Ищите меня по остывшим следам…

Ищите меня по остывшим следам…
Николай Хаданцев

Повесть "Ищите меня по остывшим следам…" – первый литературный опыт Николая Хаданцева о видном государственном и общественном деятеле Якутии Платоне Алексеевиче Ойунском. На основе событий последних лет жизни П.А. Ойунского автор представляет читателю свой взгляд на трагическую судьбу великого сына народа саха. Своеобразный и необычный взгляд писателя наверняка вызовет интерес читателей.

Николай Хаданцев

Ищите меня по остывшим следам…

Посвящается моему отцу

Вячеславу Гаврильевичу…

Велика и прекрасна Срединная Мать-земля, давшая кров и пищу саха-урангхаям. Свободный, как ошалелый скакун, ветер бродит по необъятным просторам этой земли. Журавль печально и устало курлычит не в состоянии перелететь эти просторы. Кишат жирной рыбой озера, полна дичи черная тайга и величаво несут свои воды могучие реки.

Как прекрасна ты, дающая жизнь всему сущему, прекрасна Срединная Мать-земля!

Где найти такие слова, чтобы описать красоту и величие твое? Великие олонхосуты воспевая и украшая тебя, перебивая друг друга, искусно выплетая узоры песен долгими зимними ночами, не смогут выразить этого в своих былинных сказаниях.

Где найти такие слова, чтобы полностью отблагодарить за предоставленное убежище?

Благородные поступки и деяния народа саха еще последующих восемь веков не в состоянии отдать должное твоей материнской заботе, Срединная Мать-земля!

Приоткрой и ты врата в этот первозданный и нерукотворный Храм природы. Прикоснись и иди, очарованный, неси неугасимый огонь и ощущение своей благодарности, ибо ты часть этого сущего. Ибо она дышит, Срединная Мать-земля! Она дышит. Мы слышим биение ее сердца. Она заботится о своих детях. Она дает нам все, что только можно пожелать…

Плещет в грохоте грозовом,
Дышит яростью, полыхает огнем,
Древнее ложе земли-
Грозное море Сюнг,
Непоколебимым дном,
Тучами заваленное кругом,
Кипящее соленой водой,
Мглой закрывающее окоем,
Сонма лютых смертей при том,
Море горечи, море мук,
Убаюканное песнями вьюг
Берега оковавшее льдом

Кумачовый плакат на побелевшем фронтоне здания Иркутского железнодорожного вокзала гласил: «Да здравствует Великий Сталин!»

Было раннее морозное утро. Пассажирский поезд еще медленно катился, сопя и лязгая тормозами, когда, пробежав по пустынному перрону отряд автоматчиков НКВД, оцепил место предполагаемой остановки последних вагонов. Три дебелые овчарки, подрагивая густой шерстью, застыли, точно в ожидании привычной команды: догнать, схватить, сбить с ног и загрызть.

Заиндевелые последние вагоны, похожие на почтовые, мертво глядя непроницаемыми окнами, замерли, громыхнув, в кругу оцепления.

– Егоров, выводи!

– Есть! – ответил громадный сержант с простоватым лицом.

В тамбуре солдат, подстать сержанту, такой же большой, подтолкнул к выходу первого заключенного. По установленной инструкции они, выходя на перрон, садились на корточки, не поднимая глаз и ожидая следующей команды.

– Корнилов, статья 58! – крикнул заключенный и сел на корточки.

– Слепцов-Ойунский – статья 58! – выкрикнул следующий, немолодой щуплый зек, с восточными чертами лица и с трудом присел рядом на корточки.

Стоял конец октября, и утро выдалось на редкость морозное. Заключенные были в самой разнообразной гражданской одежде: кто в тулупе, кто в легком пиджачке, кто в затертой шинели. Разнообразие одежды определялось тем, что арестовывали на месте, давая на сборы очень ограниченное время. Многие люди, спросонья ничего не понимая, в душе уверенные, что произошло какое-то недоразумение, выходили налегке, с минимумом одежды.

Перекличка шла своим чередом. Майор, получив все дела, часть сложил в толстый портфель и передал сержанту. Потом медленно обошел сидящих на корточках людей, скрипя кожаными ремнями и приговаривая:

– Закон сейчас для вас я! Все команды выполнять только бегом! Шаг влево, шаг вправо – считаются за побег. Стреляем без предупреждения… Ясно?!

Оглядев строй, он остановился и скомандовал:

– Первая группа встать!.. Бегом марш к спецмашинам!

Осужденных погрузили в закрытые спецмашины, прозванные в народе «воронками». Колонна двигалась в путь.

В машине было тесно, так что стоять пришлось согнувшись. На ухабах трясло – негромкая, дружная ругань отмечала каждую выбоину. Внутри было немногим теплее, чем на воздухе.

– Уважаемый! Разве плохо, что нас не повезли этапом в Соловецкий спецлагерь, где заключенные мрут, как мухи? Нам предоставлена такая редкая возможность – побыть на родине еще раз. Пусть, хоть через зарешеченные окна воронков посмотреть на любимые сердцу места, – говорил интеллигентного вида мужчина в пенсне.

– Ну, уж, увольте! Я с момента революции верой и правдой служил советскому народу. Каждый мой поступок был продиктован желанием – дать свободу и счастье трудящимся. И так обойтись со мной: эти допросы, эти неслыханные обвинения – я не могу снести этого, – горько ответил мужчина, выражение лица которого выдавало человека, привыкшего отдавать приказания.

Гармошка складок на лбу, тон его голоса подтверждали его слова, размеры психологической катастрофы, постигшей его. Никто не ответил ему. Хотя каждый из заключенных мог поведать свою историю, полную недоразумения и цинизма, с которым режим перемолол эти судьбы. Всем казалось, что это всего-навсего страшный сон. Стоит только проснуться и все вернется на круги своя. Почет, уважение, близкие и работа во благо родной страны – все это непременно вернется. Но сон не проходил, и, казалось, что безжалостная машина с огромными стальными шестеренками продолжает свою работу. Между шестеренок попал кусочек одежды, машина захватила этот кусочек и тянет за собой остальную одежду. Методично перемалывает уже и плоть, невзирая на бесполезные доводы, крики о пощаде и слезы. И сейчас они стояли, исхудавшие, измученные этапами и допросами, бывшие прославленные генералы и незаметные чиновники, партийные, советские работники и простые крестьяне.

Воронки подъехали к иркутской тюрьме НКВД, стоявшей на окраине города. Спецмашины остановились на контрольно-пропускном пункте и въехали на территорию тюрьмы. Автоматчики сделали живой коридор от машин до приемника – серого одноэтажного здания, на крыльце которого стояли офицеры НКВД и весело переговаривались. Зэки, один за другим, спина к спине, зашли в здание приемника. Тот громадный и ражий сержант Егоров и солдаты в спецприемнике, встречая вновь прибывших, кричали:

– Упаковывайте ваши шмотки и сдавайте на хранение. Это касается и личных вещей – фотографии, письма, деловые бумаги!

Выстроилась живая очередь к столу, за которым сидел молодой лейтенантик и производил опись вещей. Изымалось все, что связывало этих людей со свободой, с родными и близкими: фотографии, письма, удостоверения, памятные подарки. После описи вещей в беспорядке сваливались тут же на полу. Лейтенант торопился, и каждому зэку приходила в голову мысль: «Они делают это с такой небрежностью, как будто зная наперед, что эти личные вещи уже никогда не будут востребованы обратно. Не будут востребованы по причине смерти их владельца».

Но странное существо человек – он всегда надеется на лучшее. И заключенные отгоняли от себя эти страшные мысли. Дошла очередь и до немолодого заключенного с азиатскими чертами лица. Лейтенантик, безучастным механическим голосом, скороговоркой, произнес:

– Слепцов-Ойунский. Что сдаете?

Стоявший подле сержант открыл фанерный чемодан Ойунского, залез туда руками, стал перебирать вещи, бесстрастно диктуя лейтенанту:

– Свитер, две рубашки, расческа, фотографии в количестве пяти штук…

Ойунский сделал было движение, чтобы не дать сержанту трогать руками самое близкое ему: фотографии жены и дочек, друзей, но, встретив взгляд сержанта, остался на месте. Вещи в беспорядке были уложены в чемодан и положены в общую кучу.

– Снимай верхнюю одежду, мы ее опишем! И, давай присоединяйся к остальным, – сказал лейтенант. – Следующий, – выкрикнул он, потеряв всякий интерес к Ойунскому, и обратил свой взгляд к следующему заключенному.

После досмотра личных вещей толпу уставших людей погнали в тюремную баню. Тюремная баня по окраске и по внешнему виду не отличалась от приемника, разве что над зданием бани шел пар. Работники бани, сержанты и солдаты НКВД, приказали раздеться догола. Тут же их вещи были порублены топорами и превратились в простую груду хлама. Затем сноровистый тюремный брадобрей наголо остригал заключенных под ноль. Волосы, русые и черные, седые и каштановые, смешивались; как смешивались и обезличивались судьбы заключенных. Весь этот процесс походил на хорошо отлаженный и смазанный конвейер, который не давал сбоев и промашек.

– На помывку дается пятнадцать минут! Бегом! – крикнул один из сержантов, и, зэки вошли в холодную помывочную, на полу которой было рассыпано битое стекло – то ли специально, то ли по недосмотру. Более расторопные расхватали шайки, количество которых не соответствовало числу моющихся. Поэтому опоздавшие, среди которых был и Ойунский, безропотно ждали своей очереди. Люди, постриженные наголо, без одежды, почти все одинаково худые, уже не отличались друг от друга. Возраст, привычки, характеры, убеждения – все стерлось, это было простое скопление голых людей, спешащих смыть многодневную грязь и ругающихся из- за освободившейся шайки.

– Всем закончить помывку! Получить одежду, – раздалась команда в стуке шаек, и, опоздавшие бросились к кранам, чтобы успеть помыться.

Открылись двери помещения, которые сообщались с помывочной. Пройдя туда, заключенные проходили перед длинным столом, с которого солдаты выдавали им казенные тюремные куртки, штаны, трусы, майку и сапоги. Многое уже было бывшее в употреблении, латаное-перелатаное. То тут, то там слышались возгласы: