Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Первый отдел

Но и положение московского государя от неудач Батория не улучшалось. Шведы одерживали над русскими победу за победой. Шведский генерал взял Нарву, захватил часть новгородской земли, овладел Корелою, берегами Ижоры, городами Ямою и Копорьем. Магнус взял Киремпель; ливонские города были отняты у русских почти все. Радзивилл, сын виленского воеводы, с казаками и литовскими татарами, вступивши в глубину неприятельской земли, доходил почти до Старицы, где находился тогда Иван Васильевич. Долгие мучительства и развращение, посеянное в народе опричниною, приносили свои плоды: русские легко сдавались неприятелю и переходили на службу к Стефану Баторию; один Псков представлял счастливое исключение, благодаря тому, что там находился умный и деятельный Иван Петрович Шуйский. Иван Васильевич трепетал измены, боялся посылать от себя войско: ему представлялось, что его самого схватят и отвезут к Баторию. Понятно, что Ивану Васильевичу нужен был мир как можно скорее. Упорство Пскова и нежелание поляков давать средства своему королю на продолжение войны невольно приводили и Стефана Батория к тому же.

Посредник, назначенный папою, иезуит Антоний Поссевин, посетил сначала Батория, дал ему как католику свое благословение на бранные подвиги, а потом прибыл к московскому государю и виделся с ним в Старице. Как духовное лицо и как посланник папы Поссевин сразу заявил, что его гораздо более занимает вопрос о соединении церквей, чем о примирении с поляками. В числе подарков, привезенных им от папы, была книга о флорентийском соборе, которому Западная церковь придавала смысл великого вселенского собора, уже соединившего Восточную церковь с Западной. Поссевин представлял царю Ивану Васильевичу большие выгоды от соединения, указывал на возможность всеобщего ополчения христианских держав против турок. Царь принял иезуита чрезвычайно ласково и почтительно, не лишал его надежды на предполагаемое церковное соединение, но не обещал ничего положительного и просил его прежде всего о заключении мира, сколько-нибудь выгодного для московского государя. Антоний уехал от царя с надеждой опять приехать к нему после заключения мира, уже исключительно по делам веры.

При посредстве Антония, в деревню Киверова Горка, в пятнадцати верстах от Запольского Яма, в декабре 1581 г. съехались с обеих сторон уполномоченные.[83 - От Батория: Ян Збаранский, князь Альбрехт Радзивилл и секретарь В. К. Литовского Гарабурда. От Ивана Васильевича князь Елецкий и Алферьев.] Им пришлось жить в крестьянских курных избах, терпеть зимний холод и недостаток, даже пить снежную воду. Кругом все было опустошено.

Антоний Поссевин явно мирволил польской стороне; московские послы упрямились, желая выговорить себе более выгодные условия; шли споры о титулах и словах, так что однажды иезуит разгорячился, вырвал у них из рук бумагу, даже схватил одного из них за воротник шубы, повернул, пуговицы оборвал на шубе и сказал: «Ступайте вон! Я с вами ничего не буду говорить!» Наконец, после трех недель бесполезных споров, 6-го января 1582 года обе стороны подписали перемирие на десять лет. По этому перемирию московский государь отказался от Ливонии, уступил Полоцк и Велиж, а Баторий согласился возвратить взятые им псковские пригороды.

По заключении мира Поссевин отправился в Москву с давно желанной целью привести царя к соединению с Западной церковью.

В Александровской Слободе случилось между тем потрясающее событие: в ноябре 1581 года царь Иван Васильевич в порыве запальчивости убил железным посохом своего старшего сына, уже приобревшего под руководством отца кровожадные привычки и подававшего надежду, что, по смерти Ивана Васильевича, будет в его государстве совершаться то же, что совершалось при нем. Современные источники выставляют разно причину этого события. В наших летописях говорится, что царевич начал укорять отца за его трусость, за готовность заключить с Баторием унизительный договор и требовал выручки Пскова; царь, разгневавшись, ударил его так, что тот заболел и через несколько дней умер. Согласно с этим повествует современный историк ливонской войны Гейденштейн; он прибавляет, что в это время народ волновался и оказывал царевичу особое перед отцом расположение, и через то отец раздражился на сына. Антоний Поссевин (бывший через три месяца после того в Москве) слышал об этом событии иначе: приличие того времени требовало, чтобы знатные женщины надевали три одежды одна на другую. Царь застал свою невестку, жену Ивана, лежащею на скамье в одной только исподной одежде, ударил ее по щеке и начал колотить жезлом. Она была беременна и в следующую ночь выкинула. Царевич стал укорять за то отца: «Ты, – говорил он, – отнял уже у меня двух жен, постриг их в монастырь, хочешь отнять и третью, и уже умертвил в утробе ее моего ребенка». Иван за эти слова ударил сына изо всех сил жезлом в голову.[84 - Царевич был три раза женат: первая жена его была Евдокия Сабурова, вторая – Соловая, третья – Шереметева, по имени Елена Ивановна. По русскому известию, царь отколотил Бориса Годунова, который вздумал защищать царевича.] Царевич упал без чувств, заливаясь кровью. Царь опомнился, кричал, рвал на себе волосы, вопил о помощи, звал медиков… Все было напрасно: царевич умер на пятый день и был погребен 19 ноября в Архангельском соборе. Царь в унынии говорил, что не хочет более царствовать, а пойдет в монастырь: он собрал бояр, объявил им, что второй сын его Федор неспособен к правлению, предоставлял боярам выбрать из среды своей царя. Но бояре боялись: не испытывает ли их царь Иван Васильевич и не перебьет ли он после и того, кого они выберут, и тех, кто будет выбирать нового государя. Бояре умоляли Ивана Васильевича не идти в монастырь, по крайней мере, до окончания войны. С тех пор много дней царь ужасно мучился, не спал ночей, метался как в горячке. Наконец мало-помалу он стал успокаиваться, начал посылать богатые милостыни по монастырям, отправлял дары и на Восток, чтобы молились об успокоении души его сына. В это время усиленно припоминал он погубленных и замученных им, вписывал имена их в синодики, а когда не мог пересчитать их и припомнить по именам, писал просто: «их же ты, Господи, веси!»

Антоний приехал в Москву три месяца спустя после убийства царевича; он застал еще царя и весь двор в черных одеждах, с отрощенными волосами, по придворному обычаю. Иезуиту хотелось устроить религиозное прение о вере с царем и убедить его силой своих доводов. Но Иван не изъявлял на то большой охоты. «Что спорить о вере, – говорил он, – каждый свою веру хвалит. Мне уже пятьдесят первый год, воспитался я в истинной христианской вере и переменять мне ее не годится! Придет страшный суд, и тогда Господь рассудит: какая вера правая, наша или латинская?» – «Святой отец, – сказал Антоний, – вовсе не хочет, чтобы ты менял древнюю греческую веру, основанную на учении Св. отцов и постановлениях Св. соборов. Он хочет только, чтоб ты исследовал: что есть истинного, и то утвердил в своем царстве. Он хочет, чтобы во всем мире была одна церковь; и мы бы ходили в греческую к вашим священникам, и ваши ходили бы к нашим». Антоний распространился об истории церкви, а в особенности о флорентийском соборе, и заключил свою речь такими словами: «Если ты, великий государь, вступишь с папой в соединение, то не только будешь государем на прародительской отчине своей в Киеве, но и в царствующем граде Константинополе; и папа, и цезарь, и все государи будут об этом стараться». – «Не сойтись нам с тобою, – сказал на это Иван, – наша вера христианская, а не греческая, была издавна сама по себе, а римская сама по себе; греческой наша вера называется оттого, что пророк Давид за много лет до Рождества Христова пророчествовал: от Ефиопии предварит рука ее к Богу, а Ефиопия то место, что Византия, а Византия первое государство греческое просияло в христианстве».

Показавши таким образом свою ученость, царь повторил, что не хочет спорить о вере, дабы через то не сделалась рознь с папой и не порвалась бы взаимная любовь между папой Григорием и московским государем.

Антоний уверял, что розни не будет, и просил государя вести с ним прение о вере. Иван Васильевич сказал: «О больших делах мы с тобой говорить не хотим, чтобы тебе не было досадно, а вот малое дело. У тебя борода подсечена, а бороды подсекать и подбривать не велено ни попу, ни мирским людям. Ты в римской вере поп, а бороду сечешь. Откуда это взял и по какому учению?» «Я бороды не секу и не брею», – сказал Антоний. Иван продолжал: «Сказывал нам наш паробок Шевригин, что папа Григорий сидит на престоле и носят его, и целуют ногу; а на сапоге крест, а на кресте распятие. Прилично ли это?»

Поссевин распространялся о достоинстве и величии папы, об особенной благодати над Римом, о которой свидетельствовало множество мощей в этом городе; доказывал, что папа садится на престол не для гордости, а для благословения многочисленного народа, что поклонение ему делается в воспоминание того, как в древние времена народ падал к ногам апостолов, проповедывавших ему веру, заключил, наконец, речь свою тем, что и государя следует величать, славить и припадать к его ногам. С этими словами иезуит поклонился Ивану Васильевичу в ноги.

Но Иван Васильевич на это сказал: «Нас, великих государей, пригоже почитать по царскому величеству, а святителям надо смирение показывать и не возноситься выше царей. Папа Григорий называется сопрестольником Петру Апостолу, а по земле не ходит и велит себя на престоле носить; значит – он хочет Христу подобиться! Папа не Христос, и престол, на чем папу носят, не облако, и те, что носят его, не ангелы! Который папа поступает по Христову учению и по апостольскому преданию, – тот сопрестольник великим папам и апостолам; а который папа начнет жить не по Христову учению и не по апостольскому преданию, – тот папа волк, а не пастырь».

«Если папа волк, а не пастырь, – сказал Антоний, – то мне и говорить нечего; зачем же ты и посылал к нему о своих делах? И ты, и его предшественники всегда называли его пастырем церкви».

Царь начинал сердиться. Зная его нрав, Поссевин и его товарищи боялись, чтобы он не хватил кого-нибудь своим жезлом, и потому Поссевин старался успокоить его льстивыми словами. Царь тогда сказал: «Вот я говорил, что нам нельзя говорить о вере. Без раздорных слов не обойдется. Оставим это».

4 марта, в воскресенье Великого поста, царь пригласил Антония идти в церковь смотреть богослужение. Иезуит догадался, что царь это делает для того, чтобы присутствие папского посла в церкви служило для народа доказательством уважения иноверцев к русской вере. Антоний отвечал, что ему известны обряды греческой церкви, а участвовать в них наравне с митрополитом он не может до тех пор, пока митрополит не будет укреплен в вере тем, кто сидит на престоле Петра, которому Господь сказал: утверждай братью свою. «Вы, – говорил он, – упрекаете нас в том, что святой отец сидит на престоле, а у вас митрополит моет себе руки, и этой водой люди окропляют себе глаза и другие части тела, и перед вашими епископами кланяются в землю».

«Это вода, – отвечал царь, – знаменует воскресение Христово».

Поссевин, однако, должен был из уважения к царю идти в церковь, причем Иван сказал: «Смотри, чтобы за тобой лютеране не вошли».

«Мы с лютеранами общения не имеем», – отвечал иезуит. Приблизившись к церкви, Антоний постарался тотчас улизнуть. Все думали, что царь рассердится, но Иван Васильевич потер себе лоб и сказал: «Ну, пусть делает как знает».

Антоний никак не мог добиться не только обещания подчиниться папе, но даже и дозволения строить для католиков костелы, хотя позволялось приезжать священникам римско-католической веры. Антоний уехал.

Запольский мир, заключенный с Баторием, оставил войну царя Ивана Васильевича со Швецией нерешенною. Мало этого: Баторий готов был сам воевать со шведами, так как считал всю Ливонию достоянием Польши и Литвы, а Швеция удерживала в своей власти Эстонию. Сейм не допустил Батория до войны, потому что поляки не хотели воевать ни с кем. Неприязненные отношения Московского государства со Швецией продолжались до мая 1583 года, без всяких важных успехов с той и другой стороны, наконец прекратились перемирием на три года, заключенным на р. Плисе. Швеция оставалась в выигрыше и удерживала за собой не только Эстонию, но и русские города Яму и Копорье с их землями, захваченные во время войны. Таким образом, западные пределы государства суживались, терялись плоды долговременных усилий: на востоке, за Волгой было беспокойно. Черемиса, с начала покорения Казани, не хотела повиноваться русской власти, беспрестанно восставала, а в последнее время горячо и единодушно поднялась за свою свободу и вела войну с упорством. Воеводы с ратьми посылались одни за другими и долго не могли укротить черемис, которые защищались от их покушений в своих дремучих лесах, не хотели и слышать о платеже наложенного на них ясака, а при случае делали набеги и разорения. Покорить их можно было только построением русских городов: тогда с этой целью был построен Козьмодемьянск.

Мало-помалу стал освобождаться Иван от своей тоски по убитому сыну, а с нею вместе начали проходить угрызения совести, и царь начал опять проявлять признаки обычного свирепства. Ратные люди, так трусливо сдававшиеся Баторию, оставались на первых порах без наказания, но по заключении мира вспомнил об них Иван, собрал и казнил мучительнейшим образом. По сказанию одного иностранного историка, их погибло до 2300 человек. Царь страдал под гнетом своего унижения. Ливония, которой он так добивался, ускользнула из рук его; он хотел вылить свою злобу над ливонскими пленниками, которых у него было очень много. Он приказал привести толпу этих несчастных, пустил на них медведей и сам, стоя у окна, любовался, как пленники напрасно старались отбиться от зверей и как медведи рвали их на куски. Иван Васильевич тогда и над близкими к себе людьми придумывал затейливые мучительства. Так, однажды царский тесть Федор Нагой наговорил на Бориса Годунова, что тот не является ко двору, притворяясь больным после того, как Иван отколотил его своим жезлом. Царь сам внезапно прибыл к Борису, который показал ему свои раны и заволоки, сделанные врачом. Тогда царь Иван приказал сделать заволоки на руках и груди царского тестя, совершенно здорового.

Женившись на Марии Нагой, Иван вскоре невзлюбил ее, хотя она уже была беременна. Он задумал жениться на какой-нибудь иностранной принцессе царской крови. Англичанин медик, по имени Роберт, сообщил ему, что у английской королевы есть родственница Мария Гастингс, графиня Гоптингтонская. Иван отправил в Лондон дворянина Федора Писемского узнать о невесте, поговорить о ней с королевой и вместе с тем изъявить желание от имени царя заключить тесный союз с Англией. Условием брака было то, чтобы будущая супруга царя приняла греческую веру и чтобы все, приехавшие с ней, бояре и боярыни также последовали ее примеру. Хотя царь и заявлял у себя дома о неспособности царевича Федора, но Писемскому не велел говорить этого королеве; напротив, приказывал объявить, что детям новой царицы дадутся особые уделы. Достойно замечания, что на случай, если бы королева заметила, что у царя уже есть жена, Писемский должен был сказать, что она не какая-нибудь царевна, а простая подданная и для королевиной племянницы можно ее и прогнать.

Писемский был принят с почестями, но королева на вопрос о невесте сказала, что она была недавно в оспе, видеть ее и списывать портрета скоро нельзя, и не прежде как в мае 1583 года доставила послу случай увидеть невесту в саду. Мария Гастингс, тридцатилетняя дева, сначала соблазнилась было честью быть московской царицей, но потом, когда услышала о злодеяниях Ивана, то наотрез отказалась от этой чести. Королева отпустила Писемского, а вместе с тем отправила послом к Ивану Жерома Боуса. Этот посол должен был объявить, что девица, на которой хотел жениться Иван, больна и притом не хочет переменять веры. Королева добивалась исключительной и беспошлинной торговли для англичан, а царь, соглашаясь на это, хотел, чтобы Елизавета помогла ему завоевать снова Ливонию. Между тем мысль жениться на иностранке не оставляла царя, и он все разведывал: нет ли у английской королевы какой-нибудь другой родственницы, с которой он мог бы вступить в брак.

То было в конце 1583 года. Царь мечтал о женитьбе. Бедная женщина, носившая имя царицы и недавно родившая сына Димитрия, каждый час трепетала за свою судьбу, а между тем здоровье царя становилось все хуже и хуже. Развратная жизнь и свирепые страсти расстроили его. Ему только было пятьдесят лет с небольшим, а он казался дряхлым, глубоким стариком. В начале 1584 года открылась у него страшная болезнь: какое-то гниение внутри; от него исходил отвратительный запах. Иноземные врачи расточали над ним все свое искусство; по монастырям раздавались обильные милостыни, по церквам велено молиться за больного царя, и в то же время суеверный Иван приглашал к себе знахарей и знахарок. Их привозили из далекого севера; какие-то волхвы предрекли ему, как говорят, день смерти. Иван был в ужасе. В эти, вероятно, дни, помышляя о судьбе царства и находя, что Федор, по своему малоумию, неспособен царствовать, Иван придумывал разные способы устроить после себя наследство и составлял разные завещания. Тогда из близко стоявших к нему людей, кроме Бориса Годунова, были: князь Иван Мстиславский, князь Петр Шуйский, Никита Романов, Богдан Бельский и дьяк Щелкалов. Все не любили Бориса Годунова, опасаясь, что он, как брат жены Федора, человек способный и хитрый, неизбежно овладеет один всем правлением. Сначала Иван составил завещание, в котором объявлял наследником Федора, а около него устраивал совет; в этом совете занимал место Борис Годунов. Потом Богдан Бельский, вкравшийся в доверенность царя, настроил его против Бориса Годунова, и царь (как впоследствии открылось) составил другое завещание: оставляя престол полоумному Федору, он назначал правителем государства эрцгерцога Эрнеста, того самого, которого прежде он так хотел посадить на польский престол. Эрнест должен был получить в удел: Тверь, Вологду и Углич, а если Федор умрет бездетным, то сделаться наследником русского престола. К этому располагало его уважение, какое он питал к знатности Габсбургского дома. Он считал членов его наследниками Священной Римской Империи, в которой родился сам Иисус Христос. Тайна этого завещания не была им открыта Борису, но ее знали вышеупомянутые бояре. Дьяк Щелкалов изменил своим товарищам и тайно сообщил об этом Борису. Они вдвоем составили план уничтожить завещание, когда не станет Ивана.[85 - Так сообщает Лука Павлюс, бывший в Москве при Борисе, знавший хорошо русский язык и положение русских дел.]

Иван то падал духом, молился, раздавал щедрые милостыни, приказывал кормить нищих и пленных, выпускал из темниц заключенных, то опять порывался к прежней необузданности… Но болезнь брала свое, и он опять начинал каяться и молиться. Была половина марта. Иван с трудом мог ходить: его носили в креслах. 15 марта он приказал нести себя в палату, где лежали его сокровища. Там перебирал он драгоценные камни и определял таинственное достоинство каждого сообразно тогдашним верованиям, приписывая тому или другому разное влияние на нравственные качества человека.

Ему казалось, что его околдовали, потом он воображал, что это колдовство было уже уничтожено другими средствами. Он то собирался умирать, то с уверенностью говорил, что будет жив. Между тем тело его покрывалось волдырями и ранами. Вонь от него становилась невыносимее. Наступило 17 марта.[86 - Англичанин Горсей говорит, что это был день, в который, по предсказанию волхвов, его должна была постигнуть смерть. Чувствуя себя лучше, Иван послал Бельского объявить колдунам, предсказавшим ему смерть, что он зароет их живьем или сожжет за ложное предсказание. «Не гневайся, боярин, – отвечали волхвы, – день только что наступил, а кончится он солнечным закатом».] Около третьего часа царь отправился в приготовленную ему баню, мылся с большим удовольствием; там его тешили песнями. После бани царь чувствовал себя свежее. Его усадили на постели; сверх белья на нем был широкий халат. Он велел подать шахматы, сам стал расставлять их, никак не мог поставить шахматного короля на свое место, и в это время упал. Поднялся крик; кто бежал за водкой, кто за розовой водой, кто за врачами и духовенством. Явились врачи со своими снадобьями, начали растирать его; явился митрополит и наскоро совершил обряд пострижения, нарекая Иоанна Ионою. Но царь уже был бездыханен. Ударили в колокол на исход души. Народ заволновался, толпа бросилась в Кремль. Борис приказал затворить ворота.

На третий день тело царя Ивана Васильевича было предано погребению в Архангельском соборе, рядом с могилой убитого им сына. Имя Грозного осталось за ним в истории и в народной памяти.

Глава 21

ЕРМАК ТИМОФЕЕВИЧ

В старинной Руси мирские люди, по отношению к государству, делились на служилых и неслужилых. Первые обязаны были государству службой воинской или гражданской (приказной). Вторые – платежом налогов и отправлением повинностей: обязанности этого рода назывались тяглом; исполнявшие их «тянули», были «тяглые» люди. Но тягло определялось не ручной силой и, следовательно, не числом душ, а размером имущества, приносящего доход, определяемого писцовыми книгами. Тяглые были посадские (горожане) и волостные или крестьяне; первые облагались по своим промыслам, вторые по землям, которыми владели. Ответственность перед правительством возлагалась не отдельно на хозяев, а на целые общины, которые уже сами у себя делали распределения: сколько какой из членов общины должен был участвовать в исполнении обязательств целой общины перед правительством. Внутреннее раздробление всего дающего доход имущества целой общины совершалось по вытям. Каждое тягло составляло часть общего тягла и называлось вытью;[87 - Слово «выть» употреблялось вообще в смысле части целого, принимаемой в известных отношениях в самостоятельном значении.] но тягло лежало coбcтвенно только на хозяевах, записанных в писцовых книгах. Одни хозяева несли на себе обязательства к миру. В семьях были лица, не входившие в тягло; они могли со временем быть записаны в тягло и получать особые выти: до тех же пор они были нетяглые или гулящие люди. Эти нетяглые люди имели право переселяться, наниматься, поступать в холопы, закладываться, верстаться в служилые люди и вообще располагать собою, как угодно. В грамотах о населении новых жилых местностей обыкновенно дозволялось набирать таких гулящих людей. В XVI веке из этих гулящих людей начал образовываться класс, принявший название «казаков». В половине этого столетия мы видим появление казаков в разных краях русского мира, противоположных по местоположению и принадлежащих разным государствам. Таким образом, мы видим казаков в украинских староствах Великого княжества Литовского на берегах Днепра, сначала в звании промышленников, ходивших на пороги ловить рыбу, потом в звании военных людей, составлявших дружины Дашковича и Димитрия Вишневецкого, потом – организованных литовским правительством в виде военного сословия под особой командой и в то же время самовольно основавших за днепровскими порогами вольное военное братство, под названием Запорожской Сечи. То же явление мы встречаем в восточной Руси. Казаки являются и на отдаленном севере, и на юге. На севере, в странах, прилегавших к морю, жители начинают делиться на тяглых, бобылей и казаков. Тяглые были хозяева, владевшие вытями, приносившими доход, с которого они вносили в казну налоги. Бобыли – бедные люди, бывшие не в состоянии держать целой выти и владевшие только дворами, с которых вносили небольшой налог. Казаками же назывались люди совершенно бездомные, не имевшие постоянного места жительства и переходившие по найму от одного хозяина к другому, из одного села в другое. На юге казаки имели другое значение; тут они были люди военные, подобные тем, которые появились в днепровских странах. Различие это понятно. На севере, где все было спокойно, гулящие нетяглые люди могли заниматься мирными промыслами, шатаясь с места на место; на юге, где беспрестанно можно было ожидать татарских набегов, подобные гулящие люди должны были ходить с оружием и приучиться к воинскому образу жизни. По разрушении Золотой Орды и по раздроблении ее на множество кочевых орд, привольные степи Дона представляли приманку для русских людей; удалые головы, не только не боявшиеся опасностей, но находившие в них особую прелесть жизни, стали удаляться туда, селились и образовали воинское братство, подобное тому, которое явилось на Днепре под именем Запорожской Сечи. Должно думать даже, что последняя имела большое влияние на образование подобного же братства на Дону, как показывает одинаковость устройства запорожских и донских казаков во многих чертах. Так, мы видим и там и здесь одни и те же названия выборных начальников: атаманов, есаулов, одинакое управление, суд, казну, строгое товарищество. У тех и других ощутительно – стремление удержать свою корпоративность против государственной власти, но вместе с тем и готовность служить государству с сохранением своей вольности. Московское правительство вскоре само завело казаков в своих южных городах, в смысле особого военного сословия. Таким образом, образовалось два рода военных казаков: одни, в большей зависимости от правительства, стали населять южные города и уже перестали быть бездомными, гулящими людьми, а получали земли, не платя за них налогов, но обязываясь отбывать воинскую службу и поступая в этом отношении в разряд служилого сословия. С казацкой службой, в отличие от службы других разрядов служилых людей, соединялось понятие о легкости и удобоподвижности; особенным занятием казаков было держать караулы, провожать послов и гонцов, проведывать о неприятеле, нападать на него врасплох, переносить вести из одного города в другой и исполнять разные поручения, требующие скорости. Но, кроме этих казаков, на дальнем юге продолжали умножаться казаки в смысле самостоятельного братства вольных военных людей, которые управлялись сами собою, считали себя независимыми, и если изъявляли готовность служить царю, то как бы добровольно. Такие казаки распространялись не только на Дону, но и на Волге; оказывая иногда услуги правительству, они уже в это время заявляли себя к нему неприязненно: вопреки царскому запрещению вели войны с соседями, нападали на царских посланцев, грабили царские товары и купцов и давали у себя приют опальным и беглым.

Самое раннее начало казачества для нас теряется в истории. Вероятно, однако, что это название возникло на юге при столкновении с татарами. Слово «казак» чисто татарское и означало сперва вольного бездомного бродягу, а потом низший род воинов, набранных из таких бродяг. На юге Руси, как литовской,[88 - Южная Русь, или Малороссия, т. е. Волынь, Подоль и Украина, только до 1569 года принадлежала Великому княжеству Литовскому, а в этом году, когда последовало вечное федеративное соединение Литвы с Польшей, южнорусские земли были присоединены непосредственно к Польскому королевству, к которому уже прежде, со времен Казимира Великого, в XIV веке, присоединена часть южной Руси (населенной малорусским племенем), именно Червоная Русь пол названием воеводства русского.] так и московской, прежде появления русских казаков существовали казаки татарские, в том же значении вольных бродячих удальцов. Если в глазах правительства казачество получало значение военного сословия, то в глазах народа слово «казак» долго имело более широкий смысл. Оно соединялось вообще со стремлением уйти от тягла, от подчинения власти, от государственного и общественного гнета, вообще от того строя жизни, который господствовал в тогдашнем быту. Издавна в характере русского народа образовалось такое качество, что если русский человек был недоволен средою, в которой жил, то не собирал своих сил для противодействия, а бежал, искал себе нового отечества. Это качество и было причиной громадной колонизации русского племени. В древние времена, когда существовали отдельные земли и княжения, русские переходили из одного в другое или заходили на новые, не населенные прежде места; так населялся отдаленный север и северо-восток: Вятка, Пермь, Вологда и пр. Монастыри, как мы уже говорили, были одним из важных двигателей такой колонизации. Русский человек искал воли и льгот, сообразно своей пословице: «рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше». При раздельности земель переход из одной в другую естественно удовлетворял многих: нужны были люди, и новым людям давались льготы. Но когда земли и княжения соединились под властью московских государей и, вследствие этого, быт народа получал сравнительно более однообразия, такие переходы уже не могли представлять прежних выгод; притом образование двора, усиление государственных нужд, внутренняя и внешняя безопасность и частые войны повлекли за собой несравненно больше поборов и повинностей, а потом неизбежно было большее отягощение народа. Между тем желание «отбыть» всяких тягостей, искать льготных мест не только не исчезло, но еще усилилось с увеличением государственных тягостей. Гулящие люди, не поступившие в тягло, искали заранее возможности избавиться от него на будущее время, за ними – и записанные в тягло покидали свои выти или жребии и также разбегались. В писцовых книгах то и дело, что встречаются пустые дворы в посадах и селах. От этих побегов остававшимся на месте делалось еще тяжелее, так как оставшиеся должны были нести повинности и за бежавших. Побеги были самым обычным, самым укоренившимся явлением жизни старинной Руси. В жалобах правительству на отягощения жители постоянно угрожали разбежаться «врознь». Одни перебегали внутри государства с места на место: из тяглых черных волостей в монастырские или боярские вотчины и поместья, закладывались частным лицам, поступали в «холопи»; их нередко ловили и водворяли на прежние места жительства. Служилые люди таким же образом убегали oт службы: всегда, как только собирали в поход детей боярских и стрельцов, непременно следовало распоряжение ловить нетчиков, т.e. не являвшихся на службу. Более смелые и удалые стремились вырваться совсем из прежней общественной среды и убежать туда, где им приходилось или пользоваться большими льготами, как например в казаки «украинных» (южных) московских городов, или туда, где уже не было для них никаких государственных повинностей: таким притоном были степи. Там образовалось вольное казачество. Но казак, по народному понятию, был не только тот, кто шел на Дон или в Сечь и поступал в военное братство, для всех открытое: всякий удалец, который искал воли, не хотел подчиняться власти и тягостям, всякий шатавшийся беглец был в народном смысле казак. 0 т этого собирались разбойничьи шайки и называли себя казаками, а предводителей своих атаманами, да и само правительство называло их казаками, только «воровскими». В глазах народа не было строгой черты между теми и другими. Казачество стало характеристическим явлением народной русской жизни того времени. Это было народное противодействие тому государственному строю, который удовлетворял далеко не всем народным чувствам, идеалам и потребностям. Народ русский, выбиваясь из государственных рамок, искал в казачестве нового, иного общественного строя. Появление казачества порождало раздвоение в русской общественной жизни. Одна часть стояла за государство и вместе с ним за земство, хотя и подавляемое государством. Другая – становилась враждебно к государству и стремилась положить своеобразные зачатки иного земства. Идеалом казачества была полная личная свобода, нестесняемое землевладение, выборное управление и самосуд, полное равенство членов общины, пренебрежение ко всяким преимуществам происхождения и взаимная защита против внешних врагов. Этот идеал ясно выказывается в истории малорусского казачества в ту эпоху, когда оно уже успело разлиться на целый народ. В московской Руси черты такого идеала выразились слабее, но здесь и там, пока этот идеал мог быть достигнут, казачество не иначе должно было проявиться, как в форме военной, наезднической и даже разбойнической. С одной стороны, соседство татар вызывало необходимость беспрестанно вести войны; защищаясь против врагов, казаки неизбежно стали и нападать на них. Удачные нападения давали им добычу, а приобретение добычи увлекало их к тому, чтобы, вместо мирных земледельческих и промышленных занятий, жить и обогащаться войною; к этому присоединялись и религиозные воззрения: так как враги их были не христиане, то нападения на них и грабежи считались не только нравственно позволительным, но и богоугодным делом. С другой стороны, так как казачество составлялось из людей, недовольных государственным строем, то отсюда вытекала вражда и к государственному управлению и ко всему обществу, признававшему это управление. В казаки шли люди бездомные, бедные, «меньшие», как говорилось тогда, и вносили с собой неприязнь к людям богатым, знатным и большим. Отсюда-то происходило, что казаки или шайки, называвшие себя казаками, со спокойной совестью нападали на караваны и грабили царских послов и богатых московских гостей. Но казаки, несмотря на все это, были русские люди, связанные верой и народностью с тем обществом, из которого вырывались: государству всегда оставалась возможность с ними сойтись, и если не сразу подчинить их, то до известной степени войти с ними в сделку, дать уступки и, по возможности, обратить их силы в свою пользу. Недовольные государстпенным строем казаки были все-таки не болee как беглецы, а не какая-нибудь партия, стремившаяся сделать изменения или переворот в обществе. Убежавши с прежних мест жительства на новые, казаки могли быть довольны, если в этом новом жительстве им не мешали и оставляли с приобретенными льготами; до остальной Руси им уже было мало дела, по крайней мере, до тех пор, пока какие-нибудь новые потрясения не поворачивали их деятельности к прежнему их отечеству. От этого, как только царская власть обращалась с ними дружелюбно, они готовы были служить ей, но только остерегаясь, чтобы у них не отняли их льгот.

Шайки, составленные из донских казаков и разных русских беглецов, нашли себе приют на Волге, нападали на послов, на купцов, не щадили царских судов, брали казну и товары. Разбои эти возрастали с каждым годом. Правительство посылало против них отряды, приказывало хватать и вешать, но нелегко было с ними расправиться, потому что, заслышав приближение царских сил, они скрывались в ущельях и пустынях. В 1579 году они напали, под предводительством атаманов Кольцо, Барбоши и других, на нагайский город Сарайчик и разорили его до основания. По жалобе нагаев царь осудил Кольцо с товарищами на смерть, но поймать главных предводителей не могли и казнили только нескольких попавшихся. Вслед за тем толпа казаков – и с нею осужденный на смерть Кольцо – явилась в пермской стране.

В половине XVI века на северо-востоке нынешней России ярко обозначается широкая деятельность фамилии Строгоновых. Отечество этого рода была в старину Ростовская земля. Уже около половины XV века Строгоновы являются людьми очень богатыми: они содействовали своими средствами выкупу Василия Темного. В XVI веке Аникий Строгонов водворился в Сольвычегодске, завел там соляные варницы, вел большой торг мехами с инородцами, привлекал к себе русских переселенцев и нажил громадное состояние. Он оставил двух сыновей: Якова и Григория. В 1558 году, по ходатайству Григория Строгонова, царь подарил ему, ниже Перми в 88 верстах, по обе стороны Камы до Чусовой, пустое пространство на 146 верст, с правом населять его пришлыми людьми, но только не тяглыми и не письменными (т. е. значившимися по каким-нибудь спискам), не ворами и не разбойниками, со льготой для новых поселенцев от государственных налогов и повинностей на двадцать лет; дозволял ему также построить город, снарядить его пушками и пищалями, прибрать военных людей и открыть в нем для приезжающих купцов беспошлинный торг. Для вооружения своего города Строгоновы имели право варить селитру. В тот век, когда в народе сильно господствовало стремление переселяться с целью найти более льготную жизнь, земли Строгоновых быстро населялись. В 1564 году, кроме прежде построенного города Канкара, Строгоновы с царского дозволения построили другой город Кергедан. В 1568 году царская жалованная грамота прибавила к владениям Строгоновых бepeга реки Чусовой на 20 верст протяжения. Новые поселения Строгоновых не оставались в покое: на них начали нападать разные инородцы: остяки, вогуличи, черемисы, нагаи, и в 1572 году царь дозволил Строгоновым набирать себе охочих казаков и ходить войной против враждебных инородцев. Вскоре Строгоновы вошли в столкновение с зауральским краем. На берегах рек Тобола, Иртыша и Туры существовало татарское царство, носившее название Сибири, с главным городом того же имени, иначе наз. Искер. История этого царства представляет однообразные черты, общие всем татарским царствам: ханы свергали и убивали друг друга; один из них, Едигер, после завоевания русскими Казани и Астрахани, добровольно поддавался Ивану Грозному с целью оградить себя от соперников. Но Едигер был низвержен и убит воинственным киргиз-кайсацким ханом Кучумом. Это было около 1556 года. Кучум сделался сибирским царем, покорил своей власти остяков и частью вогуличей и усиленно заботился о распространении магометанской веры в своем государстве. Вопреки своему предшественнику, он не думал уже отдавать сибирской страны русскому государю, хотел, напротив, утвердить ее независимость и потому с неудовольствием услышал, что Строгоновы населяют и укрепляют города по близости к его границе и держат в повиновении русскому царю остяков, которых сибирский царь считал своими подданными. В 1573 году сын Кучума, царевич Махметкул, принуждал к повиновению русских данников, остяков, угрожал городкам Строгоновых и возбуждал черемисов к бунту. Это нападение вызвало со стороны русского царя в 1574 году грамоту, по которой Строгоновым предоставлялось перейти за Урал, строить крепости на реке Тоболе и населять тамошнюю страну русскими со льготою на двадцать лет. После этой грамоты естественно возникла у Строгоновых необходимость увеличить свои военные силы. Казаки были самыми подручными людьми для такого предприятия. Прошло несколько лет, Яков и Григорий умерли, оставивши продолжать свое дело брату Семену и детям: Максиму, сыну Якова, и Никите, сыну Григория.

Мы не знаем, делали ли Строгоновы какие-нибудь покушения на Зауральский край до 1581 года, но в этот год на их чусовской городок напали остяки, данники сибирского царя, и царь своею грамотою по жалобе Строгоновых приказывал пермскому воеводе вооружать земских людей и подать помощь Строгоновым. Затем мы узнаем, что в следующем 1582 году в сентябре Строгоновы посылали за Урал на вотяков и вогуличей, подвластных сибирскому царю, волжских атаманов и казаков Ермака с товарищами, а между тем пелымский князь, данник сибирского царя, делал нападение на Чердынь. Когда царь узнал об этом, то изъявил свой гнев Строгоновым, приказал Ермака отослать в Пермь, где прежде велено было ему находиться на службе, и отнюдь не затевать ссор с сибирским «салта-ном». Но грамота эта пришла поздно, тогда уже, когда казаки совершили наполовину свой подвиг.

Вместе с Ермаком был тогда опальный, осужденный на смерть Иван Кольцо и казацкие атаманы Никита Пан и Василий Мещеряк. Неизвестно, были ли последние из разбойников. Что касается до Ермака Тимофеевича, то нет основания предполагать, чтобы он принадлежал к разряду волжских удальцов, навлекших на себя опалу своими разбоями. Напротив, оказывается, что в качестве казацкого атамана он находился на царской службе и в конце июня 1581 вместе с русскими силами был под Могилевом на Днепре. Вслед за тем в 1582 году он находился в Перми на царской службе, и это доказывается царской грамотой Строгонову, в которой, делая выговор последнему за посылку казаков за Урал, царь приказывал возвратить Ермака в Пермь на место его службы.[89 - По одной летописи, у Ермака было 840 человек, по другой – 540, по третьей – 5000–6000 чел.]

Как бы то ни было, только 1 сентября 1582 г. казаки, снаряженные Строгоновым, поплыли по Чусовой вверх. О числе их разногласят источники. С казаками было несколько пушек. Они взяли с собой «вожей» (вожатых) и толмачей. В те времена реки были обычным и очень часто единственным путем. Где плавание предстояло по глубокой воде, там употребляли струги и челны, на мелководье плавали на плотах; по мере надобности, на волоках – то есть на пунктах сближения реки одной системы с рекой другой – бросали суда или плоты и переволакивались, то есть переезжали к реке другой системы, а иногда переходили пешком и переносили с собой свою поклажу, чтобы снова на другой реке доставать суда и плыть. В крае, более или менее заселенном, на волоках были и судопромышленники и извозчики, готовые к услугам для проезжающих, но в таком диком крае, куда отправлялся Ермак со своими товарищами, казакам, вероятно, самим приходилось делать себе суда. Казаки, плывя вверх по быстрой и каменистой Чусовой, повернули в р. Серебряную, потом волоком перевезлись в реку Жаравлю, впадающую в Тагил; проплывши Тагилом, казаки поплыли вниз по Type; на месте нынешнего Туринска встретили они городок, где властвовал князек Епанча, данник Кучума. Этот Епанча и его люди никогда не слыхали огнестрельного оружия: как только казаки дали залп, они тотчас бежали. Казаки разорили городок Епанчи. При соединении рек Туры и Тау-ды казаки выстрелами разогнали другую толпу сибиряков и взяли в плен предводителя их, Кучумова мурзу Тавзака.

Беглецы принесли весть Кучуму о нашествии русских людей. «Пришли, – говорили они, как пишут русские летописи, – воины с такими луками, что огонь из них пышет, а как толкнет, словно гром с небеси. Стрел не видно, – а ранит и на смерть бьет, и никакими сбруями нельзя защититься! И панцыри и кольчуги наши навылет пробивают».

Казаки плыли вниз по Тоболу, везде устрашали и разгоняли толпы туземцев выстрелами. Кучум собрал свое войско: и татар и подвластных остяков. Он стал на берегу Иртыша, недалеко от устья Тобола, близ нынешнего Тобольска, на горе, называемой Чувашево, а вперед выслал царевича Махметкула: одни называют его сыном, другие племянником Кучума. Махметкул устроил засеку и дожидался казаков. Казаки увидали против себя такое множество врагов, что приходилось тридцать сибиряков на одного казака. Тогда собрался казачий круг и рассуждали, что им делать. Некоторые стали советовать уклониться от боя, другие же, и сам Ермак, говорили: «Куда нам бежать? Уже осень; реки начинают замерзать. Не положим на себя худой славы. Вспомним обещание, что мы дали честным людям (Строгоновым) перед Богом. Если мы воротимся, то срам нам будет и преступление слова своего: а если Всемогущий Бог нам поможет, то не оскудеет память наша в этих странах и слава наша вечна будет». Все единогласно решили пострадать за православную веру и послужить государю до смерти. 23 октября произошла битва. Стрелы ничего не могли сделать против ружей и пушек, хотя сибиряки дрались так отчаянно, что казаки потеряли сто семь человек, которых до сих пор поминают в синодиках тобольского собора. Татары бежали. За ними и сам Кучум, – который, по сказанию татарских историков, тогда уже был слеп, – скрылся в ишимских степях, едва успевши захватить часть своей казны. 26 октября Ермак с казаками вступил в столицу сибирского царства Искер, или Сибирь, и захватил там достаточный запас мехов, азиатских тканей и разных драгоценностей. В городе не осталось ни одного сибиряка: быстрый успех русских навел всеобщий страх на подданных Кучума. Татары, остяки и вогуличи со своими князьками приходили бить челом победителю, приносили дары и привозили запасы. Ермак приводил их к шерти на имя государя, обращался с ними ласково, отпускал в их юрты и строго запретил своим казакам делать малейшее насилие туземцам.

Наступившая зима не дозволила Ермаку продолжать завоевание Сибири. Он оставался в Искере. О Кучуме не было никакого слуха. Казаки спокойно ездили по окрестностям ловить рыбу; Махметкул напал было на них и умертвил двадцать человек, но сам был разбит Ермаком. С наступлением весны Махметкул подбирался к Искеру, но Ермак узнал об этом заранее, выслал 60 человек, которые напали на сонных татар, схватили Махметкула и привезли к своему предводителю. Ермак обошелся с ним очень ласково. Неизвестно, зимою ли или еще весною отправил он своего товарища, опального Ивана Кольцо к царю известить, что Бог покорил ему государю сибирскую землю, и просить присылки воевод и ратных людей на сибирскую землю. Между тем сам Ермак с наступлением зимы продолжал подчинять разных данников Кучума и, между прочим, взял остяцкий город Назым, под которым потерял одного из атаманов, Никиту Пана.

Иван Грозный принял Кольцо милостиво, объявил ему прощение в прежних его преступлениях и отправил с ним в Сибирь воеводу князя Семена Волховского и Ивана Глухова со значительным отрядом ратных людей. Говорят, что царь в то же время послал Ермаку в подарок два панциря, серебряный ковш, камки и шубу со своего плеча.

Ермак передал прибывшему в Сибирь царскому воеводе пленного Махметкула, который был немедленно отправлен в Москву, где обязался служить царю. С этих пор счастье начало изменять завоевателям Сибири. Сделался недостаток в съестных припасах; распространились болезни; воевода Волховской умер. С наступлением весны 1584 года татары, остяки и вогуличи подвезли русским запасы; нужда миновалась, но казаков постигла новая беда. Один из данников Кучума, Карача-Мурза, притворился верным слугой русского царя и просил у Ермака помощи против нагайцев. Ермак послал к нему Ивана Кольцо с небольшой дружиной в сорок человек. Татары перебили их всех до последнего. Другой атаман, Яков Михайлов, отправился проведывать вестей о пропавших товарищах и был сам взят и убит. Вслед за тем Карача с большой татарской силой осадил Ермака и атамана Мещеряка в самом Искере, думал принудить их к сдаче голодом, но атаман Мещеряк сделал вылазку и рассеял осаждающих. Ермак отправился по следам Карачи вверх по Иртышу и счастливо покорил несколько улусов. В августе[90 - Вероятно, это было уже в 1585 году.] проведал он, что в Сибирь идет бухарский караван с товарами и сам Кучум хочет перерезать ему путь и захватить товары. Ермак отправился со своей дружиной[91 - По одним известиям, с ним было 50 чел., по другим – 150, по третьим – триста.] на устье реки Вагая, впадающего в Иртыш, с тем, чтобы дать каравану свободный путь по Иртышу. Целый день ожидал он каравана, не видал его и, утомившись, расположился с казаками на отдых на берегу Иртыша. Ночь была дождливая и бурная. Все казаки заснули глубоким сном. Татары напали на них и начали резать сонных. Ермак, пробудившись, бросился к своему стругу, но струг стоял далеко от берега. Ермаку нужно было проплыть до него несколько шагов. Он бросился в своей броне в воду и утонул. Татары двинулись на Искер. Атаман Мещеряк вместе с присланным из Москвы товарищем князя Волховского, Иваном Глуховым, не в состоянии были при малом числе воинов держаться против Кучума, покинули город Сибирь и поплыли на стругах вниз по Иртышу, с тем, чтобы войти в Обь, а оттуда через югорские горы пробраться в Печору. Таким образом, Сибирь была покинута и, казалось, все плоды подвига Ермака погибли. Но Ермак сделал свое дело. По следам его двинулась Русь в неизмеримые страны северной Азии, покоряя страну за страной, подчиняя русским царям один татарский народец за другим, оставляя повсюду следы своего поселения. Еще в Москве не знали о гибели Ермака, как снова послали в Сибирь воеводу Мансурова, который, услышавши, что сделалось с казаками, отправился не вверх, а вниз по Иртышу, при впадении Иртыша в Обь основал большой Обский городок и принудил окрестных остяков платить ясак. В 1586 году воевода Сукин основал Тюмень на реке Type, а в следующем (1587) воевода Чулков заложил Тобольск близ бывшего города Сибири: последний был с тех пор заброшен окончательно. Кучум, одолевши Ермака, не удержался на царстве, был изгнан Сейдяком, племянником свергнутого им прежнего сибирского царя, а сам Сейдяк был схвачен Чулковым и отправлен в Москву. Кучум несколько лет еще боролся с русскими. В 1598 году воевода Воейков разбил его наголову и взял в плен его семейство. Сам Кучум убежал к нагаям и был убит ими. С тех пор русские воздвигали город за городом, подвигаясь все дальше в глубь Сибири. В 1592 году построен был Пелым, за ним Березов и Обдорск близ Ледовитого моря, а в 1601 – Туринск на реке Type. Но главным образом движение русских шло к востоку в нынешнюю Томскую губернию. Так, в 1594 году построена была Тара, в 1596 – Нарым, в 1597 – Кецк, а в 1604 – Томск на реке Томи. Вместе с построением городов переходили в Сибирь русские поселенцы. Правительство приказывало собирать охочих нетяглых людей и раздавать им в Сибири земли для пашни со льготами и набирать в казаки. Уже при Годунове Сибирь начинала делаться местом ссылки, но в те времена эта новая страна не только не пугала русского народа, а, напротив, привлекала его. В Сибирь уходили не одни гулящие люди; бежали туда и тяглые и служилые. Казаки составляли самую деятельную часть русского населения в этих странах, и в ряды их входили не одни природные русские, но также татары, пленные литовцы, немцы. Это сословие проникалось одним духом, увлекалось одним стремлением отыскивать «новые землицы», подчинять новые народы и заставлять их платить ясак. Их удальство, предприимчивость и необыкновенная устойчивость в перенесении всевозможных трудностей и лишений представляется в наше время почти невероятной: идти на лыжах сотни верст по снегам в неведомую землю, зимовать где-нибудь в пещере, вырытой в сугробе, питаясь только скудным запасом сухарей, было для них делом обычным. Вслед за ними приходили земледельцы, пролагались новые дороги, строились мосты, возникали села, церкви, водворялась русская жизнь. Инородцы всегда почти сперва не в силах были противиться русским, так как у последних было незнакомое для них огнестрельное оружие, и обязывались платить ясак мехами; но потом, выходя из терпения от разных грабительств и притеснений со стороны русских, обыкновенно изменяли и нападали на русских врасплох. Все новопостроенные городки выдерживали с ними беспрестанную упорную борьбу. Тем не менее Сибирь сразу открыла для русского государства неизмеримое богатство пушных зверей. Лучшие меха доставлялись царю и раздавались в огромном размере в качестве подарков, жалованья, по воле государя, заменяя денежные выдачи. Образовалась в Москве богатая, так называемая сибирская казна. За сборщиками ясака позволяли ездить по Сибири купцам для покупки мехов. Торговля с инородцами была меновая. Купцы платили за меха русскими произведениями, так, например: холстом, сукном, разными изделиями, представлявшими новизну для дикарей. Вслед за тем русские познакомили их с водкой, которая самым губительным образом действовала на инородцев. Возвращаясь назад из Сибири, купцы обязаны были платить пошлины лучшими мехами в казну государеву. Вообще русские люди с такой жадностью бросались на меха, что скудость зверей скоро давала себя чувствовать в тех местах, с которыми русские знакомились, и только постоянное движение казаков к востоку открывало новые богатства. Весь XVII век меха были главнейшим материалом, доставляемым из Сибири, но с половины этого столетия важную, хотя второстепенную роль начали играть моржовые кости, так называемый рыбий зуб. С Петра Великого Сибирь начала доставлять России металлические богатства, составляющие до сих пор важнейшее достоинство края, которого обладанием Россия обязана Ермаку.

Глава 22

КНЯЗЬ КОНСТАНТИН КОНСТАНТИНОВИЧ ОСТРОЖСКИЙ

В XIV веке, когда в восточной Руси Москва полагала собою зародыши единого русского государства, на западе совершались перевороты, склонявшие другую половину Руси к политическому и общественному отчуждению от русского мира. В первой четверти этого столетия литовский князь Гедимин, сын Витенеса, человек необыкновенных дарований, покорил белорусские и волынские города, с их землями, изгнал из Луцка главного князя в волынской земле Льва, потом в 1319-20 гг. на реке Ирпени (Киевской губернии) разбил соединившихся против него князей дома Св. Владимира, овладел Киевом и Переяславлем с их землями. Последствием этих завоеваний было то, что княжеский дом Св. Владимира совершенно потерял свое значение на западе. Иные князья бежали, другие были низведены на степень подчиненных владетелей, а место их в смысле удельных князей заменили князья литовского происхождения. Гедимин разделил между своими детьми и родственниками покоренные им русские владения; на Волыни сделался князем Любарт, в Новогородке Кориат, в Пинске Наримунт; в Киеве поставлен был подручником Гедимина князь Монтвид и т. д. Эти литовские князья приняли православие и русскую народность, а ближайшее их потомство до такой степени обрусело, что в нем не оставалось никаких признаков прежнего происхождения. Этот переворот, в сущности, был только династический; но разница между порядком дел при князьях дома Св. Владимира и при князьях Гедиминова дома состояла в том, что князья литовского дома зависели от великого князя, который находился в Литве, и со своими уделами состояли у него в ленном подчинении. Полоцкая и витебская земли уже прежде находились под властью князей литовского племени, вероятно, достигших княжения по выбору, а впоследствии эти земли подчинились Гедимину, и потом уже находились под властью князей его рода.

Вслед за покорением русских земель Гедимином, в Червоной Руси произошел иной переворот. По смерти главного князя этой земли, прямого потомка короля Данила, Юрия II, галицкие и владимирские бояре призвали к себе князя Болеслава Мазовецкого, потомка Данила Галицкого по женской линии; но этот князь принял католичество, оказывал вследствие этого пренебрежение к православной вере, окружил себя чужеземцами и дурно обращался с русскими; его отравили, и в 1340 году польский король Казимир в качестве мстителя за Болеслава овладел Львовом и всею галицкою землею, а также и Волынью, но должен был после этого выдержать продолжительную борьбу с русскими, отстаивавшими свою независимость. Главным деятелем в этой борьбе с русской стороны явился князь Острожский, по имени Данило, иначе Данко: он был потомком Романа, одного из сыновей Данила Галицкого; его ненависть к польскому владычеству была так велика, что Данило Острожский наводил татар на Польшу. С ним заодно был сын Гедимина Любарт, крещенный под именем Феодора. После долгого кровопролития Казимир удержал только часть Волыни. С тех пор земли, поступившие под власть Польши, остались за ней навсегда и начали мало-помалу принимать во внутреннем своем строе жизни и языке польское влияние.

Сын Гедимина, великий князь Ольгерд, расширил русские владения, унаследованные от отца: он присоединил к своей державе подольскую землю, выгнав оттуда татap. Подвластная ему Русь разделялась между князьями, которых, однако, Ольгерд, человек сильного характера, держал в руках. В Киеве он посадил своего сына Владимира, который дал начало новому роду киевских князей, господствовавших там более столетия и называемых обыкновенно Олельковичами, от Олелька, или Александра Владимировича, Ольгердова внука. Сам Ольгерд, два раза женатый на русских княжнах, позволял своим сыновьям креститься в русскую веру и, как говорят русские летописи, сам крестился и умер схимником. Таким образом, князья, заменившие в Руси род Св. Владимира, сделались такими же русскими по вере и по усвоенной ими народности, какими были и князья предшествовавшего им рода. Литовская держава носила название Литвы, но, конечно, была чисто русская и не переставала бы на будущее время оставаться вполне русскою, если бы сын и преемник Ольгерда на великокняжеском достоинстве Ягелло (иначе Ягайло) в 1386 году не соединился браком с польскою королевою Ядвигою. Вследствие этого брака он принял католичество, сделался ревностным поборником новопринятой веры и, потакая полякам, покровительствовал как распространению католической веры в русских землях, так и внедрению польской народности на Руси. В это время был положен зародыш явлению, которое впоследствии на многие века составляло отличительную черту взаимных отношений Руси и Польши. Понятие о вере тесно сливалось с понятием о народности. Кто был католиком, тот был уже поляком; кто считал себя и назывался русским, тот был православным, и принадлежность к православной вере была самым наглядным признаком принадлежности к русскому народу. Ягелло был человек мягкого сердца, слабой воли и ограниченного ума. Он предоставил Литву с Русью управлению своего двоюродного брата Александра Витовта, который отличался честолюбивыми замыслами, но вместе с тем неуменьем доводить их до конца. Витовт постоянно колебался и впадал в противоречия, помышлял о самостоятельности своего русско-литовского государства, но сам принял католичество в разрезе с русским народом, крепко стоявшим за православие, уступал во всем полякам и мирволил их притязаниям. Ягелло даровал литовским и русским землевладельцам те свободные независимые права, снимавшие с них ленные обязанности, – права, которыми пользовались поляки у себя в отечестве. Но Ягелло распространил эти преимущества в Литве и Руси только на тех, кто принял римскую веру. В 1413 году состоялось первое соединение Литвы с Польшей. Поляки и литовцы обязались советоваться одни с другими при выборе властителей, не предпринимать войн одним без других и съезжаться на съезды для общих советов о своих взаимных делах. Заключивши такой договор, Витовт после того беспрестанно делал попытки к его уничтожению, мечтал о русско-литовском государстве, но не добился до него и все-таки остался в истории одним из важнейших подготовителей порабощения Руси Польшею. Русские не терпели его, понимая, что государство, которое он хотел создать, не было бы русским. Не так относился к русской народности брат Витовта Свидригелло (иначе Свидригайло), сохранивший православную веру и женатый на тверской княжне Иулиании Борисовне. Этот человек, как и Витовт, руководился собственно честолюбием, но превосходил первого умом и верностью взгляда. Цель его была – сделаться самостоятельным государем русско-литовским, независимым от польского короля, но он сообразил, что для этого нужно идти заодно с русским народом. В продолжение полустолетия Свидригелло боролся с Польшею, находясь во главе русского народа, который был к нему долгое время очень привязан. Борьба эта происходила еще при жизни Витовта; по смерти последнего, Свидригелло сделался великим князем литовским, также в качестве подручника Ягелла, каким был Витовт, но не стал двоить и колебаться, подобно Витовту, а тотчас же начал открыто действовать, как самостоятельный русский государь, и покусился отнять у Польши те русские владения, которые были присоединены к ней непосредственно. Поляки, в соумышлении с литовскими панами, принявшими католичество, свергли Свидригелла, и вместо него великим князем литовским был назначен брат Витовта, католик Си-гизмунд, признавший себя в ленной зависимости от Польши. Но за Свидригелла была Русь. Упорная, кровопролитная борьба продолжалась несколько лет не только против поляков, но и против литовцев, сторонников Сигизмунда; наконец, сам Свидригелло, уже вступивший в старческий возраст, устал вести ее, и притом как его поступки, так и обстоятельства лишили его опоры в русском народе.

Свидригелло вооружил против себя литовцев и русских жестокими казнями над своими недоброжелателями, иногда совершаемыми по одному подозрению; так, между прочим, он, подозревая в сношениях с Сигизмундом смоленского епископа Герасима, своего прежнего любимца, приказал сжечь его живьем. Во всей этой борьбе русских с поляками неутомимо действовал заодно со Свидригеллом один из русских князей Федор, или Федько Острожский, но Свидригелло стал подозревать и его в измене; этого товарища долгих лет борьбы и скитаний Свидригелло велел посадить в тюрьму. Федько, освобожденный поляками, помирился с польским королем. Свидригеллу остался один Луцк. Новый польский король, сын Ягелла, Владислав (называемый в истории Варнским, по случаю своей смерти в бою с турками под Варною, в 1444 году) нанес покушениям Свидригелла решительный удар своими отношениями к русскому народу и к русской вере. До сих пор поляки год от года захватывали силу на Руси путем насилия. Король Владислав Ягелло строил костелы, наделял их имениями, раздавал католикам земли и должности, заводил на Руси города и села, населял их поляками и давал им привилегии, каких не имели жители старых русских городов и сел. Тогда явилось так называемое магдебургское право, состоявшее в разных льготах, вводившее известный строй самоуправления и вместе с ним немецкое разделение городских ремесленников и торговцев на цехи, сообразно их занятиям. Это право давалось только новым городам, населенным католиками – поляками и немцами. Последних в то время селилось много на Руси. Поселенцы новых сел освобождались от разных платежей и повинностей, от которых не было изъятия для старых русских сел. Земяне (бывшие бояре землевладельцы) уравнены были в правах с польскими шляхтичами и освобождались от разных платежей, но только тогда, когда принимали католичество; в таком случае они служили в войске с жалованьем, а оставаясь в православии, не получали его. Принимая католическую веру, русские, как и литовцы, теряли свою народность и почти переделывались в поляков. Все население западной Руси разделялось таким образом на привилегированных и непривилегированных, и последними были православные жители русских земель. Преемник Владислава Ягелла, Владислав II (1434 г.), стал действовать в ином духе, чем его отец, хотя для одной и той же цели. Он распространил привилегии и льготы, которыми пользовались русские земяне латинской веры, на всех русских земян без изъятия. Это-то и было началом примирения Руси с Польшею и главнейшею причиною того, что замыслы Свидригелла не могли уже находить прежнего сочувствия, так как русские земяне, составлявшие силу края, почувствовали для себя выгоды от сближения с Польшею, вместо того, чтобы видеть в ней враждебное начало, как было до того времени. В 1443 году король Владислав II дал грамоту, по которой во всех правах сравнял русскую церковь и русское духовенство с римско-католическим. Таким образом и со стороны православного духовенства прекратились неприязненные движения. Сигизмунд, бывший великим князем литовским, в 1443 г. был убит князьями Черторижскими; но Свидригелло не мог уже возвратить себе великого княжения, оставался в Луцке бездейственно и умер в глубокой старости (в 1452 году). Новым литовским князем после Сигизмунда был сын Ягелла Казимир. В следующем 1444 году он был избран польским королем, и во все продолжение его долгого царствования в Литве уже не было отдельною великого князя. Казимир действовал во всем в духе польской политики; хотя он не преследовал открыто насильными путями православной веры, но способствовал распространению католичества и вводил все признаки польского устройства в русские земли. Земяне получили самые широкие права: они делались, так сказать, полными государями в своих имениях. Вместо удельных князей, подручных великому князю, введены были, по образцу польскому, воеводы и каштеляны, назначаемые пожизненно. Таким образом, между прочим, и в Киеве, в 1476 году, после смерти князя Михаила из рода Владимира Ольгердовича, начались воеводы. Должность эту получали знатные лица. Князья, потомки Гедимина и Св. Владимира, сделались самостоятельными владетелями в своих имениях наравне с польскими панами: они обладали огромными богатствами, и вся земля русская, особенно южная, находилась во владении немногочисленных родов, каковы были Острожские, Заславские (составлявшие другую ветвь одного дома с 0строжскими), Вишневецкие и Збаражские – потомки Ольгерда, Черторижские, Сангушки, Воронецкие, Рожинские, Чeтвертинские и другие. На Руси начала господствовать аристократия. Остальной народ все более и более зависел от нее. Владельцы имели право суда над своими подданными и не допускали короля вмешиваться в свое управление. Города, наполняемые в значительной степени иудеями, один за другим получали магдебургское право, но, при силе аристократии, не могли быть огражденными от произвола сильных вельмож. Польские порядки более и более приходились по праву высшему классу, и это повлекло русских земян к большему сближению с Польшей. После Казимира Литва и Польша некоторое время имели отдельных владетелей в лице польского короля Яна Альбрехта и брата его, великого князя литовского Александра. Но это продолжалось короткое время; скоро по смерти Альбрехта Польша и Литва опять соединились под властью Александра, избранного польским королем, и с тех пор отдельных великих князей в Литве уже не было. В это время состояние низшего класса народа, так называемых кметей или хлопов, делалось тяжелее. Паны не стеснялись более древним обычаем не переводить хлопов с одной земли на другую и нередко вовсе лишали их земли; таким образом, низший класс, земледельцы, оказались безземельными, а тем самым в порабощении у владевших землями. Поземельное владение могло быть только достоянием людей шляхетского звания. В XVI веке Польшею и Литвою правили один за другим короли: Сигизмунд I и сын его Сигизмунд-Август. Права шляхетства дошли до крайних пределов. Панские подданные были совершенно изъяты от покровительства короля. Положение нешляхетного человека до такой степени было унижено, что по литовским законам, вошедшим в сборник, называемый Литовским Статутом, шляхтич, убивший чужого хлопа или даже вольного человека, но не шляхтича, наказывался только платежом пени (годовщина). Хотя одинаковое право предоставлялось всем людям шляхетского происхождения, как богатым, так и бедным, однако на деле не могло удержаться это равенство, при несоразмерности достояния землевладельцев: масса вольных шляхтичей делалась, в сущности, подчиненною знатным панам, которые обладали огромными пространствами земель и сотнями, даже тысячами поселений. В это время Польша, как по географическому положению, так и по условиям жизни, стоявшая ближе Руси к Западной Европе, где наступила эпоха духовного возрождения, по умственному образованию была гораздо выше Руси, и русское шляхетство естественно подчинялось ее цивилизующему влиянию. Тогда как у поляков существовала краковская академия, много училищ, появлялись замечательные по своему времени ученые и поэты, распространено было знакомство с латинской литературой, не прерывалось общение с западным просвещением, – в польской и литовской Руси господствовал мрак, не предпринималось почти никаких мер по образованию в области своей народности. Южная и западная Русь стояли в этом отношении даже ниже северо-восточной, где, по крайней мере, сохранялись древние памятники славянской литературы и где время от времени появлялись, как мы видели, более или менее замечательные плоды умственной работы. В польской и литовской Руси мы долгое время не видим ничего, кроме официальных бумаг, написанных на языке, который свидетельствует о постоянно увеличивавшемся влиянии и rocnoдcтвe польского языка. Таким образом, в XVI столетии сложился особый русский письменный язык, представляющий смесь древне-славяно-церковного с народными местными наречиями и польским языком. Польское влияние все более и более господствовало над этим языком и, наконец, довело его до того, что он стал почти польским языком, только с удержанием русской фонетики. Влияние польское отразилось и на простонародной речи: польские слова, выражения и обороты стали входить в простонародный язык малорусской и белорусской ветвей. Вместе с тем начали проникать в русское высшее общество польские нравы и воззрения; таким образом, польско-литовская Русь принимала особую физиогномию, отличавшую ее от северо-восточной Руси уже не одними издревле существовавшими этнографическими отличиями, но сильною близостью к Польше, и в будущем, очевидно, подготовлялось совершенное слияние западной и южной Руси с Польшею.

Потомки Федора Острожского, так долго боровшегося за независимость Руси,[92 - Русские высоко ценили память этого борца за свою народность; до сих пор тело его почивает в киевских пещерах в ряду киевских печерских угодников.] оставались верны Польше, как и вообще русский высший класс, видевший для себя в соединении с Польшей неисчерпаемую выгоду, был ей верен. Кроме безусловного права владеть своими родовыми имениями, почти ничего не платя в казну, русские паны, сообразно польскому обычаю, получали еще в пожизненные владения государственные имущества, называемые староствами, с обязанностью давать с них четвертую часть дохода на содержание войска и поддержку укреплений. Все это естественно привязывало их к стране, откуда истекали для них такие выгоды.

Правнуком Федора Острожского, знаменитого своей борьбой за Русь против Польши, был знаменитый Константин Иванович, гетман литовский, верный слуга польского короля, бывший в плену у Ивана III и потом отомстивший за свой плен поражением, нанесенным московскому войску под Оршею. Вражда к православной Москве и верная служба королю-католику не мешали ему славиться православным благочестием.[93 - Он умер 70 лет от роду в 1533 году. Тело его погребено было в главной церкви Киево-Печерской Лавры, где до сих пор сохранился в нише северной стены его мраморный памятник со статуей прекрасной работы, изображающей спящего героя.] Он щедро строил и украшал православные церкви, вместе с тем заводил при церквах школы для детей и, таким образом, полагал начаток русского просвещения.

Сын его Константин Константинович был киевским воеводою и одним из знатнейших и влиятельнейших панов Польши и Литвы долее чем в продолжение полустолетия, и притом в самую славную и богатую событиями эпоху польской истории. Он не отличался ни воинскими подвигами, ни государственными деяниями; напротив, из современных писем польских королей мы узнаем о нем, что он навлекал на себя упреки в нерадении о защите вверенного ему воеводства, оставлял киевский замок в печальном положении, так что Киев мог беспрестанно подвергаться разорению от татар; кроме того, он не платил податей, следовавших с его староств. В молодости своей, как рассказывают, он заявлял себя в домашней жизни не совсем благовидным образом: так, между прочим, он помог князю Димитрию Сангушке увезти насильно свою племянницу Острожскую. Некоторые черты его жизни показывают в нем суетного и тщеславного пана. Он обладал огромным богатством: кроме родовых имений, заключавших в себе до восьмидесяти городов с несколькими тысячами сел, у него во владении находились пожалованные ему огромные четыре староства в южной Руси; доходы его простирались до миллиона червонных злотых в год. При такой обстановке Константин Константинович платил большую сумму одному каштеляну только за то, что тот два раза в год должен был стоять за его креслом во время обеда; ради своеобразности, он держал при дворе своем обжору, который удивлял гостей тем, что съедал невероятное количество пищи за завтраком и обедом. Не столько личные способности князя Константина Константиновича, сколько его блестящее положение давало ему важное значение и поставило его в средоточие возникавшей в то время умственной деятельности на Руси. Подобно вельможам своего времени, и он показал себя сторонником Польши, на знаменитом сейме 1569 года подписал присоединение Волыни и киевского воеводства к польскому королевству на вечные времена, и своим примером много содействовал успеху этого дела. Будучи русским, и считая себя русским, он, однако, подчинился влиянию польской образованности и употреблял польский язык, как показывают его семейные письма. Оставаясь в вере своих отцов, Острожский, однако, склонялся к иезуитам, пустил их в свои владения и особенно ласкал одного из них, по имени Мотовил: это ясно видно из писем к нему Курбского. Московский изгнанник укорял Острожского за то, что Острожский прислал к нему сочинение Мотовила и дружился с иезуитами. «О государь мой превозлюбленный, – писал к нему Курбский, – зачем ты прислал ко мне книгу, написанную неприятелем Христа, помощником Антихриста и верным слугой его? С кем ты дружишься, с кем сообщаешься, кого на помощь призываешь!.. Прими от меня, слуги своего верного, совет с кротостью: перестань дружиться с этими супостатами, прелукавыми и злыми. Никто не может быть другом царя, если ведет дружбу с его неприятелями и держит, как за пазухою змея; трикратно молю тебя, перестань так поступать, будь подобен праотцам твоим по ревности благочестия». Таким образом, этот русский пан поддавался иезуитским козням. Впоследствии заметно, что Острожский поддался влиянию и протестантства. В одном из своих писем к внуку, сыну дочери своей, Радзивиллу, он писал наставление, чтобы тот не ходил в костел, но советовал ему ходить в собрание кальвинистов и называл их последователями истинного закона Христова. Увлечение протестантством происходило у него, однако, оттого, что прославленный князь видел христианские поступки протестантов. Острожский с уважением указывал на то, что у них были школы и типографии, что их пасторы отличались благонравием и противопоставлял им упадок церковного благочиния в русской церкви, невежество священников, материальное своеволие архипастырей, равнодушие мирян к делам веры. «Правила и уставы нашей церкви, – говорил он, – в презрении у иноземцев; наши единоверцы не только не могут постоять за Божью церковь, но даже смеются над нею; нет учителей, нет проповедников Божьего слова; повсюду глад слышания слова Божия, частое отступничество; приходится сказать с Пророком: кто даст воду главе моей и источник слез очам моим!»

Таким настроением знатного пана воспользовались некоторые русские люди и побудили Острожского сделаться до некоторой степени двигателем умственно-религиозного возрождения в польской Руси. Вероятно, убеждения и упреки Курбского много содействовали такому настроению. Острожский уважал Курбского; Острожский посылал ему на просмотр разные сочинения и, между прочим, замечательную книгу иезуита Скарги «О Единой Церкви», писанную нарочно с целью подготовки унии. Курбский возвратил Острожскому эту книгу с такими же упреками, как и сочинение Мотовила; со своей стороны, Курбский послал переведенную им с латинского языка «Беседу Иоанна Златоуста о Вере, Надежде и Любви», и сердился на князя Острожского, когда последний сообщил перевод Курбского какому-то поляку, которого Курбский называл «неученым варваром, воображавшим себя мудрецом». Московский изгнанник, видя в своем новом отечестве усиливавшееся влияние иезуитов, старался всеми силами противодействовать им, как равно и господству польского языка. Когда Острожский, которому понравилось писание Курбского, советовал для большего распространения перевести его на польский язык, то Курбский отверг это предложение: «Если бы и не мало ученых сошлось, – писал он, – то не в силах они буквально переложить грамматические тонкости славянского языка на их „польскую барбарию“. Не только с речью славянскою или греческою, и с любимою ими латинскою они не сладят». Тогда между русскими панами вошло в обычай, ради просвещения, поверять воспитание детей иезуитам. Курбский с похвалою отзывался вообще о желании учить детей наукам, но не видел никакого проку от иезуитов. «Уже многие из родителей (писал он княгине Черторижской) родов княжеских, шляхетских и честных граждан отдали детей своих учиться наукам, но иезуиты ничему их не научили, а только, пользуясь их молодостью, отвратили от правоверия». Судя по письмам Курбского к разным лицам, можно, наверное, полагать, что этот московский беглец имел сильное влияние на деятельность князя Острожского в области охранения веры и возрождения книжной образованности, так как он с Острожским находился постоянно в близких отношениях.