Черниговка. Исторические портреты

– По-нашому сталось. Чого ходили, те i добули! – сказал торжествующим тоном Кус. – А чи з усiм по душi те буде нашому коханому зятевi, про те його вже спитайте.

– Не оставляють весiлля грать? – спрашивала Молявчиха-Многопеняжная.

– Нiзащо! – сказал Яцько. – Полковник аж розсердився, грiзно глянув на мене i проговорив: «Коли станете докучать, то не дозволю тобi i ожениться».

– Ну як-таки вiн не дозволить? Де такий закон есть, щоб не дозволив жениться полковник козаковi? – говорила мать.

– З панством не зволодаеш, – сказал Молявка. – Що каже панство, нам те й робити, бо як не послухаеш, то що з того буде? Тодi хоч заранi п’ятами накивати треба, а коли на мiстi зостанешся пiд панським региментом, то пан коли не тим, то другим тебе дошкуля! От i менi так: «Ти, – каже, – в виборi стоiш записаний!» А я кажу: «Се коли твоей милостi ласка буде, так вельможний пан може…» – i не договорюю, тiльки кланяюсь низько. А вiн зупинив мене та й каже: «Що може вельможний пан, про те не тобi розважати, бо еси ще молодий, а вельможному пановi те не подобаеться, щоб ти зоставався тут, а хоче пан, щоб ти з iншими вибiрними йшов у поход!» А що ж? Мае свою рацiю. Скачи, враже, як пан каже!

– Правда то правда, сину! – подхватил Кус. – Подначалiне дiло наше. Повиннi-сьмо слухати владзи. От, прикладом, хоч би i я! Мене вже давно не вписують у вибори, а здумалось би так панству, сказали б: «Йди, Кусе», – i Кус чи хоче, чи не хоче, а мусить йти.

Молявка подсел к невесте и начал с нею говорить почти шепотом, так что другим не слышно было речей его. Невеста, слушая его речи, то улыбалась, то кивала одобрительно головою. Впрочем, если б и можно было слышать их разговор между собою, то передавать на бумагу разговоры между женихом и невестою довольно трудно. Бывает в таких разговорах бессвязица, а они все-таки бывают кстати и доставляют приятность тем, которые их ведут. Кусиха вышла из хаты, потом воротилась уже в сопровождении наймички; обе несли скатерть, оловянные тарелки, ножи, ложки, хлеб и водку в склянице. Послали скатерть, поставили на ней пляшку с водкой и положили хлеб. Тогда наймичка вышла в другую хату, находившуюся через сени, в которой обыкновенно топилась печь и готовилась ества, а хозяйка просила всех садиться за ужин, сама же из шкафа, стоявшего направо от порога, вынула серебряные чарки и поставила на столе.

Выпили по чарке настойки, заели хлебом и оселедцем. Наймичка внесла большую оловянную мису с рыбною ухою, потом ушла снова и воротилась с оловянным блюдом, на котором лежали жареные караси, а молодая Кусивна, пошедши в чулан, находившийся в сенях, принесла оттуда деревянный складень с сотовым медом. Затем наймичка внесла на оловянной мисе целую гору оладий и ушла. Наймичка сама не садилась за стол: работники прежде вечеряли сами, потому что хозяева в этот день собрались ужинать позже обыкновенного.

– Коли ж iх вiнчатимуть? – спрашивала Молявчиха.

– Пiслязавтра в недiлю, – сказал Кус. – Як одiйде рання служба у святого Спаса. Владика проказав нам науку, як треба жити, да вже так дуже письменно й ладно, що ми не дуже-то i второпали; не знаю, як зятенко, а я, грiшний чоловiк, нiчого до пуття не зрозумiв з того, що вiн казав. Чув тiльки про якийсь виноград, да про лозу, да про якогось там жениха i дiв мудрих i буiх: хто його зна, до чого воно там у них приходиться! А от що, так уже ми добре зрозумiли, так добре: щоб, казав, молодi, повiнчавшись, зараз, вийшовши з церкви, розiйшлись i не сходились одно з другим, аж поки пiст сей не скончиться. Пiде, каже, молодець у поход на царську службу: коли, Бог дасть, живий i здоровий вернеться, тодi нехай уступае в сожитiе i весiлля по вашому обичаю собi отправите. А тепер, говорить, не можна, i щоб не було у вас нi музики, нi танцiв, нi пiсень.

– Се все ченцi видумали, – заметила Кусиха, – щоб i у Петрiвку грiх був навiть спiвати! Але ж дiвчата на улицях коли ж i спiвають, як не у Петрiвку. Преосвященний сам чуе, сидячи в своему монастирi, як вони спiвають. Чому ж не увiйме iх? Хiба на улицi менш грiха спiвати, нiж весiлля справлять?

– На все свiй час положено законом, – сказал Кус. – Вони люди розумнi i вченii: усе знають – за що од Бога грiх, а за що нема грiха. Нам тiльки слухать iх i чинить, як вони велять.

– Істинно розумно i премудро говорить сват! – сказала мать жениха. – Що воно есть весiлля, так се тiльки люди повидумували, щоб гуляти да тратитись. Настоящого пуття з того немае. Повiнчались – i всьому кiнець. То Божий закон, а що весiлля – то витребеньки!

– Як можна, свашенько! – сказала Кусиха. – Од дiдiв i прадiдiв бог зна з якого часу то повелось, i того змiнять не можна. Да i що б то за життя наше було, якби весiлля не було! Один раз молодi поберуться мiж собою, у iх тодi як би весна! От як по веснi вся твар заворушиться i так стане хороше i весело, що i старi неначе помолодшають; от так же як молода людина з другою молодою зiйдуться i спаруються, тодi i нам, старим, стане якось весело, аж дух радуеться, коли на iх дивишся, i старi нашi костi розiмнуться, i спом’янемо своi лiта молодii.

– Аже ж i владика не казав, що веселиться не треба о?всi, а казав тiльки, щоб у Петрiвки весiлля не справляти, бо есть пiст, – заметил Кус, – а владика тут же прибавив: «Коли минуть Петрiвки, тодi, – каже, – справляйте собi весiлля по вашому звичаю». А до мене владика так промовив: «Повiнчаються дiти, ти, старий, бери дочку за руку, веди з церкви додому й держи за приглядом, аж поки зять твiй з походу не вернеться, щоб часом не звонпила i дiвоцтва свого не втеряла».

– Наша Ганна не такiвська, – сказала Кусиха, – i преже нiхто про неi не смiв недоброго слова промовить, худоi слави боялась, – а тепер, коли жених е, то вона буде його дожидати i об нiм тiльки думатиме, а бiльш нi об чiм.

– А вже, – сказала Молявчиха, – коли б тiльки Яцько вернувся з того походу щасливо, то лiпшоi пари йому би i не найти. Тiльки – всi ми пiд Богом. Бувае часом i так: повiнчались, побрались, тiльки б жити, да поживати, да добра наживати, а тут…

– А тут, – перебил ее охмелевший Кус, – вернеться молодець, учистимо весiлля на славу. Я, старий, покину свою стару, бо огидла, ухоплю за руку другу стару, свою любу сваху, да з нею в танець пiду. От так!

И с этими словами он схватил за руку Молявчиху и потащил ее с лавки на середину хаты.

– А своя стара тебе за полу смикне i не пустить, – сказала Кусиха, удерживая мужа за полы его кунтуша.

Молявчиха упиралась и говорила:

– Змолоду я не була охоча до сих танцiв, а тепер на старощах об могилi помислити, а не об танцях!

– Батько-тесть шуткуе, – сказал Молявка, – аже ж не все трощиться да журиться, i пошутковать можна трохи. Чи так, моя ясочко? – прибавил он, обращаясь к Ганне.

Ганна, улыбаясь, отвечала наклонением головы.

– Поживемо з тобою вкупi, скiльки Бог велить, – продолжал Яцько, обращая речь к невесте, – поживемо, i по-старiемось, i дiтей наживемо, i станем iх паровати, тодi спом’янемо, як чудно ми самi спаровались! Прийшлось нам повiнчатись, да зараз i розiйтись, як двi хмарки, тiльки ненадовго.

– Менi здаеться, – сказал Кус, – се вже останнiй поход буде на сього пройдисвiта Дорошенка: от уже третiй год манить наших, обiцяе приiхать i свое гетьманство здать, а потiм знову збираеться бусурман вести на руiну християнську. Тепер уже, мабуть, прийде йому кiнець.

– А може, й так станеться, як сталось торiк i позаторiк, що ходили, походили да назад вернулись, нiчого не вдiявши, – сказала Молявчиха.

– А що б ти, свахо, здорова була: навiщо ти нещастя пророкуеш? – сказал порывисто Кус. – Бог есть милостив: на його уповають царi i владики: Бог – утiха християнству й смирить бусурманську гординю. На його надiемось!

– Вибачайте менi, дурнiй, свати! – сказала Молявчиха. – Бо я дуже вже з лихом спiзналась за свое життя. Се непереливки! Мiй добрий чоловiк – царство йому небесне, не нажилась я з ним: погубили його проклятi недбляшки! А мене саму хiба мало мучили i катовали! На плечах досi шрами видко, як Дрозденко, собачий син, отполосовав нагайкою-дротянкою! По правдi йому, бiсовому, сталось: пiзнав, мабуть, лютий катюга, як-то боляче людям бувае, як йому залiпили кулi у груди! Тим оце я, дурна, як згадаю, що було колись зо мною, так i думаю: як би не стряслось знову якого лиха! Вибачайте мене, панство свати!

Молявчиха встала с места и поклонилась Кусу и Кусихе.

– Знаемо, свахо, знаемо добре, що тобi немало Господь посилав лиха, та все те вже минуло i не вернеться. Як з нами ти порiднилась, так з тiеi пори все лихо минуло. Поцiлуемось да вип’емо добру чарку! – сказал Кус, выпивая и подавая Молявчихе чарку с горелкою.

– Дай, Боже, нашим любим дiткам промiж себе кохатись i довго жити в щастi i здоров’i! – произнесла Молявчиха, выпивая чарку и передавая Кусихе.

– Дай, Боже, – сказала Кусиха, – вмiстi з нами глядiть i не наглядiться на iх коханнячко i не налюбоватись iх щастям!

– А нашим любим i шановним родителям велика i нескончаема до нашоi смертi дяка за те, що нас вигод овали, i до розуму довели, i нас спаровали! – сказал Молявка, выпивая горелку из чарки и передавая чарку невесте.

– Вам, тату й мамо, нехай Бог воздасть за мене, що мене згодовали, викохали, до розуму довели i за любого Яцька замiж оддаете! Дай, Боже, вам обом довгого вiку й здоров’я! – провозгласила Ганна, поклонилась родителям и выпила.

– Дай, Боже, щастя, здоров’я на многая лiта усiм! – провозглашали все и разом наливали горелки в чарки и выпивали.

– Ходiм, сину, час уже додому, – сказала Молявчиха. – Як вернешся з походу, зберемось тодi знову до панства сватiв да заберемо молоду княгиню: буде вона моiм старощам пiдмога.

– Буде вона, – сказала Ганна, – веселити матiнку свого любого Яця ласкавими словами, буде слухняна й шановлива.

– Яка ти добра, яка ти гарна!.. Моя ясочко! – сказал с чувством Молявка.

Кус с женою и дочерью проводили старуху и сына ее за ворота.

Месяц обливал серебристо-зеленым светом крыши черниговских домов, вершины деревьев в садах и рощах, лучи его играли по ярко вызолоченным крестам недавно обновленных церквей.

III

В субботу, на другой день после того, когда происходило описанное выше, съезжались в Чернигов из ближних сотен сотники со своими выбранными в поход казаками: белоусовский – Товстолис, выбельский – Лобко, любецкий – Посуденко, седневский – Петличный, киселевский – Бутович, слобинский – Тризна, сосницкий – Литовчик; другие, которых сотни лежали далее, выезжали прямо, чтобы на дороге присоединиться к той части полка, которая выступит из Чернигова. У кого из казаков в Чернигове были родные или приятели, тот приставал в их дворы, другие располагались за городом в поле при возах и лошадях. Некоторые казаки не везли с собою воза, а вели навьюченную своими пожитками лошадь, привязавши к той, на которой казак сидел сам. Каждый сотник, приезжая в Чернигов, являлся к полковнику и не с пустыми руками: один нес ему «на ралець» зверину или птицу, застреленную у себя, другой – рыбу, пойманную в реке или озере своей сотни, кто приводил вола, кто лошадь, кто овцу. Борковский приказывал служителям принять принесенное, объявлял каждому сотнику, что надобно будет идти в поход в воскресенье после литургии, и приглашал всех сходиться к нему на хлеб, на соль перед выступлением.

В воскресенье зазвонили к обедне. Прибывшие казаки пошли по церквам, но не все; иные оставались беречь возы и лошадей своих и товарищеских. Зазвонили и в церкви Всемилостивого Спаса. Это древнейший из русских храмов. Всегда мог и до сих пор может гордиться Чернигов перед другими русскими городами этим почтенным памятником седой старины. Построенный князем Мстиславом Володимировичем еще ранее киевской Софии, после разорения Чернигова, случившегося во время Батыя, этот храм оставался в развалинах до самого полковника Василия Кашперовича Борковского, который недавно оправил его на собственный счет, а Лазарь Баранович только в текущем году освятил новопоставленный в нем престол и назначил к возобновленному храму протоиерея и причт церковный. Кафедральным соборным храмом была тогда церковь Бориса и Глеба; впрочем, архиепископ Лазарь до того времени хотя и считался черниговским архиепископом, но проживал постоянно в Новгороде-Сиверском; он только недавно полюбил Чернигов и стал в нем жить, именно после того, как оправили старую Спасскую церковь.

Спасская церковь, уже в конце XVIII века несколько переделанная и вновь расписанная, в описываемое нами время носила в себе еще живучие признаки прежней старины. Тогда еще существовали на трех внутренних стенах хоры, куда вела лестница не изнутри храма, а с улицы через башню, пристроенную к левой стороне храма: теперь от этих хоров осталась только одна сторона. Вход в трапезу с западной стороны был широкий, и направо от него был пристроен к церковным стенам притвор, ныне разобранный. Внутри трапезы по стенам и по столбам виднелась еще стенная иконопись, до того старая, что с трудом уже разобрать можно было, что за фигуры там изображались; это казалось безобразным, и требовалась замена старого новым, но средств на такую замену недоставало, и, благодаря такому недостатку, стены церкви оставались в более древнем виде, чем остаются они в наше время.

Звон благовестного колокола раздавался с вершины башни, пристроенной с левой стороны храма. Валила толпа благочестивого народа в этот древний храм чрез главный вход. Вошла туда и бранившаяся чета: казак Яцько Фесенко Молявка-Многопеняжный и невеста его, казачка Ганна Кусивна. Толпа казаков и мещан, входившая в церковь, расступалась перед ними и с благоговением пропустила их. Голова невесты красовалась венком из цветов и обилием разноцветных лент, вплетенных в длинные шелковистые косы, спадавшие по спине; на Ганне надета была вышитая золотом сукня, из-под которой внизу виднелись две стороны плахты, вытканной в четвероугольники, черные попеременно с красными; на груди невесты сверкали позолоченные кресты и коралловые монисты; ноги обуты были в красные полусапожки с гремящими подковками. Рядом с нею с правой стороны шел жених, статный казак с подбритою головою и черными усами, одетый в синий жупан, подпоясанный цветным поясом; к поясу привешена была сабля в кожаных ножнах, разукрашенных серебряными бляхами; обут он был в высокие черные сапоги на подборах с подковками. Вошедши в церковь, жених стал у правого из столбов, поддерживающих свод трапезы, невеста стала у левого столба. Взоры всех жадно впивались в невесту и жениха, и слышались замечания: «Ах, какая пара! ах, что за красавица!»

Вслед за ними скоро вошли в церковь наши знакомые господа, полковник Борковский и воевода Чоглоков. Воевода раза два бросил взгляд на невесту и потом уже, казалось, не хотел замечать ее; во все время литургии не поворачивал даже и головы в ту сторону, где стояла Ганна Кусивна, хотя полковник не раз, поглядывая на невесту, нагибался к нему и шептал ему что-то. Перед начатием литургии дьякон с амвона провозгласил, что, с разрешения преосвященнейшего Лазаря, архиепископа черниговского и новгород-сиверского и блюстителя Киевского митрополичьего престола, по случаю отправления черниговского полка в поход, будет совершено венчание черниговской сотни казака Якова Молявки-Многопеняжного с девицею Анною, дочерью казака той же сотни Филиппа Куса, с тем, однако, что супружеское сожитие их должно наступить не ранее праздника св. апостолов Петра и Павла, и самое венчание хотя и будет совершено ранее, но будет значиться якобы свершенным в день св[ятых] апостолов Петра и Павла. По окончании литургии поставили среди церкви аналой, протоиерей подозвал жениха и невесту, связал им руки рушником и начал последование бракосочетания. Над головою жениха держал венец его зять, сотник Булавка, над говолою невесты – сестра жениха, жена Булавки. По окончании обряда протоиерей велел новобрачным поцеловаться. Тут скоро подошел к невесте родитель ее Кус, взял дочь за руку и, не обращая внимания на жениха, ни на кого из окружавших, потащил ее из церкви: он буквально исполнял приказание преосвященного. Жених остался один. Подошел к нему полковник и промолвил:

– Будь здоров, козаче, з молодою жоною, дай Бог тобi щастя i во всiм благопоспiшення, добра наживать, дiтей породить i згодовать i до розуму довести. Тепер до мене йди хлiба-солi покуштовать да од мене разом зо всiма в поход, а я Булавцi розказав твiй вiз i все, що тобi на дорогу треба, випроводить, поки ти у мене гостюватимеш.

Нельзя было ничем отделаться Молявке. Он рядовой казак, а полковник приглашал его к себе за стол наравне с начальными особами: слишком великая честь! Не сказавши ни слова, Молявка пошел за полковником.

– Що, пане воевода! – говорил полковник воеводе, выходя из церкви. – Яку кралю добув собi сей козарлюга? А!