Ветвь Долгорукого

Появление в покоях королевы Амори и архидиакона смутило Марию, которая как раз в этот момент протянула руку с книгой Десимису.

– Прочитаешь – вернешь, – смущенно сказала королева латинянину, покраснев до самых кончиков ушей, украшенных дорогими серьгами. – Хотя у меня есть еще одна такая же книга, однако – это лично моя…

– Непременно, мадам, – сделал заученный еще на сцене реверанс Десимус королеве.

Но не вычурный реверанс артиста, не его поклоны, улыбка и какая-то пляска привлекли внимание короля, а стоявший с латинянином рядом Олекса, с его открытым белобрысым лицом и испуганно открытыми серыми глазами на самых главных людей, которые правили Иерусалимом и всем государством. Амори и Олекса долго молча смотрели друг на друга, как удав на удава. Наконец король не выдержал и повернулся к Марии.

– К-кто он?

Она в недоразумении взглянула на Десимуса, тот на Олексу, у которого непроизвольно открылся рот, и он, понимая по выражению лица Амори, что хотят знать его имя, промычал:

– Ий-я… Олекса…

Первым пришел в себя Десимус, и он, коверкая французский язык, с помощью жестикуляции, стал объяснять, что парень этот его большой друг, что он из далекой Руси, приехал поклониться Гробу Господню. Услышав слово «Руси», Амори почти радостно воскликнул: вот, мол, он какой все знающий – сразу догадался:

– Скифия!..

– Нет, сир, – поправил короля Гильом, – Русь, Руссия, Киев…

– К-киев… К-киев… Мне к-купцы рас-ссказывали, что там много с-снега… Та-ак что т-теба н-надо? – заикаясь, опять повернулся Амори к Олексе, насмешливо разглядывая его с ног до головы, особенно разочаровывала короля неказистая одежонка этого незваного гостя из страны, где так холодно и белым-бело от снегов. – М-много там и м-мехов…

С помощью Десимуса Олекса сбивчиво рассказал, что живет в Феодосиевском монастыре, что там и Ефросиния из Полоцка, и она хотела бы встретиться с королем.

– М-монашка?! – с удивлением и презрением вдруг сказал Амори. – С-со мной?!

Он по-разному относился к монастырской братии: госпитальеров уважал, они всегда его поддерживали, и в походы с ним ходили, а тамплиеры только вредили. Совсем недавно они убили послов ассасинов, шиитов, сторонников фатимидов, которые были противниками султана Салах ад-Дина и могли быть союзниками Иерусалимского королевства в борьбе с этим опасным врагом. Амори потребовал от магистра ордена тамплиеров выдать преступников, но тот вызывающим образом ответил отказом. «Тамплиеры-храмовники взялись несуществующий храм Соломона охранять, а на деле только набивают свою мошну», – в ярости сказал тогда король Гильому. А теперь еще монашка из Киева!

– Н-нет, н-нет, – отмахнулся рукой Амори.

– Ефросиния – русская княжна, – пытался вставить свое Олекса.

– Я много слышала о ней в Константинополе от патриарха Луки Хризоверха и дяди моего Мануила, – поддержала совсем растерявшегося Олексу королева.

– Она внучка Мономаха! – почти выкрикнул он.

– М-мономах?! – вдруг снова посмотрел на Олексу Амори. – К-константин?!

– Не Византия, сир, – подсказал Гильом, – а Киев… Вольдемар Мономах…

– В-вольдемар… В-вольдемар…

Видимо, до него дошло, о каком государе идет речь: о Владимире Мономахе Киевском. Великого князя хорошо знали в странах не только Европы, не однажды слышал о нем и Амори.

– П-пусть п-приходит Еф-еф-еф… она с-сюда, д-дадим ау-аудиенцию. – В голосе короля зазвучали нотки благожелательности.

– Она теперь больная, – сообщил Олекса.

– К-когда в-выздоровеет, – уже через плечо бросил Амори и вышел из покоев королевы, за ним несколько согбенно поплелся Гильом.

– Ефросинию мы обязательно примем, – сказала на прощанье Мария и подарила очаровательную улыбку Десимису, блеснув двумя рядами ровных белых зубов.

Уже на улице артист удрученно вздохнул:

– Сегодня о театре поговорить не удалось, но еще не все потеряно… Подождем следующей встречи… Не напрасно же она мне так улыбнулась! Не правда ли, Олекса? – радостно толкнул в бок друга латинянин: неподдельное счастье переполняло его.

– Правда, правда, – машинально ответил Олекса, мысленно представляя, какой могла быть встреча Ефросиньи с королем и королевой, с сердечным спокойствием или горечью душевной, но одно несомненно – она, эта встреча, прибавила бы Ефросинье здоровья.

Хлопотливый, в венке из ярких весенних цветов уставший майский день, глубоко, но бесшумно вздыхая ослабевшим прохладным вечерним ветерком, еще цеплялся за неровности, крыш домов, стен, сараев, древних развалин и крепко обнимал горячими лучами не желавшее уходить на покой солнце, когда друзья наконец расстались. Десимус направился в казарму королевской охраны, где ему как будущему театральному светиле по приказу свыше выделили укромное местечко и сносную солдатскую пищу, а нередко и чарку вина, отобранного у незадачливых уличных торговцев той же охраной, чью изворотливую изобретательность в области штрафов мог бы высоко оценить только сам премудрый Сократ, а Олекса, возбужденный впечатлением от увиденного в королевском дворце и от разговора с самим его могущественным хозяином, не спеша зашагал по кривым улочкам пригорода Иерусалима, откуда до монастыря Святого Феодосия рукой подать.

Сгустившаяся прозрачно-розовая дымка над горизонтом процеживала последние лучи ушедшего солнца. С другой стороны уже обозначилась на небе ночная синева, вот-вот кто-то невидимой рукой высечет кресалом искру, и от нее задрожат, засияют звезды. У калитки ограды монастыря Олексу никто не встретил, только стали бесшумно скользить над головой летучие мыши. Монахи были в церкви. Олекса вошел в свою келью, зажег свечу, стоявшую в подсвечнике в углу, где висела небольшая темная икона с грустным ликом святого, лег на топчан и вытянул зудящие от усталости ноги. Дрема падала на ресницы и закрывала глаза. Однако уснуть Олексе не удалось. В келью без стука вошел князь Давид Святославич.

– Вижу, окно кельи светится, вот и зашел, – сказал он и сел на табуретку. – Не могу спать…

Олекса быстро поднялся, протер кулаками глаза и остался сидеть на топчане.

– Ну и хорошо, что зашли, Давид Святославич… Мне тоже не спалось, – искренне соврал Олекса.

– Где бывал днем? – глядя куда-то на пустое синеющее оконце, спросил князь: хоть о чем-нибудь, но ему обязательно хотелось поговорить.

Целый день он то подходил, то отходил от постели больной Ефросиньи, и мысли грозной тучей нависали над ним. Конечно, чаша жизни выпита до дна, и все-таки расставаться с любимой сестрой было неизмеримо тяжело. И рассказ Олексы о своих похождениях по Святому городу у него пролетал мимо ушей, и только имя Амори заставило князя насторожиться.

– Ты был во дворце короля?! – крайне удивился князь и даже стал с табуретки, принялся ходить по келье, пригибая голову, ибо потолок в ней был не по его росту.

– Правду говорю вам, Давид Святославич, как на духу, – испугался Олекса, что ему не поверят, – был… Я сейчас все по порядку… С самого изначала…

Длинный и несколько сбивчивый рассказ он, словно оправдываясь, как нашкодивший шалунишка, закончил словами:

– Случилось так, Давид Святославич… Ей-богу, случай! – И трижды для пущей убедительности и честности перед князем перекрестился.

– Верю, верю, не божись, – махнул рукой во тьме Давид Святославич. – Только не случай это, Олекса, а закономерность… Да! Случай, что вы с отцом пошли в Святую землю, случай, что вы встретились с латинянином, случай, что мы встретились с тобой в храме Гроба Господня случай, что ты попал во дворец короля, но из этих случаев складывается закономерность, и вот теперь она, эта закономерность, может прерваться. – Голос у князя изменился, в нем послышалась невыносимая боль, жалость, тяжесть утраты. – Ефросиньюшка вряд ли поднимется с постели… За заботу тебе спасибо, будь здорова, она сходила бы к Амори и Марии, но сестра теперь больше в забытьи находится, а придет в себя – шепчет молитву, разговаривает с Господом… У тебя путь длинный, дай бог тебе здоровья, а она уже на короткой прямой тропинке к Царству Небесному… Ну, отдыхай, юноша. – Князь вышел из кельи, неслышно закрыв за собой дверь.

Олекса посидел еще некоторое время на топчане в раздумье, а потом легк на спину, перед его глазами был только темный потолок. Уснул он нескоро, мысль о Ефросинье не покидала его, и он лежа крестился и крестился, читая «Отче наш». А во сне он увидел ту тропинку, о которой ему говорил князь, она была ровная, гладкая, а по обе стороны высокие и яркие-яркие цветы. Впереди неизъяснимый свет, и к нему по тропинке в ослепительно-белой одежде с озаренным лицом шла игуменья: она шла и шла, словно плыла, плавно и бесконечно долго. «Да ведь она плывет из самого Полоцка», – думал Олекса. Рано на зорьке его разбудил Иларион, сходили в церковь к заутрене, побывали в трапезной, и Олекса опять отправился в Иерусалим, в городе, ему казалось, было легче. Так прошло несколько дней.

Наступил двадцать третий день мая. В распахнутое оконце лилась утренняя свежесть, на карнизе щебетали ласточки, где-то без конца ныла залетевшая в келью пчела. Ефросинья открыла глаза, посмотрела на Евпрасию. Та сразу поняла, больная хочет что-то ей сказать, нагнулась. Игуменья шептала, но не было слышно, о чем она шепчет. Евпрасия нагнулась еще ниже, подложила руку под голову больной, слегка приподняла ее, прислушалась.

– Крест обратно с собой возьми… в Спасский монастырь его, – тихо сказала Ефросинья, вздохнула и продолжала: – Частицу крови Господа нашего Иисуса Христа, камень от Гроба Господня, частицы святого Стефана и Дмитрия Солунского, целителя Пантелеймона…

– Не забуду, Ефросиньюшка, не забуду, – прошептала в ответ Евпрасия, целуя игуменью в лоб и щеки, и в какое-то мгновенье она почувствовала, что нет тепла от губ больной – Ефросинья перестала вдруг дышать. Евпрасия как-то неестественно, хотя и негромко, вскрикнула. Находившиеся в келье монахини и князь Давид Святославич бросились к ней. Евпраксия уронила тело усопшей на постель, сама головой упала на ее грудь и зарыдала.

– Евпраксия, Евпраксия, – повторял князь, слезы его душили, комок в горле перехватывал дыхание.

Евпраксия подняла голову, сквозь густую пелену слез посмотрела на Давида Святославича и сказала, поняв, как ему теперь тяжело:

– Иди, Давид, иди, я сама справлюсь…

Князь вышел из кельи и, сильно шатаясь, сраженный горем, побрел к калитке.

Олекса узнал о кончине Ефросиньи, когда вернулся вечером из города. Похоронили игуменью, как она и хотела, на Святой земле, у церкви Пресвятой Богородицы.