Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу

– Да это не мне. – Он замялся. – Это так, для музея.

– Для какого музея?

– Ну, в области который. Соберу и сдам. Денег обещали заплатить. Ты, кстати, не знаешь, где мои трофейные часы?

Ну, те, которые на бриллиантах или на сапфирах, или чёрт их знает, на чём они идут… – Стародубцев делал отвлекающий манёвр – старался голову жене забить разговорами о часах. – Забыла, что ли? Луковка такая, золотая. Под Берлином часовую мастерскую разбомбили, а там…

– Погоди, мы про часы потом поговорим. – Доля напряжённо смотрела на него, не умевшего лгать. – В музей, говоришь? Так чего же ты всё это не сдаёшь?

Он тяжело вздыхал, огорчённый тем, что не удалось отвлечь. – У них пока машины нет. Приедут – заберут. Не беспокойся.

– Да как же я могу не беспокоиться? – Жена всплеснула руками, белёсыми от стирки. – У Николика патронов полные карманы. Я в печку бросила вчера, так чуть со страху не обмочилась. Как шарахнет! Да-а! Тебе смешно.

Пряча улыбку, Стародубцев нарочито хмурился, почёсывая ухо, «узорно» посечённое шрапнелью.

– Тоже хватило ума – в печку патроны бросать.

– А я откуда знала, что это настоящие. Ох, Стёпа, Стёпочка. Беда с тобой. Ну, чему ты парня учишь? Ты подумал?

– Подумал. Если хочешь знать, так этот курский соловей цельную кучу сказок знает наизусть. А кто научил его? Ты, что ль?

– Учи, учи, учитель. Боком бы не вылезло. – Доля Донатовна сокрушенно вздыхала, принимаясь за стирку. – Воды принесите. Вояки.

Глава шестая. Воспоминания и сновидения

1

Мечтая стать учителем, парнишка из сибирской глухомани самозабвенно читал до войны, читал даже под одеялом со свечкой, однажды едва не устроив пожар. Читал запоем, несмотря на запреты и пренебрегая затрещинами – иногда прилетали от матери или отца. Читал всё подряд, удивляя своей потрясающей памятью: в его голове помещалось великое множество классических русских стихов и рассказов, и целые главы романов. На фронте, до первой серьёзной контузии, Стародубцев своими познаниями даже зарабатывал на хлеб, на табачок. Его, молодого, безусого, одного из немногих навеличивать стали из уважения.

– Степан, понимаешь ли, ибн, Солдафоныч, – зубоскалил старшина Рукосталь. – А ну-ка, ответь на вопрос.

Энциклопедическим познаниям Стародубцева изумлялись даже хорошо начитанные люди из Москвы и Ленинграда.

Наступающая армия однажды остановилась где-то между Орлом и Калугой. Усталые бойцы устроили привал в вечернем лесу, раззолотили костры – подсушить барахлишко своё.

– Наша кухня что-то не торопится, – заметил один доходяга, который как будто питался не солдатскою пайкой, а духом святым. – Гомоюн, ты бы траванул нам байку.

Коротая время, он начал рассказывать странную какую-то историю о том, что «…если кому-то случалось из Болховского уезда перебираться в Жиздринский, того, наверно, поражала резкая разница между породой людей в Орловской губернии и калужской породой».

– Орловский мужик, – говорил, будто книжку читал Гомоюн, – невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живёт в дрянных осиновых избёнках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти. Калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дёгтем и по праздникам ходит в сапогах…

Старшина Рукосталь, подойдя поближе, приоткрыл щербатую свою «хлеборезку», изумлённо глядя на рассказчика.

– Какая барщина? Какие лапти? Ты чо несёшь, Гомоюн? – Это не я, товарищ старшина. Это Иван Тургенев. «Записки охотника» называется. – А где они, записки?

– Здесь, в котелке. – Стародубцев козонками постукивал по своей голове.

– Хороший котелок. Это, я скажу тебе, большая редкость. Генералу надо показать тебя.

– Зачем? Не надо. Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь.

– Не хочешь генералу – покажу ефрейтору. Для начала. У меня тут есть ефрейтор Грамотейкин. – Старшина повернулся и приказал кому-то срочно позвать ефрейтора.

Грамотейкин пришёл, франтовато хрустя хромочами, которые заработал умом. Сытый, ухоженный, компанейский вояка, он производил хорошее впечатление. Только грамотность маленечко «подпортила», как говорили солдаты. Грамотейкин возомнил о себе чёрт знает что. Едва не наступая на губу, оттопыренную от великой важности, ефрейтор, как Наполеон, любил стоять, скрестивши руки на груди, где горели пуговки, надраенные так, что от любой из них можно прикуривать. Небольшие, глубоко посаженные серые глаза глядели снисходительно. Грамотейкин лениво что-то жевал и ухмылялся, разглядывая «супротивника». Солдатеич – ни лицом, ни выправкой – не представлял угрозы. Но довольно скоро высоколобый и чванливый Грамотейкин полинял и стушевался, ревниво слушая соперника, который без запинки шпарил то «Евгения Онегина», то «Героя нашего времени», или принимался почти по тексту воспроизводить рассказы Чехова, Толстого, Куприна.

– Во, даёт! – изумлялись вокруг, а старшина повторял: – Надо генералу показать!

В разное время и в разных местах Грамотейкин, наполняясь раздражением, несколько раз пытался побороть «старого дуба», так он обзывал противника. На лопатки хотел положить – в смысле эрудиции, но ничего пока не получалось.

Иногда они спорили так горячо и так самозабвенно – в полный рост поднимались над бруствером, за грудки трясли один другого. И однажды вдруг по левому погону Стародубцева – им тогда погоны только выдали – пуля со свистом шаркнула, подстригла кривой солдатский шов.

– Ложись! – побледнев, заорал старшина. – Умники, мать вашу! Угомонитесь, пока не размазало мозги по окопам!

Как два медведя в одной берлоге не уживаются, так и эти два эрудита не могли успокоиться – всегда находили причину для спора. И почти всегда ефрейтор был подстрекателем – уязвлённое самолюбие не давало покоя.

– Неправда ваша, батенька, – снисходительно и даже оскорбительно говорил он через губу. – Могу поспорить.

Солдатеич, уверенный в своей правоте, однажды возьми да брякни:

– Хорошо, давай поспорим. А? На сапоги? Я гляжу, у тебя офицерские. Сносу им не будет. До Берлина дойду и обратно.

Ефрейтор скосоротился, глядя на пыльные, тупорылые кирзачи Стародубцева.

– Я на эти лапти спорить не хочу.

– А зачем на лапти? Если проиграю – даю отменный куш! Гляди! – И Стародубцев показал ему кое-что сверкающее трофейным золотом.

Сгоряча согласившись, Грамотейкин проиграл хромочи и потом километров сколько-то чапал босиком: кирзачи оказались не в пору – ноги натёр до кровавых мозолей, углями горящих. Чуть позднее он прибарахлился – разул убитого фрица. Но обновка оказалась неудачной: ноги стали мёрзнуть в «мёртвых» сапогах.

– А знаешь ли ты сказку про сапоги колдуна? – спросил Стародубцев. – Там почти такая же история, как с тобой. Ровно в полночь колдун под окошко приходит и требует свои сапоги. А солдату жалко отдавать. Но ума хватило – выкинул в окно. Колдун подхватил свои сапоги, гикнул-свистнул и с глаз долой.

– Вот и мне охота свистнуть так, чтоб ты исчез, – признался Грамотейкин. – Надоел ты мне, Гомоюн, ей-богу.

– Я исчезну, ты только послушай совет: выбрось эти сапоги. А иначе покойничек-фриц будет ходить за тобой по пятам.

Не послушался ефрейтор, был большим гордецом. А через два с половиною месяца его нашли замученным. Только не покойник-фриц – живые фашисты учинили расправу. Грамотейкин попал в окружение, в плен угодил. Немцы увидели на нём свою обувку и такую придумали казнь – страшно вспомнить. Отрубили ноги прямо в сапогах, привязали к поясу и отправили за линию фронта. Грамотейкин дополз до передового окопа и скончался от потери крови.

Стародубцев долго забыть его не мог. Засыпая, вздрагивал от наваждения – перед мысленным взором кружилась и плавала голова Грамотейкина, словно ромашками обсыпанная: русый волос побило клочками-лепестками седины.

С тех пор Солдатеич зарёкся с кем-либо спорить по поводу книжного текста: считал себя виновником гибели ефрейтора.

– Да ты-то здесь причём? – успокаивали бойцы. – На войне у каждого своя погибель. Иной солдат сто раз подставится под пулю – и ничего. А другой только высунется из окопчика – и готов, оттаскивай. Так что понапрасну не казнись. Лучше давай, рассказывай книжечки свои.

– Своих у меня нет.

– Ну, валяй чужие. У тебя не хило получается. Стародубцеву нравилось читать наизусть «Севастопольские рассказы» Льва Толстого, но особой любовью звенел у него «Поединок» Александра Куприна. Вспоминая эту повесть, он ласково жмурился и мысленно, бережно страницу за страницей переворачивал, не забывая даже на пальцы поплёвывать и при этом чуть не попадая в раскрытый рот какого-нибудь раззявы-слушателя.

А потом армия дошла до Украины. И тут уже нельзя было не вспомнить «Вечера на хуторе».