Коронованный рыцарь

– Архаров, наш военный генерал-губернатор… Он вторым считается, первый-то его высочество, цесаревич…

– Что же дальше?

– Вошли они к дядюшке вашему прямо в спальню и так учтиво попросили их тотчас же одеваться и с ними ехать… Дяденька ваш сейчас же встали, а я уж приготовился их причесывать, делать букли и косу и пудремантель приготовил, только Николай Петрович изволили сказать, что это не нужно… Дяденька ваш наскоро надели мундир и в карете Николая Петровича уехали, а куда, неведомо… меня словно обухом ударило, хожу по комнатам, словно угорелый, так с час места себе не находил, вы и позвонили…

– Вот оно что… – промолвил Виктор Павлович и, видимо, от внутреннего волнения стал щипать себе небритый ус. – Только из-за чего-то это могло выйти?

– Не могу знать…

– Значит, у вас здесь пошли строгости?..

– Да как вам доложить, Виктор Павлович, строгости не строгости, а насчет прежнего вольного духа – крышка. Государь шутить не любит; онамеднясь, на улице, за один раз офицера в солдаты разжаловал, а солдата в офицеры произвел…

– Как так?

– Да так-с… Едет он раз, батюшка, в саночках и видит, что армейский офицер идет без шпаги, а за ним солдат несет шпагу и шубу. Остановился государь около солдата, подозвал его и спрашивает, чью несет он шубу и шпагу. «Офицера моего, – отвечал солдат, – вот того самого, который идет впереди». – «Офицера! – воскликнул государь. – Так ему, видно, стало слишком трудно носить свою шпагу и ему она, видно, наскучила. Так надень-ка ты ее на себя, а ему отдай с портупеем штык свой: оно ему будет покойнее». Вот как он, батюшка наш, справедливо рассудил.

– Оно и правда, что справедливо, – заметил молодой человек. – Офицер обязан уважать свое достоинство и не подавать примера солдатам в изнеженности и небрежении к своим служебным обязанностям.

– Так, так, Виктор Павлович, и золотая же у вас голова… Молоды, а насчет рассуждений старика за пояс заткнете…

– Ну, опять пошел выхваливать… – остановил его Виктор Павлович.

– И во все, во все это он, батюшка, до тонкости входит… Подносили тут наши купеческие бороды ему хлеб-соль… Принял он от них с лаской, только вдруг и говорит им: «А ведь вы меня не любите». Обомлели бороды, стоят, молчат; наконец один, который поумнее, молвил: «Напрасно, государь-батюшка, так мыслить изволишь, мы тебя искренно любим, как и все прочие твои подданные». – «Нет, – говорил государь, – это неправда. А вы меня не любите, и я вам изъясню сие: я заключаю о любви каждого ко мне по любви его к моим подданным и думаю, что, когда кто не любит моих подданных, также не любит в лице их и меня. А вы-то самые и не любите их: не имеете к ним жалости, стараетесь во всем и всячески их обманывать и, продавая им все неумеренной и не в меру высокою ценою, отягощаете их выше меры, а нередко бессовестнейшим образом и насильно вынуждаете из них за товары двойную и тройную цену. Доказывает ли сие вашу любовь к ним? Нет, вы их не любите; а не любите их, не любите и меня, пекущегося о них, как о детях своих…» Сказал это им государь и замолчал. Купцы-то наши тоже молчали, да и что говорить им было против речей справедливых? Государь посмотрел на них, улыбнулся и сказал: «Таким-то образом, мои друзья! Если хотите, чтобы я был уверен в любви вашей ко мне, то любите моих подданных и будьте с ними совестнее, честнее и снисходительнее…»

– Ну и что же, подействовало?..

– Еще как, теперь те товары, к которым прежде приступу не было, по божеской цене продают… Пронял их, толстопузых, государь-батюшка…

– Если так, то чего же ты боишься за дядю?.. За ним, чай, вины особой нет, а из всего я вижу, что государь строг, но справедлив.

– И как еще справедлив, справедливее и быть нельзя…

– Вот видишь, ты сам согласен, а давеча меня испугал относительно дяди…

– А все боязно, больно это скоро случилось… Не ровен час…

– Посмотришь, что он скоро вернется и даже, быть может, с царскою милостью…

– Дай бог, кабы вашими устами да мед пить… А кофейку я вам подам… – заторопился Петрович и вышел из кабинета.

Хотя Виктор Павлович и успокаивал Петровича относительно внезапного увоза дяди генерал-губернатором, но на сердце у него тоже не было особенно покойно.

«Не ровен час!..» – припомнилось ему замечание Петровича. Что он будет тогда делать? Вся надежда его была на дядю… Его нет – и все может рушиться… Что предпримет он? У кого спросит совета? Как выпутается из беды?

«Примета эта верная…» – мелькнуло у него в голове.

Он вспомнил, что, поворотив на Большую Морскую, он увидал идущего горбуна.

Горбатые люди внушали ему какой-то панический страх, и встреча с ними всегда предвещала ему несчастие.

В воспоминаниях его раннего детства играл роль горбун, и, быть может, антипатия к ним и была впечатлением, произведенным на его детский мозг этим первым встреченным им в жизни горбуном.

Виктор Павлович стал ходить по кабинету и затем прошел в спальню.

Там был еще беспорядок.

Петрович, видимо, ошеломленный внезапным увозом своего барина, не привел в порядок этой комнаты.

Постель была раскрыта.

На столике около нее лежала французская книга.

Виктор Павлович машинально взял ее и стал перелистывать.

Это была «La conjuration de Venise, par Saint-Rеal»[2 - Заговор Венеции в Сант-Реале (фр.).].

Он заинтересовался книгой и, взяв ее с собой, снова прошел в кабинет.

Вскоре туда подал ему Петрович кофе со сливками и с печеньем. Виктор Павлович почти насильно принудил себя выпить чашку кофе и съесть сухарь.

Несмотря на то что он был с дороги, ему не хотелось есть. Отсутствие дяди его начинало беспокоить не на шутку.

«Может быть, Петрович знает!» – мелькнуло в его голове.

– Петрович! – крикнул он.

– Что прикажете? – появился тот из спальни, за уборку которой только что принялся.

– Похвисневы здесь?..

– Генерал Владимир Сергеевич с барыней и барышнями?..

– Да.

– Здесь.

– А где живут?

– Далеко-с. У Таврического сада, почти что за городом… Свой домик купили-с.

У Виктора Павловича отлегло от сердца.

Они здесь, а он сюда приехал для них, или, лучше сказать, для нее. «Ну а та, другая?» – вдруг восстал перед ним грозный вопрос.

Петрович снова скрылся в спальню.

Оленин, бросив книгу, откинулся на спинку кресла и весь отдался тяжелым воспоминаниям и радужным мечтам.