Князь Святослав

В ответ на это раньше отвечал греческий логофет:

– В добром ли здравии духовный сын благочестивейшего василевса, государь Болгарии милостию Божьей? В добром ли здоровье супруга его, Богом любимая? В добром ли здоровье сыновья государя Болгарии милостью Божьею и другие чада его? Здравствуют ли шесть великих бояр? Здравствует ли весь народ болгарский?

И потом должны были последовать угощения, сладкозвучные любезности. Но на этот раз, как только главный посол успел закончить свое приветствие, ожидая такового же от логофета империи, Никифор, дрожа от злобы, схватил со стола чашу с вином, швырнул послам под ноги, вином обрызгал их нарядные одежды и закричал зычно, дав волю своему необузданному гневу:

– Неужели уж так несчастны ромеи, что, победив всех врагов, должны теперь, подобно невольникам, платить дань скифам, этому презренному и нищему народу?!

Вздымая руки и обращаясь к Богу, он как бы спрашивал:

– Есть ли какое-либо объяснение столь дерзкой выходке царя Петра?! Этого труса и ублюдка на троне?!

Он сорвался с места и несколько раз подряд нанес пощечины главному послу.

– Вот тебе! Пошел вон, свинья! – завопил василевс и неистово затопал. – Ступай к своему дохлому государю и передай этому кожееду, что василевс Константинополя сам скоро пришлет ему такой подарок, от которого у него замрет язык и навсегда отпадет охота вспоминать о какой-либо дани. И научи своего царя, с каким почтением надо относиться к самодержцу Великой Романии… негодный раб…. собачий сын…

Он произнес еще несколько более сильных выражений, которые виртуозно пускал в ход на войне, командуя солдатами.

III. Миссия Калокира

В столичной гавани Золотой Рог к пристани причалило судно. Из него вышел знатный красавец ромей довольно молодых лет и жадно огляделся кругом. Это был херсонесский наместник василевса Калокир. Он стоял и с удовольствием пожирал глазами прибрежные монастыри, белеющие в садах, дворцы константинопольских вельмож среди платанов и кедров и не мог оторвать глаз от Золотого Рога. Там, где пролив, называемый Босфором, сливает воды с Мраморным морем, он отделяет от себя узкий залив, еще в древности получивший название Рога, так как, загибаясь, он и в самом деле напоминает бычий рог. Угол земли, который омывается с одной стороны Мраморным морем, а с другой стороны Золотым Рогом и упирается вершиною в пролив Босфор, это и есть то место, на котором раскинулась столица Восточной Римской империи – прославленный Константинополь.

Город раскинулся на семи холмах. Сама оконечность полуострова – этот холм и есть главная часть города. Здесь находятся Священные палаты василевса, чудный храм Святой Софии, ипподром, разного назначения великолепные постройки – сады, церкви, площади.

Знатный ромей не отводил глаз от холмов, разодетых розами, гелиотропами, кипарисами, ивами и дубами. Скопище галерей, террас, портиков спускалось к морю среди всей этой буйной зелени. Калокир знал, что овальные сады были наполнены статуями греческих и римских мастеров. Воображение его ширилось и горячилось. Золотой крест на величественном куполе собора Святой Софии горел как жар.

Калокир пошел вдоль берега, не в силах оторваться от столь очаровательной картины. Нежные, прозрачные волны тихо ласкались к берегам. Бесшумно скользили по воде суда, сперва они показывались вершинами мачт, потом вздувшимися парусами.

Неслась по бухте протяжная матросская песня. Рыбаки в маленьких, пляшущих на волнах челноках тащили натужно раскинутые сети. Из города через стены перекатывались глухие звуки. О, как много они говорили его воображению, уму и сердцу. Этот знатный ромей провел здесь свою молодость, изучал науки и философию в высшей школе столицы. Потом он назначен был управлять Херсонесской провинцией, охранять ее от беспокойных печенегов, хитрить с хазарскими каганами, опасливо следить за русскими, основавшими под боком колонию Тмутаракань, и особенно тревожиться за устье Днепра и самого Херсонеса, на который завистливо посматривали киевские князья.

Он остро почувствовал, этот правитель Тавриды, что здесь он только заурядный чиновник, который должен с завистью взирать на пышные дворцы столичных счастливчиков-царедворцев и шарахаться в сторону, давая дорогу их повозкам. Но гордость его была даже несравнима с гонором самого целого синклита. Затаенная мечта быть среди самых сильных и влиятельных сановников в Священных палатах всегда ввергала его в сладчайший трепет. Обольщения столицы казались настолько восхитительными, что эта мысль – вот опять придется возвращаться к себе в Херсонес с его многоязычной серой толпой и докучливой сутолокой – вызывала в нем тошноту. Нет! Лучше умереть, чем влачить жалкое существование абсолютно зависимого от столичных вельмож провинциального наместника, которым помыкают столичные чиновники, зачастую невежественные и глупые, к которым без подачки не приезжай и без лести у которых ничего не добьешься. Он погрозил пальцем самому себе и произнес:

– Опасность в промедлении![1 - Тит Ливий.]

И зашагал к главному форуму города – Августеону.

По улицам не переставая текла толпа: скуластые мадьяры, черноволосые болгары, белолицые и голубоглазые славяне шагали за колесницами, везомыми быками; нарядные сановники проезжали в богатых повозках, то и дело попадались купцы-иноземцы. Лениво переступали перегруженные скарбом ослики. Роскошно убранная изнеженная патрикия выглядывала из-за занавески, ее несли рабы в прекрасном паланкине. Калокир успел разглядеть влажный блеск ее карих глаз и драгоценное украшение на груди. Двигались шумной толпой упругие и стройные гречанки в цветных одеждах. Тонкие задорные сицилианки в красных плащах поверх развевающихся туник быстро прошмыгивали мимо наместника, ни разу не задерживая на нем своего взгляда.

Эта столица снилась Калокиру во сне и не давала ему покоя. Всё, решительно всё казалось лучше, чем дома. И зубчатые стены обителей, и обширные плодовые сады, и черный и красный мрамор ворот, и гордые храмы, и прелестные часовни, и сказочные дворцы, и даже собаки, греющиеся на солнце, – все представлялось праздничным, великолепным. Звуки труб и рогов, призывающие молиться, заставили сильнее биться его сердце. Наконец он достиг дворца и доложил, что по важному делу просит приема у паракимонена Василия.

Слуга ушел, вернулся и сказал:

– Приказано ждать.

Калокир подождал до вечера, и ему сказали, что прием закончен. С этих пор он приходил каждый день с утра и выслушивал это: «Приказано ждать», дожидался вечера и уходил, после того как ему сообщалось, что прием окончен. Но он терпеливо продолжал приходить. Он знал, что это было в обычае титулованных сановников – не сразу оказывать прием. И чем выше был титул у царедворца, тем дольше он мучил просителя. Тем более – паракимонен, он удостаивал приемом в редких случаях, ведь в военное время он был фактическим правителем Византии.

Евнух Василий прошел путь, очень показательный для преуспевающего ромея. Он начал карьеру еще при Константине Багрянородном. Сменялись василевсы, полководцы, синклитики, а он все шел в гору, все возвышался в чинах, все больше приближался к трону. Он отлично умел угадывать вкусы, интересы и прихоти каждого императора, какой бы он ни был, и стать ему полезным, ко всем приспособиться. Надо было обладать исключительной выдержкой характера, гибкостью ума, дьявольской изворотливостью, чтобы удержаться при всех режимах, одинаково нравиться ученому и строгому в добродетелях Константину Багрянородному, выслушивать его скучные трактаты, удачно поддакивать и прослыть тоже ученым. Потом приноровиться к шалостям шалопая, игривого болтуна, до крайности развратного Романа, с которым надлежало быть собутыльником, остроумным забулдыгой: порицать ученость и ригоризм патриархов, высмеивать аскетизм прославленных отшельников, надсмехаться над добродетелью. И Роман находил своего сановника вполне подходящим для своей пьяной компании.

После того как скончался Роман от излишеств всякого рода и царем стал Никифор, все думали, что евнух никак не удержится на посту первого министра. Аскетический, начавший сразу преследовать преступников, беспощадно карать взяточников, презирающий роскошь и распущенность, Никифор, однако, обрел в паракимонене чрезвычайно верного помощника и друга. Евнуха Василия точно подменили. Он тоже начал преследовать корыстолюбцев, равнодушных к церкви, всех насмешников и собутыльников, с которыми надо всем этим весело потешался при Романе. А так как он знал все уловки лихоимцев и пройдох, то вскоре тюрьмы столицы переполнились: хватали сборщиков податей, провинциальных судей, сводников, спекулянтов, богохульников, сановников, торгующих должностями и титулами; всех, заподозренных в нарушении священных скреп брака, в склонностях к пиршеству и веселию.

Только в самых тайниках дворца взяточничество стало процветать еще с большим размахом, потому что царь об этом не мог знать, все было в руках первого министра. Словом, евнух извлек из этих добродетельных мероприятий и побуждений василевса огромнейшие суммы и страшно обогатился вместе со своими подручными. Он брал под подозрение каждого, если знал, что тот имел средства откупиться. В то же время министр молился и постился хлеще василевса.

Никифор был им доволен. Но была довольна и мотовка и тайная распутница царица Феофано, бывшая жена Романа, погубившая его ради нового мужа. Она любила роскошь, траты, веселье, презирала посты и надсмехалась над монахинями. Паракимонен угождал, льстил, потворствовал порокам и этой венценосной супруги. Он изыскивал для нее бешеные деньги на наряды и тайные пиры, в которых отказывал ей бережливый василевс и на которых после поста и молитв сам первый министр предавался объедению, а тонкой иронией над постниками утверждал к себе прочное расположение Феофано. Он стал сводником царицы в ее непрестанной охоте за красивыми гвардейцами двора, он с нею надсмехался над тем, в чем за минуту до того в общении с императором отзывался с восторгом.

– Надо уметь угадывать мысли венценосных особ, – так он решил раз навсегда. – Сановнику не следует иметь своего мнения. И, благодаря Бога, я еще ни разу не разошелся во мнениях с теми, кто выше меня.

Его положение при дворе было прочно. Паракимонен ревниво следил за всяким, кто приближался к трону, и немедленно его устранял, не останавливаясь перед физическим истреблением.

Так что когда ему доложили о приезде Калокира в столицу, он сразу же насторожился. Он отлично знал этого способного, изворотливого и крайне честолюбивого чиновника из Херсонеса, который упорно добивался аудиенции у самого василевса. До этого василевс не раз и вызывал сметливого наместника, и пытался через него разузнать о намерениях опасного Святослава. И уж одно это, что василевс помнил о Калокире, заставляло евнуха сильно тревожиться и держать ухо востро. В свое время, пытаясь угодить Феофано и еще не подозревая адского тщеславия в этом высокомерном, обольстительном и блестящем аристократе, евнух сам ввел его в спальню царицы. И от евнуха не укрылось, что царица, вопреки привычке, наигравшись с предметом своего любострастия, на другой день забыть об этом, стала на этот раз понуждать Василия приводить Калокира к ней все чаще и чаще. Это уж слишком!.. И то беспокоило, что Калокир настойчиво начал добиваться того, чтобы самому василевсу с глазу на глаз доложить о чем-то «самом важном». Это даже напугало паракимонена. Он привык, чтобы все шло к царю только через него. С другой стороны, он боялся, что сделает упущение по службе, не доведя до василевса это «самое важное».

Василий видел, что с прибытием в Киев Святослава, победителя Востока, международные дела Ромейской державы еще более осложнились, и иметь такого опасного соседа не было в интересах империи, которая и без того переживала тяжелые дни. Поэтому в данной ситуации Калокир может сразу подняться очень высоко. Никифор был столь же строг к проступкам подданных, как щедр для тех, кто имел успехи в деле и оказывал верные услуги.

Перед тем как вести наместника к василевсу, паракимонен разглядывал его, стараясь проникнуть в тайну помыслов. Впрочем, то же самое делал и Калокир:

«Я знаю, что василевсу я сейчас нужен, и поэтому ты со мной ласков. Но ты следишь за мной и будешь всегда готов отравить меня при случае, если василевс будет благоволить мне еще больше», – почтительно склонившись, так приблизительно расценивал свое положение наместник.

«Я допущу тебя к царю, – мысленно решал евнух, елейно улыбаясь, – но если ты играешь двойную игру: князю говорил одно, а василевсу скажешь другое, я сгною тебя в темнице. И имя твое будет забыто навсегда. Не таких молодцов я укрощал и не таким хитрецам переламывал хребет».

– Благословляю тебя на добрые дела, – сказал он умильным тоном. – Ты всегда был нашим добрым вестником и преданным слугою божественного василевса. Наша милость всегда с тобой. Я доложу сейчас василевсу о твоем прибытии…

Вскоре паракимонен докладывал Никифору:

– Я не знаю, владыка, можно ли полагаться на чистоту его побуждений, но его следует выслушать. Он в дружбе со Святославом; херсонесцы одним глазом всегда глядят в сторону Киева, помышляя о полной вольности. За ним будем смотреть. Он умен, образован, принят в лучших домах столицы…

Никифор поморщился:

– Из брехунов? Довольно мне одного милого племянника.

Речь шла о его племяннике Иоанне Цимисхие, блестящем молодом аристократе, который славился начитанностью и вольнодумством и был любимцем царицы и всех патрикий.

– Они приятели?

– Да, владыка. Вольнодумец вольнодумцу поневоле друг. Вместо Отцов Церкви читают Лукиана.

Никифор не любил книжников. Всю жизнь проведший в походах, занятый практическими делами, он считал образованных людей, а особенно сочинителей всякого рода, вредными людьми, подрывающими авторитет царя и церкви. Он был твердо убежден, что Священного Писания, традиций царского двора и правил церкви вполне достаточно, чтобы понимать мир и строить жизнь подданных. И в людях он – этот бесстрашный и опытный полководец – ценил больше всего умение приказывать и повиноваться. Рассуждающих подданных, тем более чиновников, он прогонял немедленно.

– Пусть придет этот умник, – недовольным тоном сказал Никифор.

С бьющимся сердцем Калокир прошел много коридоров и комнат, украшенных цветною мозаикой и расписанных красками с изображением библейских событий. Двери в палатах были литые из серебра или убраны золотом и слоновой костью. Царский прием испокон веков был так обставлен, что, прежде чем попасть в палату, надо было увидеть богатство и блеск двора и предстать перед царем потрясенным и наперед подавленным его величием.

В лабиринте дворца все время попадались сановники, слуги, суетящиеся и обеспокоенные, что-то несущие, куда-то спешащие. Наконец молодого человека остановили в зале, где были развешаны драгоценные одежды василевсов, венцы, золотое оружие и прочая утварь. Ожидавшие приема должны были разглядывать роскошные украшения и, кроме того, отсюда насладиться видом моря. Оно омывало окраины пышных садов, было нежно-голубого цвета в сиянии дня. Все крутом блестело, сияло, искрилось, ошеломляло изяществом и роскошью. У всех ожидающих приема были лица вытянутые, настороженные, беспокойные.

Строго по этикету, на цыпочках, прошли высшие титулованные особы: кесари, новелиссимы, куропалаты; за ними прошли магистры, анфипаты, протоспафарии, в дорогих, сверкающих драгоценными украшениями одеждах. Все они уже подготовились к полному подобострастию. Когда дверь из зала ожидания в Золотую палату открывалась, оттуда вырывались серебряные звуки органов и слышалось рычание медного льва.

Калокир был принят после всех, этим давалось понять, что его появлению при дворе большого значения не придавалось.

Вход в Священную палату нарочно был сделан низким, с таким расчетом, чтобы входящий уже от самой двери шел к василевсу с согнутой спиной. Калокир, входя, только успел мельком увидеть в конце зала василевса на троне, устроенном по образцу трона царя Соломона, да шевелящихся и рыкающих медных львов. В священном трепете он упал перед престолом лицом вниз. Когда он поднялся, то увидел царя под потолком, высоко над собою. (В то время как распростертый на полу допущенный на прием приходил в себя от изумления, трон особым винтом поднимался вверх.) Потом Никифор спустился, весь в блеске, как неземное существо. Золотые органы гремели. Огни многочисленных свечей в серебряных подсвечниках излучали ослепительное сияние.

Никифор, еще не вполне пришедший в себя от столь неожиданно выпавшего на его долю царского величия, излишней пышностью церемониала хотел подчеркнуть легитимность своего положения и поэтому впадал в крайнее преувеличение. Суровый этот воин, привыкший к походному быту и резким окрикам солдат, к полевым шатрам, всей душой презиравший дворцовый этикет, блеск и роскошь, окружил теперь себя всем этим еще тщательнее, чем «законные» порфирородные василевсы, чтобы внушить всем естественность своего от них преемства.