Сцена и жизнь

Она вскочила с дивана, хотела подойти к зеркалу, но зашаталась и не подхвати ее Бежецкий – упала бы на пол. Он бережно положил ее снова на диван.

Она была без чувств.

– Надя! Надя! Опомнись! Что с тобой, Надя! Боже мой, никогда с ней этого не бывало!

Он приподнимал ее с дивана, тряс за плечи, но она не приходила в себя.

– Опомнись, милая, поцелуй меня.

Он целовал ее в закрытые губы.

Ах, я проклятый!..

– Прости мне… Забудь… Забудь… – прошептала она, приходя в чувство.

– Я не сержусь на тебя… – поцеловал он ее. – Успокойся только, ради Бога. Я виноват тоже, сам виноват.

Он сел с ней рядом.

Она бросилась к нему на шею и снова зарыдала.

– Я люблю тебя еще больше жизни, больше всего на свете. Не могу жить без тебя…

– Ну, теперь и не расстанемся никогда. О прошлом поминать не будем. Оба мы делали глупости… Ну, успокойся…

Он гладил ее по голове.

Она плакала и смеялась одновременно.

– Ты любишь меня? Скажи, не разлюбил?..

– Я и сам не знаю, Надя! – задумчиво ответил он. – Иногда кажется, что очень люблю, а иногда, Бог знает, что со мною делается. Не хочу тебе лгать. Точно вдруг ненависть какая-то явится, а потом опять кажется, что люблю. Ты знаешь, я никогда не могу сам за себя отвечать. Сам себя иной раз не понимаю. Не могу с собой совладать. Одно только – не лгу никогда, а если увлекаюсь, то увлекаюсь искренне. Вот теперь кажется, что опять сильно, сильно тебя люблю и скажу опять по-прежнему: дорогая, ненаглядная моя…

Очень крепко поцеловал ее.

– Я виновата перед тобою, первый раз в жизни виновата, но это не повторится более, я дала себе слово не стеснять твою свободу. Буду довольствоваться тем, что есть. Не буду требовать того, что ты не можешь дать. Ты уже много до меня жил, а у меня ты первая привязанность. Оттого я тебя и сильней люблю. Счастлива тем, что опять с тобой. Все перенесу, как обещала прежде, помнишь в первый раз, и так же буду счастлива, только нужно все устроить, чтобы ты был опять покоен.

Она восторженно глядела на него.

– Кажется, что это невозможно! – печально проговорил он.

– Нет, возможно! – Невозможного ничего нет, если сумеешь сделать, а я люблю и сумею. Уж я придумала, не мешай только мне. Сейчас приедет Дюшар, я скажу, что ты просил ее сюда приехать.

– Нет!.. Этого нельзя… – быстро возразил он. – Сюда… к тебе… Я просил… Да что ты! Разве ловко мне?

– Да, сюда, ко мне и ловко. К тебе неловко, а ко мне в дом – это приличнее.

– Ну, и что же дальше?

– А то, что она все сделает…

Она улыбнулась.

– Она к тебе неравнодушна, – продолжала она. – Не отпирайся… Я знаю… Мне нельзя сказать, что я, любя тебя, прошу – она тогда ничего не сделает, а ты скажешь, что для приличия только пригласил ее сюда с моего разрешения… Все будет сделано… Я оставлю вас вдвоем, и вы переговорите…

– Какая ты хитрая.

– Будешь хитрая, когда вся жизнь на волоске. Теперь я счастлива, счастлива… опять с тобой…

Она обняла его и поцеловала долгим поцелуем.

– Однако ты поправься, нехорошо, ты растрепана…

Она подошла к зеркалу и быстро привела в порядок свою прическу.

– Вот я и готова, – весело сказала она.

На лице ее не было никакого следа волнения.

– Быстрая перемена! – улыбнулся он.

– Такая же быстрая перемена должна теперь совершиться и с тобой и не для меня, а для тебя самого, для твоего же счастья это необходимо. Делом, делом надо заниматься, дорогой мой! Все от этого зависит. Изменишься, и общество к тебе иначе отнесется. Ты послушай, что я буду говорить тебе…

– Опять меня исправлять, – шутя заметил он.

– Нет, избави меня Бог от этого. Я наверное знаю, что тогда бы ты меня окончательно разлюбил, именно за это и очень скоро. Я буду говорить только о тебе, ради твоего счастья. Ты должен понять одно, что любя, я не могу смотреть хладнокровно на твое нравственное падение. Для тебя хочу, чтобы тебя уважали, и не в силах выдерживать двусмысленных улыбок на твой счет. Я тебя люблю… Люблю со всеми твоими недостатками, пороками, таким, каков ты есть. Но другие должны уважать тебя, если ты хочешь ими управлять. Я хочу, чтобы уважали и преклонялись перед тобой, моим богом, моей слабостью… Если же это божество… эта слабость… оказываются безнравственны и низки… Что же я после этого, я, боготворящая тебя… Я должна тогда забыть честь и совесть и поступать во вред делу… От этого-то у меня такая ненависть и проснулась к тебе вчера. Я хочу любить в тебе мое лучшее «я», высшее существо против меня и окружающих нас людей, а вчера, какое было унижение! Где то обаяние и сила, которые меня преклонили и поработили перед тобой?

– Но пойми, что этой силы нет, – нетерпеливо перебил он ее восторженный бред.

– Неправда, она есть, – вскричала она с еще большим увлечением. – Есть она. Ты только не хочешь отвыкнуть от дурных привычек. Ты такой способный, умный и добрый. Душа у тебя отличная, отзывчивая, я помню, сколько раз при мне ты помогал бедным. Если бы ты захотел только, то мог бы встать во главе какого угодно общества, не только у нас. А ты возишься Бог тебя знает с какой дрянью. Например, Шмель. Вчера ведь уличили его, что он подчищает отчеты. Конечно – так нельзя.

Она подошла к нему и взяла его обеими руками за голову.

– Ну, смотри на меня, ведь я любя тебя говорю… Неужели нельзя заняться делом серьезно, без легкомыслия… Вспомни, как мы сошлись с тобой, что говорили, на что надеялись! Как мы могли бы быть счастливы! Ведь у нее одна идея, одно общее дело, будем работать вместе в одну сторону. Если опять выберут, надо бросить прошлое легкомыслие, глядеть на жизнь серьезнее и тогда ты увидишь, что больше этого не случится, все будут уважать, любить тебя, как я люблю…

Он смотрел на нее, но уже скучающим взглядом.

Она этого не заметила.

В передней послышался звонок.

– Вот верно и она… – сказала Надежда Александровна, быстро отскочила от него и поправясь еще раз у зеркала, пошла в залу навстречу приехавшей Дюшар.

Это приехала она и входила уже в залу под густой черной вуалью.

XVI. У актрисы

– Bonjoir, madame, – подала Нина Николаевна руку Крюковской, вошла в гостиную по ее приглашению и откинула вуаль.