В тени сгоревшего кипариса

И заряжающему:

– Осколочный!

Влажно чавкает затвор пушки, принимает в вычищенное до блеска нутро орудия первый на сегодня снаряд.

Командирская панорама – неважная замена биноклю, изображение хуже, зато поле зрения шире. Клитин вспоминает, что не предупредил греков, но те и сами видят противника, стрелки разбежались по окопам, клацают затворами. Пулеметный расчет продернул ленту в свой антикварный французский самовар – ничего, в обороне эти монстры работают не хуже современных систем. Сноровистые, черти, приятно посмотреть, пулеметчики обучены превосходно. Лейтенант поворачивает маховик горизонтальной наводки, загоняет в поле прицела ближайшую группу итальянцев, но близкий снарядный разрыв закрывает обзор клубами дыма и пыли. Укрытые за строениями и посадками пушки врага где-то близко, и их много – одновременно встают десятки разрывов.

– Драпать решили, уроды! – злорадствует лейтенант.

Чтобы вывести из окружения батальон пехоты, не станут стягивать всю оставшуюся в дивизии артиллерию – к гадалке не ходи, на прорыв собралось итальянское руководство.

– Мы вам тут как раз дорожку приготовили, заждались, – Клитин припал к прицелу, не замечает, что проговаривает мысли вслух. Положив руку на следующий снаряд, будто копируя выражение лица командира, хищно осклабился заряжающий.

Итальянские артиллеристы пристрелялись, снаряды ложатся среди мелких греческих окопов. Очередной разрыв бросает в воздух остатки станкового пулемета. От лихого расчета остались лишь невыразительные ошметки. На совесть закопанные танки может достать только прямое попадание, которого так и не случилось.

Из травы поднялись сотни фигурок, разевают рты – наверно, кричат. Идут на засыпаемую снарядами оборону.

– Не стрелять! – цедит Клитин. – Ближе подпустим!

За первой цепью итальянцев поднимается вторая, третья…

Пушки замолкают, когда пехоте фашистов остается пройти от силы двести метров. Вразнобой хлопают винтовки вставших в окопах греков, итальянцы побежали, достают из подсумков гранаты… Пора!

– Огонь! – выдыхает лейтенант, разворачивает башню влево и срезает длинной очередью во фланг вырвавшуюся вперед цепь. Фигурки фашистов в прицеле почти закрывали одна другую, теперь они падают, роняя оружие и теряя каски.

– А, суки! – радуется Клитин и разворачивает башню вправо.

Пойманные кинжальным перекрестным огнем на открытом пространстве итальянцы мечутся, валятся на землю. Последняя цепь дружно поворачивает и бежит к укрытиям.

Клацает вхолостую пулемет – опустел диск.

Щелчки, лязг взведенного затвора.

– Заряжено!

– Заводи! – кричит своей роте лейтенант, и танк радостной дрожью отвечает на команду командира.

Через минуту, дав моторам немного прогреться, Клитин выводит роту в атаку, теперь убегают все итальянцы, которых может ухватить глаз в пляшущем поле прицела.

Убежать от танка в чистом поле? Лет двадцать тому назад это еще было возможно, не сейчас. Танки догоняют бегущего противника, обгоняют и заставляют повернуть еще раз, на штыки поднявшихся из окопов греков. Танкистам участвовать в избиении некогда – где-то рядом их появления ожидает артиллерия противника.

– Я третий-раз, продолжать движение в направлении водокачки. Ищем пушки, скорость держать!

Про скорость можно было не говорить – в погоне за пехотой танки разогнались до предельных пятнадцати километров в час. Быстрее по бездорожью двадцать шестым ездить не дано. Взгляд Клитина шарит по кустам и укрытиям, во рту пересохло, вдоль позвоночника стекает холодный пот, но азарт охотника гонит вперед.

Их ждут, и вырвавшийся вперед танк политрука получает снаряд в лобовую броню. Клубы дыма от разрыва почти полностью скрывает машину, танк по инерции проезжает несколько метров и останавливается – люки остаются закрытыми. Командиры танков цели не видят, но нестись навстречу смерти, не стреляя нет никакой мочи, они бьют по любым подозрительным местам. Среди танков встают новые разрывы, но из пушек образца тысяча восемьсот лохматого года в движущуюся цель попасть нелегко.

– В винограднике, гады! – из-за треска помех не разобрать, кто из командиров первым засек позиции батареи.

Да, вспышки дульного пламени и струи дыма вылетают именно оттуда, и лозы валятся, срезанные осколками и пулеметными очередями. Потом в ряды перекрученных стволиков врезаются танки. Если хозяин выживет, урожай винограда с этой земли он увидит нескоро. Разъяренные танкисты потеряли страх смерти, танки взбесившимися носорогами втаптывают в землю все, что механики успевают заметить в закрытые триплексами смотровые щели. Пушки молчат – в свалке легко попасть по своим. Не умолкают пулеметы – ими броню не пробить.

Сорванным голосом Клитин останавливает подчиненных только тогда, когда с грунтом перемешано всё – пушки, люди, лошади и зарядные ящики.

Лейтенант плюет на возможность поймать пулю под шлем, по пояс вылезает из люка – осмотреться.

Что это? Кино про Чапаева? Рассыпавшись лавой, отсекая итальянцев от города, скачет кавалерия, сверкает поднятыми над головой клинками. Перед конницей переваливаются на неровностях грунта танки взвода управления. Вот они добрались до группы автомобилей, им навстречу выходит человек с белой тряпкой в поднятой руке. Танк комбата останавливается, из башни выпрыгивает Барышев, направляется в дом. Несколько конников спрыгивают на землю и идут следом. В наушниках голос Мотылевича:

– Юра, кажется, поймали генералов! Сдаются, сволочи! Подтягивай роту ближе, если где вздумают отбиваться, станем давить!

Еще радость. Заводится танк политрука и направляется вслед за ротой, из люка высовывается командир – бледный, но живой, чертяка. Показывает – ничего не слышу. Но улыбается. Хорошо!

Город взят. Победители заканчивают прочесывать территорию, ловят последних врагов. Итальянцев перестали поднимать на штыки, они охотно поднимают руки – понимают, что в плену шансы пережить войну выше.

Из погребов и подвалов выбираются местные жители, начинают хлопотать по хозяйству – сначала робко и неуверенно. Потом, когда поймут, что новые оккупанты не собираются грабить, убивать и насиловать, заживут, будто ничего и не произошло. Кроме тех, конечно, чьи дома разрушены во время боя, тех, чьи сады и виноградники перепаханы снарядами и гусеницами танков. Но живым нужно жить, и будут восстанавливаться дома, по весне зазеленеют молодые посадки – Корча в боях пострадала не сильно.

Танкистов отвели в тыл сразу после боя. Командиры довольны – батальон показал себя хорошо. За двое суток боев безвозвратные потери – пара Т-26 и три экипажа. Пять танков можно восстановить своими силами, двум нужен заводской ремонт. Через сутки боеспособных танков будет больше, чем экипажей – пока не вернутся из госпиталя раненые. Союзники оценили силу и мощь танковой атаки. Майор Барышев улыбается, вспоминая похвалы греческого командующего. Это, господин генерал, еще цветочки – когда помощь пойдет в полном объеме, греческий народ без подсказок сообразит, в какой стране живут его настоящие друзья.

Тяжелых раненых днем эвакуировали во Флорину, в госпиталь. Тела убитых для захоронения отправили туда же – вместе с погибшими греками.

Экипажи обслужили технику, поужинали и отдыхают – в одном из занятых ими домов какой-то боец тихонько играет на гармони. Хорошо играет, скотина, грустно – наверно, кто-то знакомый погиб. Надо подойти, отвлечь, пока он весь личный состав своей тоской до ручки не довел, Паганини хренов.

Отдых не для всех. У большого сарая стадом коров сгрудились автомастерские, тарахтит мотор генератора. Из-за приоткрытых ворот сверкают сполохи электросварки, доносятся мерные удары кувалды и веселая ругань – ремонтники обещали до утра поставить на гусеницы подбитые танки третьей роты.

Уго волнуется, на вопросы отвечает не сразу, сначала тщательно обдумывает, выбирает слова. Еще бы, человек напротив – самый настоящий комиссар. Ляпнешь, не подумав, и мамочка Бонатти не скоро увидит своего сына в их маленькой квартирке под самой крышей. Немного уверенности придает переводчик – тот самый командир, что так славно организовал сдачу в плен их батальона.

Комиссар смотрит спокойно, ожидает ответа – не торопит, не кричит. Предложение, конечно, интересное, и русские парни, кажется, совсем неплохая компания, но Уго придется отказаться. Он поворачивается к командиру роты и долго объясняет причины, очень хочет, чтобы поняли правильно, все-таки испанский – не родной язык, хоть и похож. Фунтиков поворачивается к комиссару:

– Ему хотелось бы остаться с нами, товарищ батальонный комиссар, он неплохой механик, и мог бы помогать чинить наши автомобили, но его товарищи считают его своим вожаком. Будет неправильно, если товарищ Бонатти их бросит в такой трудный момент.

Батальонный комиссар Окунев кивает, что-то помечает в лежащем перед ним блокноте и просит:

– Миша, спроси у него – много ли в его группе людей, которых можно привлечь к ремонту техники или оружия?

– Да, – отвечает итальянец. – Много. В Италии войска формируют из уроженцев одной местности, поэтому в нашем батальоне большинство – горожане, много парней из рабочих районов.

Выслушав ответ, комиссар снова пишет в блокноте и просит Фунтикова:

– Греки не сильно хотят сажать себе на шею толпу дармоедов, у них и без пленных с продовольствием в стране плохо. Есть мысль использовать их на строительстве новой линии укреплений и в каменоломнях, но технических специалистов по желанию будут набирать для организации центров ремонта трофейной техники – там и питание лучше, и режим свободнее. А его компании доверия больше, чем остальным. Скажи – пусть поговорит с людьми, если будет желание – поедут на Крит, строить мастерские, потом – работать в них.

Бонатти, услышав перевод, даже вскакивает от волнения, но ушибает голову о низкий потолок штабного фургона и садится обратно. Отвечать начинает по-итальянски, спохватывается и переходит на испанский. Окунев даже перевода не ждет – и так ясно, согласен итальянец. Снова помечает что-то в блокноте и поворачивается к Михаилу:

– Распорядись проводить его к сослуживцам, скажешь – пусть готовятся, через пару дней их будут отправлять. Мы греческим товарищам информацию подбросим, решение за ними.

Уго Кавальеро. «Записки о войне».

Дневник начальника генерального штаба

24 ноября