Встань и иди

Григорий почти физически ощутил, как обрывается невидимая нить, связывавшая его с подчиненными.

– А-а-а-а! – вырвался крик отчаяния, и неведомая сила снова подняла его.

Он побежал, словно можно было догнать вертолет. Добежал до небольшого каньона, скатился по крутому откосу вниз, запрыгал по вымоинам. Упал, даже не поняв, как это случилось. Может, потерял сознание, потому что привиделось другое, далекое лето его детства, и он в коротких штанишках скачет на гибкой лозине, словно на лошадке, по улице в родной станице Крымской. Подбежал к колонке, нажал рычаг, и мощная струя воды ударила в землю.

Оставалось только нагнуться и оторвать кусочек струи губами. Но какой-то другой мальчишка, знакомый до завитков волос на затылке, наклонившись, пил эту воду. Пил, разбрызгивая струю, и алмазные капли разлетались по его лицу, мочили рубашку. А рядом стояла молодая, высокая казачка, его мама, самая красивая мама на свете, и радостно улыбалась…

Он очнулся, рванул задубевший от соленого пота ворот куртки и снова впал в забытье.

Теперь уже другой мальчик, а может, тот же, только повзрослевший, разбежался и прыгнул в тихую заводь Москвы-реки, долго плыл, то выныривая, то исчезая под водой. Неужели может быть столько воды, что ее невозможно выпить? Что она может обнимать тебя и ласкать прохладой! И неужели может быть что-либо прекраснее этой ласки?

Он очнулся, посмотрел в пустынное небо, на котором было только солнце, такое жгучее и ненужное. Заставил себя подняться и идти.

– Фью-ить, фью-ить! – просвистели пули. Он уже знал: они его не достали, раз просвистели. Кто-то другой, всевластный, снова толкнул его в спину, оглушил чем-то мягким по голове, и он плашмя растянулся на дне каньона и увидел еще один сюжет из прежней жизни. Он идет во главе роты среди забайкальских сопок-голышей, а пороша все сыплет и сыплет, больно стегает по лицу. От ее холодных колючек почему-то становится радостно и весело. Он достает флягу и пьет чай. Кипяток обжигает, но он не может оторваться от горлышка. Вдруг сопки покрываются зеленью буков, и упругие воды Черемоша влекут его к перекату. Он плывет, глотая живительный сок Карпат, и не может утолить жажду.

Так он шел к плато, в бреду и беспамятстве. И только на бугорке, где было назначено место сбора группы, обессилено упал. Дальше идти было некуда! Огляделся вокруг. Никого! До замутненного сознания дошло, что на этом голом пупке он один на один с мятежниками и, может, жить ему осталось считанные минуты. «Если ранят – живым не дамся!» – решил он. Достал из нагрудника гранату, погладил ее зеленые бока, оставляя на краске грязный пыльный след с бурыми пятнышками сукровицы, сочившейся из пальцев. Верил и не верил, что этот металлический цилиндр, начиненный взрывчаткой, оборвет его жизнь. Отогнул усики, выпрямил их, попробовал, легко ли проходят через отверстие запала, чтобы и обессиленной рукой выдернуть чеку, и положил гранату за пазуху. Больше всего боялся попасть к мятежникам живым. Он уже наслушался рассказов об их зверствах и понимал, что пощады ему не будет. «Лучше смерть от своей гранаты, чем от „духовского“ ножа. А заодно и еще пару врагов вместе с собой на тот свет прихвачу, – подумал с каким-то садистским наслаждением. – К тем пяти в придачу, которых лично уложил». Это соотношение его устраивало, и стало спокойнее, легче ждать своей последней минуты.

Сверху долетел какой-то знакомый звук, не похожий на свист пули. Увидел вертолет, и с новой силой вспыхнула надежда выжить. Вскочил, дал в воздух три короткие очереди. Вертолет резко пошел вниз. «Неужели убил тех, кто нес мне спасение? – подумал со страхом. – Нет-нет, не может быть!» Негнущимися пальцами снял рюкзак, сбросил «лифчик», сорвал куртку и начал махать ею из последних сил.

Вертолет завис над головой, и пилот показал рукой, чтобы спускался ниже, к обрыву, за которым можно укрыть машину от пуль. Григорий схватил рюкзак за лямки, но не смог оторвать его от земли. С одним автоматом, спотыкаясь, запетлял к обрыву, скатился по откосу. Камни больно царапали голую спину, плечи.

До вертолета оставалось уже совсем немного, но там, за сверкающим зонтом лопастей, Боков увидел воду. Он пробежал мимо машины, плашмя упал в арык и начал, как собака, лакать мутную гнилистую воду. Двое спецназовцев подбежали к Григорию, схватили за руки, потащили к машине. А он вырывался, не хотел уходить от коричневой протоки. Только когда к губам наклонили термос и по подбородку, груди потекла оживляющая жидкость, затих, пил и никак не мог насытиться ею.

Командир ми-восьмого капитан Пырин вывел машину на взлетный режим. Она поднялась над обрывом, и вдруг борттехник прапорщик Цымбалюк отчаянно крикнул:

– Командир, горим!

Пырин оглянулся. Грузовую кабину заполнял белый дым, в центре полыхал красный огонь, на полу валялся раненый солдат. Из пробитого топливопровода на него падала струя. Пырин двинул рычаг шаг-газа вниз, вышел в эфир:

– Я – 761-й. «Духи» обстреляли. На борту пожар, есть «трехсотый», пробита топливная система. Ведомый – прикрывай!

Как только сели, борттехник открыл дверь грузовой кабины, и все сыпанули с вертолета, ожидая взрыва. Но взрыва не было. Пожара тоже не было. Оказалось, пуля попала солдату в грудь, пробив сигнальную ракету. Она сработала, наполняя грузовую кабину клубами дыма. Старший лейтенант Овчинников с борттехником жгутом для зажима ран быстро перетянули топливную трубу. «А как силовая установка? – подумал Пырин. – Её осмотр – обязанность борттехника». Но вдруг почувствовал, что не может дать подчиненному такую команду. Там, на голой «крыше» он будет вроде мишени, и «духи» могут сшибить его как куропатку. Промелькнула мысль: «Ты командир, тебе и лезть». Не мешкая, поднял люк пилотской кабины, выбрался наружу, пошел по обшивке, открыл капоты двигателей главного редуктора, осмотрел трубы и агрегаты. Все было в порядке. И только теперь закралась в голову тревожная мысль: «Душара меня видит, почему не стреляет? А если попадет, – долго до земли кувыркаться». Но, как ни странно, страха не было. Закрыв капоты, спустился в кабину, завешанную бронелистами, и только здесь выразил удивление собственной смелости: «Ох, Коля, как ты себя недооценивал! Мо-ло-дец! Какой я лихой мужик!». Но все эти эмоции внешне проявились только в легкой улыбке, скользнувшей по сосредоточенному лицу.

– Командир, мы все сделали, – доложил Овчинников, топливо не течет.

– Ну, вы вообще кулибины! – похвалил его Пырин, – следи за трубой. Будем взлетать. Запускаю двигатели.

Моторы взревели, и машина ожила, затряслась мелкой дрожью, которую не любили все, и летчики, и десант, но ее так приятно было ощущать теперь.

Пырин связался с ведомым:

– Саша, я весь народ брать боюсь, возьму только раненого и найденыша. Ты прихватишь остальных.

С высоты птичьего полета он огляделся, прикинул, что стреляли по ним с душманской базы. Над дувалами кишлака возвышалась крепостёнка, там суетились люди. Скомандовал борттехнику:

– Серега, включай вооружение!

На вертолет недавно поставили два блока новых ракет. У них был калибр побольше и взрывной заряд мощный. Пырин сделал правый разворот, выпустил ракеты по дувалу, сделал левый разворот и, уходя от кишлака с набором высоты, сказал ведомому:

– Саша, а теперь садись и забирай ребят.

Цымбалюк только удивленно присвистнул:

– Ну, командир, я такого от тебя не ожидал!

– Я и сам себя сегодня не узнаю. За наглость нужно «духов» наказывать. Такие вещи им прощать не надо.

Когда прибыли на аэродром, и Пырин доложил о выполнении задачи, командир полка полковник Нургалиев по-свойски спросил:

– Коля, какое представление писать: орден или звание «майор» досрочно?

– Хорошо бы майора досрочно получить, – мечтательно ответил Николай.

– Значит, жди скорого повышения в звании.

А от ремонтников он получил ценный подарок в тот же день. Цымбалюк протянул на ладони стальной сердечник пули:

– Вот, во время осмотра машины плоскогубцами из обшивки за вашим сидением вытащил. «Дух» пропорол пулеметной очередью весь вертолет от кабины до хвоста. Мы еще легко отделались. Держите на память.

Глава 2. «ТРУПОДЕЛ»

Бокова вертолетчики высадили в пограничном батальоне. Он с трудом спустился по стремянке, спрыгнул на землю и чуть не упал от пронзившей тело острой боли в стертых до крови ступнях. Снял ботинки, взял их в левую руку, в правой зажал автомат и, раскорячивая длинные ноги, осторожно пошел к зданию. Щебнева увидел в тени чинары с кружкой в руке и со злостью подумал: «Подлец, бросил меня, а сам чаи гоняет».

– Товарищ капитан, я думал, вы давно ушли! – удивился взводный, виновато отводя глаза.

– Куда я мог уйти? Где остальные? Все прилетели?

– Не знаю… Сейчас посчитаем.

Щебнев хитрил. Он, конечно, знал, что в суматохе оставил не только начальника штаба. Но признаться в этом не хотел даже самому себе. Все надеялся, что оставленные подчиненные вот-вот подойдут.

Бокову все происшедшее с ним казалось кошмарным сном. И если бы не саднящая боль в стертых ногах и периодически вспыхивающий внутри огонь жажды – пережитое в этот день рождения осталось бы в памяти, как печальное недоразумение. Но нехватка людей подсказывала, что трагическая реальность продолжается.

Выяснилось, что не хватает девяти человек.

– Троих раненых отправили в джелалабадский госпиталь, – сказал Щебнев.

– Значит, шестеро остались там? – спросил Григорий, с болью сознавая, что испытания не закончились и нужно вновь возвращаться под пули.

– Нет пулеметчиков!

– Немедленно искать!

– Сейчас прилетит комбат с резервной группой. Он приказал никаких действий не предпринимать.

– Как не предпринимать? А вдруг еще кто-нибудь вышел на пункт сбора?

– Вот и комбат летит, – сказал Щебнев, заметив приближающийся со стороны Джелалабада вертолет.