. – Две брюшюры есть, я дам их тебе.

– Можешь ты мне в кратких словах передать сущность вашего ученья?

– Могу, конечно… Земля принадлежит крестьянам, народу. Народ, темная масса, этого не сознает и отдает себя в кабалу. Пробудить самосознание в этой темной массе, сделать ее хозяином в государстве, где она составляет девяносто процентов населения, – вот основная задача партии. Правительство, конечно, против этого и ведет с нами борьбу. Эта борьба все больше и больше обостряется, и на этой почве страсти с обеих сторон разыгрываются. Все больше и больше приходим мы к заключению, что, при полной нашей бесправности, мы не можем вести мирную оппозицию. Пока что-нибудь успеешь уяснить неграмотному крестьянству, тебя уже схватят и сошлют на каторгу. Ну, тогда уж сам собою ставится вопрос: на каторгу так на каторгу – было бы за что! Репрессия идет очень быстрыми шагами вперед; может быть, и казни начнутся, тогда опять – раз казнь – было бы за что! И каракозовская попытка может повториться в более широких размерах. Я лично не сочувствую всему этому ужасу, да, собственно, и все наши – тоже, но роковым образом само собою это идет все дальше и дальше, и хотя страшно уродливо, но логически вытекает одно из другого. Некоторые из наших считают уже теперь бесполезной работой хожденье в народ и высказываются только за политическую борьбу, за борьбу с правительством и самодержавием путем, конечно, единственным, который имеется в распоряжении партий, – путем террора, убийства тех, кто особенно стесняет жить, действовать, проводить свои взгляды.

– Такая борьба, ты думаешь, приведет к успеху?

– Что к успеху приведет – в этом нет никакого сомнения. Ты же знаешь мировую историю, и не из другого же теста и мы, русские, сделаны; но когда будет успех, конечно, нельзя сказать. Россия так громадна, так разнообразна и в ядре своем так некультурна, что сказать что-нибудь определенное вряд ли можно. Лично я так смотрю: и я, и ты, и все мы – грибы своего времени. Этим временем и определяется свойство грибов, и в этом отношении и я и ты, мы – стихийные силы, которые должны руководствоваться прежде всего инстинктом. Этот инстинкт толкает и создает в конце концов общечеловеческую историю.

– Ты, значит, считаешь, что партия только в начале своей деятельности?

– Конечно.

– Но, ты говоришь, уже раскол есть?

– Что ж из этого? Раскол – это работа мысли, и его бояться нечего.

– У вас сношения с заграницей есть?

– Есть. Если слишком сильны будут репрессии, то центр тяжести может опять, как при Герцене, перенестись за границу.

– А Герцен уже потерял значение?

– Да, на социальной почве он слаб. Его заело в значительной степени славянофильство, уверенность, что мы, русские, из другого теста созданы. Он носится со своей общиной, как ячейкой будущей социальной формы, забывая, что у нас эта община такой же пережиток, каким в свое время она была и на Западе. Наша община прежде всего фискальная, служащая интересам только правительства, и в той форме, как она существует, по-моему, источник только всякого мрака. В этом вопросе я, впрочем, расхожусь почти со всеми. По-моему, единственный Глеб Успенский не вводит себя в обман относительно общины. И видишь, раз дело перейдет на политическую борьбу, тогда само собой все эти вопросы отойдут на задний план.

– Ну, а деньги у вас есть для борьбы?

– Насчет денег – трудно!

– Я хотел тебе сделать подарок, но не знаю, деньгами или подарком.

– Деньгами, конечно! – весело рассмеялась Маня.

– Я тебе дам пятьсот рублей.

– Ты с ума сошел! Больше пятидесяти не возьму.

Карташев стал убеждать, и Маня скоро согласилась.

– Давай! – сказала она. – Все равно так же пропадут, отдашь первому встречному или украдут…

Карташев вспомнил Леонида и рассмеялся.

– Ты знаешь, с твоим кружком очень жаждет познакомиться один инженер, Борисов. Очень дельный и умный человек. И чистая душа, это сразу чувствуется. Он и деньгами, наверно, поможет. Я как-нибудь его привезу.

– А он не выдаст нас?

– Ну, что ты, бог с тобой! Он хочет работать, и я уверен, что он мог бы быть большой силой.

– Ну что ж, вези!

– Вот, если бы ты за него замуж вышла – то-то парочка была бы!

– Ну, ну… Если не хочешь, чтоб он сразу мне опротивел, о замужестве не говори.

Подъехали к магазину готового платья с большим зеркальным окном.

Карташев нашел для себя легкий чесунчовый костюм, похожий на костюм Сикорского, и был очень доволен.

– Ты знаешь, – сказала ему Маня, выходя с ним из магазина, – у тебя даже манера говорить и голос переменился, – нет, ты мне теперь положительно нравишься!

Карташев чувствовал себя Сикорским, а еще больше Пахомовым, делая такие же резкие, размашистые движения, то сдвигая, то раздвигая брови, бросая отрывочные фразы.

– Ты только не засиживайся, – сказала ему сестра, когда они подъехали к Лондонской гостинице.

Инженер Савинский сейчас же принял Карташева.

Он был одет в оригинальный, скромный, изящный летний белый костюм, красиво обрисовывавший его нарядную фигуру.

Карташев представлял его себе уже пожилым инженером, что-то вроде Данилова, и увидел очень живого красивого брюнета. Лицо Савинского было небольшое, но глаза большие, веселые и ласковые и в то же время проницательные и умные.

Особенно оригинальны были его седые волосы, которые еще ярче подчеркивали молодость лица.