Князь Святослав

Общее довольство захватывало и прислугу. Везде слышались шутки, веселые вскрики. В глубине двора князь с березовым веником в руке выбегал из бани красный как рак и на вольном воздухе гридь обливал его из ушата колодезной водой. Он радостно вскрикивал, встряхивался и убегал в баню. Из открытой двери вываливались мощные тела дружинников, разгоряченных, в пару. Окачиваясь водой, они кричали:

– Запарил нас, князь, до смерти… Терпенья нету… Тяжелее войны тот искус…

После бани приближенные князя расселись в гриднице на широких дубовых скамьях, за длинными столами, уставленными яствами. По стенам развешаны княжеские доспехи, боевое и охотничье оружие иноземной работы. Тяжелые мечи с дамасскими клинками, островерхие латинские шеломы, кольчуги из мелких железных колечек, широкие щиты, окованные железом, украшенные серебром, узорчатые колчаны, тугие луки, длинные копья с красными древками. Святослав считал, что лучшим украшением всякого жилья, даже опочивальни, является только оружие.

Князь наполнил греческим вином большой турий рог, оправленный в чистое серебро с резьбою и чернью гладкой и тонкой работы, узкий конец рога был отделан в виде орлиной головки. Оделил вином всех по очереди. Это был знак его крепкой и кровной дружбы с дружиной.

– За Русь. Пусть не сгинет вовеки.

Подняли чаши. Гул. Гам. Ликованье.

– За дружину князя.

– За отвагу.

Все принялись есть и пить, были голодны. Окорока, жареные гуси, бараньи бока, дичь, овощи – все быстро исчезало, но еда тут же пополнялась, как и братины с медом и брагой, сосуды с пивом и заморским вином. И вскоре начались воспоминания о походе, который был исполнен всяких превратностей и невзгод. Было что вспомнить. Люди продирались через леса вятичей, вязли в болотах, ночевали под небом целые месяцы подряд, засыпали под звон комаров и вой волков, сражались на улицах Великих Булгар и Итиля, боролись с бурями на Хвалынском море, скакали по долинам среди виноградников во владениях халифата, прятались в горах, истощались, голодали, пировали, но везде разили, сокрушали, опрокидывали врага. Слава о русском походе прокатилась до конца земли на Востоке и по всем державам на Западе. Особенно были рады молодые военачальники, которые были в походах впервые и у которых жажда подвига и побед вызывалась не соображениями государственной пользы и мудрости, а избытком сил и неукротимой молодости. Эти молодые львята – ровесники князя, его обожавшие за удаль, за силу, за ум, за преданность воинскому делу, вновь переживали за столом сладкие восторги преодоленных опасностей, упоение битвой, счастье неожиданных приключений. И только старый Свенельд гладил плешивую голову шелковым рукавом, отирал пот, кряхтел от жара и упорно молчал – этот всеми любимый воевода, самый первый после князя военачальник из варягов, бывший воеводою еще при отце Святослава Игоре, участник всех его походов, бесстрашию которого завидовал каждый из дружинников.

– Что ты нахмурился, воевода? – спросил его князь. – Или похвальба молодых тебе прискучила, или они безрассудны, или сам поход не очень тебе мил?

– И похвальба молодцов забавна, князь, и поход мне по душе. Но важнее для людей, что пашня ими уже вспахана, хлеб засеян и уборка жита неминуча.

Святослав нахмурился, а все притихли.

– Темны твои речи, Свенельд. Уж не хочешь ли ты сказать, что походы на Восток – легкая прогулка не сумевших все-таки вспахать пашню?..

– Да, князь. Это так.

– Значит, ты считаешь наши походы бессмысленными и ничтожными?

– В них есть смысл, князь. Мы сокрушили наших соседей и растянули границы наших земель до морей Хвалынского на Востоке, Русского – на Юге. Река Итиль целиком принадлежит нам. Но такой большой земле, как Русь, нужно соседиться с богатыми городами, где можно много сбыть, чем богата наша земля, да многое и купить. Итиль да Булгры сами славны тем же товаром: мехами, воском и медом, сами живут за счет приезжих славянских купцов. До Багдада и Бухары далеконько нам, неудобно таскаться. Поэтому походы эти дают нам славу и победу, но они не указали нам того, куда мы и наши купцы будем девать продукты своей страны, где мы купим ткани, золотую посуду, красивое оружие, с кем мы будем дружиться, чтобы сказать: мы знатным, да умным, да богатым соседом красны… А такой сосед есть, да он спиной к нам сидит… Он за морем…

– Царьград, – вздохнул шумно купец с крестом на шее, поставщик мехов, и оглянулся. – Царьград во сне приснится, так не сразу после успокоишься. Чудеса и изобилие великое. Как в самой сладкой сказке. Право.

Святослав неожиданно для всех подошел, обнял своего воеводу, расцеловал его.

– Умнее ты самого князя, старик. Мои мысли угадываешь. Русь должна стоять на самых торговых дорогах мира… Дружбу да торг вести с самым сильным да просвещенным соседом… Коли не хочет дружить, так сломить его силой…

Купец с крестом на шее даже взвизгнул:

– Царьград – мать городов, царица мира, Господи Иисусе. Вот где торговля, вот где люди… А София, о!.. В землянках мы живем супротив царьградских вельмож… Оглянешься на себя – стыдно, чистое зверье…

Тогда начался такой гвалт, что ничего нельзя было разобрать. Одни припоминали походы Аскольда: как в Царьграде поколотили русских купцов и порушили договор; тогда в Царьград из селений греки принесли страшное известие: плывут ладьи народа Руси. Смятение и ужас водворилось в столице. Бурной мрачной ночью русские начали насыпать вал у стен города. Патриарх Фотий плакал с народом в Софийском соборе. Перепуганный царь Михаил III оставил поход на сарацин и вернулся в столицу. Русские добились нужных им торговых договоров и заставили уважать себя, а некоторые так подружились с греками, что приняли христианство. Другие тут, помнившие еще поход Олега, всячески восхваляли его силу и мудрость, увенчанные договором 911 года. Тогда, дескать, Олег напугал греков еще больше, чем Аскольд, и они затворили ворота и заперли городскую гавань. Олег выволок лодки на берег, поставил их на колеса, приделал паруса и при попутном ветре двинулся к стенам столицы. Перепутанные греки дали ему огромную дань и заключили договор, о котором и по сей день вспоминают русские. Купцов и послов, бывало, принимали с почетом, и ели они сколько хотели и бесплатно нежились в банях и торговали беспошлинно, а отъезжая на Русь, получали в дорогу съестное вволю, якоря, канаты, паруса…

И то, что точно по сговору, никто не говорил о разладе с греками при отце князя Игоре, испортившем все дело своим неудачным походом, и умалчивали об унизительной поездке матери, которая тоже ничего не добилась от греков, надеясь на мирное решение вопроса, – это приметил Святослав и зачел себе укором. Внутреннее решение, которое он хранил про себя, пуще созревало в нем.

Купец с крестом на шее, возбужденный общей горячкой, всех перекричал:

– Князь, походы на Восток – полдела. Нам Царьград нужнее. А там – мы стеснены. Как мышь в коробе. Что это? Приезжий к ним – грамоту кажи, без грамоты – готовься в подземелье. Закупить греческих тканей сколько хочешь – не смей! Не успел расторговаться, зазимовал – гонят домой в шею. А поедешь морем, застанет непогода – перезимовать на берегу Днепра у моря не смей, это земля Корсуньская. Ловят рыбу в Днепре – и того не воспрепятствуй… Прижали нас, как ужа вилами, стыд, срам… Податься некуда… На Дунае – свои запреты… И бродим мы, как псы ошпаренные, князь, помяни мое слово… Тьфу! Надо бога менять, греческий бог умнее…

– И бога менять, и грамоты понимать, и строгие законы вводить, – поддакнули купцу.

– Перун не оставлял нас и не оставляет… Повешенный бог нам не нужен, – сказал, как отрубил, Свенельд.

– Богатые да разумные народы все христианами стали, – возразил купец с крестом на шее, – и мудрой нашей княгини никому не перемудрить…

– С мечом любого бога добудешь, любое богатство будет у твоих ног, – возразил Свенельд, – слава и почет мечу. Любо нам на Русском море плавать, пора и германцев устрашить, и греков укротить…

Некоторые упорно молчали. Молчал и Добрыня, воспитатель малолетнего Владимира, красавец, богатырь, с роскошной русой бородой и васильковыми глазами. Он недавно принял христианство по совету Ольги и был скромен и застенчив, что так не вязалось ни с его молодостью, ни с его мужественной фигурой. Святослав не любил Добрыню. Тот не принимал участия в походах князя, не одобрял их, был первой рукой у Ольги по части земских дел.

– Слышишь, Добрыня, чего хочет дружина? Согласен ли ты с дружиной? – строго спросил князь.

– Подумать надо, – ответил тихо Добрыня. – Я знаю силу русского воина, удар его булатного меча. Но все ли разрешает меч? Есть сила сильнее меча. Это – новая вера. Новый закон. Или, как говорил мне один ученый араб, – «сила помышления». Что оно значит, я и сам не вполне понимаю. Только вижу, греки – не хазары, не буртасы, не ясы и косоги. Греки думают о том, что нам неизвестно. Они воюют такими средствами, о которых мы только слышали, но которыми не владеем. На них дивится весь мир. Стены Царьграда устрашают всех, кто подступает к ним. С силой греческого воина мы справимся, но силу греческого помышления мы не знаем… Надо приглядеться к ним. Перенять кое-что от них и других умудренных грамотою народов: хорезмийцев, болгар и арабов…

– Матушкина закваска, – проворчал Святослав. – Совсем ты, Добрыня, обабился. Приучился воевать с безоружными киевлянами… Куда как легче… Особенно с ядреными бабами…

Дружина заливисто засмеялась: всем было известно, как за ним боярыни гонялись. Послышались голоса:

– Бабий угодник!

Добрыня покраснел:

– Негоже, князь. Я христианин, живу с одной, по закону, а не по-скотски, как бугай в стаде.

– Трусишь, Добрыня, – дразнила дружина.

– Вы меня знаете, не будем притворяться. Одно тревожит и беспокоит меня, – сможем ли мы сейчас выиграть войну с греками. Легко умереть за Русь, за князя, за честь. Труднее выиграть дело.

– Вот мы послушаем старого Свенельда, моего первого воеводу, – произнес князь.

Свенельд сказал:

– Я долго живу и много видел людей, исходил земель, много слышал языков. Я исколот, и мне столько лет, что я их уже скрываю, чтобы не решили, что я слишком стар для воеводы. Много встречал я храбрых, сильных, ловких и красивых, простых воинов и правителей, земских людей и ученых книжников разных стран и так скажу: красиво, честно и громко умереть со славой легче в тысячу раз, чем выиграть у врага маленькую битву. Жернов размалывает зерно еле слышно, пустая бочка гремит. Первый делает необходимое дело, вторая только назойливо тревожит наши умы. Подождемте с войной, уподобимся жерновам, могущим неслышно, но верно размалывать зерна жита. Княгиня, матушка Ольга, укрепила нашу землю больше, чем громкая слава нашего меча… Это она вырастила и дала нам таких крепких и храбрых воинов. Это она навела порядок в стране, что процветают ремесла, не запущена пашня и торговля… Мирно трудятся люди и снабжают дружину питанием и оружием. Добрыня молод, но сметлив. Государство сильно не только мечом, но и оралом… Подожди, князь, горячиться, укрепи землю, а воевать мы завсегда сумеем…

Все насупились и молчали. Князь хмурился. Опять попрекают его домоседством Ольги. Воевода всегда умел перечить в самом неподходящем месте и в самое неподходящее время, и притом открыто и прямо. За первое князь не любил его, но уважал, за второе обожал и считал бесценным витязем. И в самом деле, Свенельд, всю жизнь лукавя с неприятелем, не знал, что значит лукавить с князем.

– Конечно, я поведу вас в поход при первом желании князя, – продолжал Свенельд, – и заставлю вас забыть все то, что я вам здесь сказал. Коли отдан приказ – воин должен знать только одно: приказ этот выполнить или умереть со славой. Но опять скажу – умереть легче, для этого не требуется ни ума, ни особой доблести.

Воевода смолк, и тогда вновь начались споры, и никто не был согласен со Свенельдом. Молодшая дружина кричала спьяна дерзко и вызывающе:

– Отвага мед пьет и кандалы трет!

– Бояться волков – быть без грибов!

Тут и Свенельд смолк. Молодежь подозревала его в робости, а честь для старика была дороже жизни, и он больше не возражал… Только от князя не укрылось, что ни Добрыня, прислушивающийся пристально к спору, ни Свенельд больше не перечили молодшей дружине.

В соседней зале сидели степенные гости: печенежский князь Куря со свитой и наместник византийского императора в Херсонесе – Калокир.

Обрюзгший, плешивый, в узорчатом атласном халате, Куря весь обливался потом и полой вытирал то и дело лицо и лысину, не переставая жевать жирную конину. Он пыхтел, сопел, крякал, молча пил греческое вино, и все его приближенные, как и полагалось кочевникам, молча, медлительно и беспрерывно ели, пили и утирались.