Мазепа

В октябре отправился к гетману в Батурин любимец царевны Софии и князя Голицына, Шакловитый, с милостивым словом к гетману, а вместе с тем и с тайным поручением проведать о верности самого гетмана и о степени расположения и доверия к нему подчиненных малороссиян. Шакловитый сообщил в Москву, что хотя в поступках гетмана не замечается наклонности к измене, но малороссияне его не любят, не доверяют ему, твердят, что он весь душою поляк и ведет тайные переписки с польскими панами. От таких известий в Москве не поколебалось доверие к гетману, напротив, оно должно было в то время укрепляться, потому что искренность его предостережений насчет западных держав подтверждалась известиями русского посла в Вене Возницына, доносившего секретно, что цесарское величество положительно хочет заключить мир с Турцией особо, без участия России; то же сообщалось и о другом союзнике – польском короле, хотя последний положительно заявлял, что ни за что не станет мириться с Турцией без согласия с Россиею.

Поход открылся в марте 1689 года. Великороссийских войск, выступивших в поле, было 112 000 под главным начальством князя Василия Васильевича Голицына. Генерал Гордон советовал в походе держаться берега Днепра и через каждые четыре перехода ставить крепости, а в каждой из крепостей оставлять по нескольку сот человек. Такой способ предлагался в том соображении, чтобы русское войско могло иметь пункты опоры для своего продовольствия и для помещения раненых, а неприятелю могло это возбудить страх, так как ему показалось бы, что у русских очень великие силы. Другие начальные лица говорили, что лучше идти прямо степью к Крыму. Главнокомандующий пристал к последнему мнению, принявши, впрочем, кое-что из мнения Гордонова: положили оставить у Самары часть войск под командою князя Ивана Федоровича Волынского, а со всем остальным идти в поход по левому берегу Днепра быстрым шагом, чтобы не допустить татар произвести степной пожар. Гетмана тогда на совете не было; его совет, данный еще прошлого года, о сожжении сухой травы в предшествовавшую осеннюю пору, остался, как видно, без исполнения. Гетман с целым своим региментом[40 - Войсковым соединением.] присоединился к главному войску около 20 апреля.

Следуя далее по предназначенному направлению, 11 мая соединенное войско достигло реки Каирки: оставалось еще четыре дня пути до Перекопа. Князь Голицын отрядил часть сил своих к Аслан-Керменю у Днепра и двинулся с целым корпусом далее на Перекоп. 14 мая войско достигло Зеленой Долины. Она была шириною в десять верст, изобиловала водою и травою. Русские расположились станом. Здесь пойманный татарин показал, что хан крымский за день перед тем стал у реки Каланчака, а его орда расположилась впереди, на Черной Долине. Русские по этой вести двинулись далее. На пространстве, отделяющем Черную Долину от Зеленой, появился отряд орды; она шла от Кизикерменской дороги и наступала с правой стороны на русское войско. Произошла битва, длившаяся от трех до четырех часов. С обеих сторон немало было убитых и раненых, но русские принудили татар отступить.

16 мая русские достигли Черной Долины. Тут справа появился сам хан со всеми своими силами. Полился сильный дождь. До полудня перевес был на стороне татар. Они с чрезвычайной быстротой напали на арьергард, загнали русскую конницу и пехоту в обоз, но пушечные выстрелы заставили их отступить. Тогда татары обратились на левое крыло русского войска, нанесли поражение двум слободским полкам, перебив у них много лошадей и людей, хотя и сами потерпели от ружейной и пушечной пальбы. После того уже татары не осмеливались вступать в бой и только издали показывали намерение нападать, а с наступлением ночи совсем скрылись из вида. На другой день, 17 мая, русские подвинулись далее, но главнокомандующий приказал ввести конницу в обоз, находя, что она не в силах будет удержать напор неприятеля, когда он явится. Вскоре татары снова появились, не увидали конницы впереди обоза, а на пехоту нападать не осмелились и ушли кКаланчаку. Русские последовали за ними и к вечеру достигли Каланчака. Там нашли они достаточно травы и воды, но леса для дров не было. 20 мая русские дошли до Перекопа.

Последние два дня перехода от Черной Долины до Перекопа оказались чересчур тягостными для русского войска. Князь Голицын в своем донесении говорит, что от самой Каирки войска шли восемь дней безводною степью: вопреки известию Гордона князь говорит, что в обеих долинах – Зеленой и Черной – воды вовсе не было, а в Каланчаке вода была дурного свойства. Гибли от безводья и лошади, и люди. Начинала чувствоваться скудость и хлебных запасов. Когда наконец русские добрались до Перекопа, то думали было сперва возводить шанцы и стали досматривать, откуда можно доставать воду и корм для лошадей. Оказалось, что все поля были потравлены и выбиты, воды недоставало ни в реках, ни в колодцах; с правой стороны Перекопа было Черное море, с левой – Гнилое, но в обоих вода соленая и для питья невозможная. Около Перекопа все посады и деревни были выжжены татарами. Соображая, что долго стоять под Перекопом будет для войск слишком затруднительно, князь Голицын попытался войти в сношения с ханом: в этом случае он доверял пленному татарину, который показал, что хан желает примириться. Но хан через присланного к князю Голицыну своего кеман-мурзу Сулешова изъявил готовность мириться не иначе как на условиях Бахчисарайского мира[41 - Заключен между Россией, Турцией и Крымским ханством в Бахчисарае 13 января 1681г. на 20 лет. Было признано воссоединение Левобережной Украины и Киева с Россией, а также подданство России запорожских казаков.]. Это побудило князя Голицына прервать и сношения с татарами и военные действия против них. 21 мая русские стали отступать назад. Впоследствии современники распускали слухи, будто князь Голицын в предшествовавшую тому ночь взял с хана взятку в две бочки золотых.

Гетман Мазепа, как и прочие военачальники, не участвовал в намерении главнокомандующего мириться с неприятелями, а когда князь Голицын послал к нему Венедикта Змиева спросить: не будет ли от такого примирения между козаками смуты, Мазепа, с своей обычной уклончивостью, не стал противоречить сильному временщику, но хотел всеми возможными способами отстранить себя от участия в таком деле, от которого мог ожидать со временем неприятных последствий, он отвечал, что козаки скучают, но измены от них он не ожидает.

На обратном пути целых восемь дней беспокоили отступавших русских татары, однако не причинили им большого вреда. Русские более терпели от безводья, пока им на облегчение не полился проливной дождь. 12 июня достигло войско до Самары. 24 июня Мазепа расстался с главнокомандующим и с берегов Коломака повернул с войском своего регимента в гетманщину. 27 июня сам Голицын распустил все свое войско и с начальными людьми отправился в столицу. Сердечно преданная Голицыну, царевна София спешила перед братьями-царями и перед вельможами выставить подвиги своего любимца в самом светлом виде. Сам князь Голицын в своих донесениях постоянно представлял ход дел в войске так, как будто русские одерживают над неприятелем блистательные победы одна за другою. 27 июля, в субботу, объявлена была похвала и царские милости боярам-предводителям во внутренних дворцовых покоях, а второстепенным начальным людям – на дворцовой лестнице. Бояре получили в дар кубки, кафтаны, вотчины, денежную придачу к окладам жалованья; прочим, второстепенным, давали ковши, материи на одежду, жаловали увеличением денежного оклада и обращением части числящихся за ними поместий в вотчины; иностранцам, бывшим в походе, пожалованы были серебряные кубки, соболи, материи на одежду и месячные жалованье не в зачет, в виде подарка. Имена убитых выставлены были в соборной церкви, дабы отцы, сыновья, братья и ближние родственники имели всегда перед глазами свидетельство о верности и подвигах своих кровных. Всем участвовавшим в походе розданы были на память золотые медали разной величины, смотря по достоинству чина каждого.

Слабоумного царя Иоанна сестре нетрудно было уверить, что ее любимец вел дело блистательно; но не могла София заставить так же думать и талантливого Петра, уже и без того озлобленного против сестры. Правда, 26 июля усиленные просьбы склонили его не препятствовать объявлению милостей и наград; но когда на другой день полководцы и начальные люди поехали в Преображенское благодарить за царские милости, Петр не принял никого, и тогда все поняли, что уже близка гроза и наступит перемена в правлении. Гроза разразилась в августе того же года. Начальник стрелецкого приказа Шакловитый, сторонник Софии, настраивал своих стрельцов против Петра, но двое из этих стрельцов. Мель-нов и Ладогин, прибравши с собою других товарищей, убежали в Преображенское и сообщили Петру, что на него и на его мать. царицу Наталью Кирилловну, замышляется убийство. Ночью с 7 на 8 августа Петр вскочил с постели, едва успел обуться, в одном белье побежал в конюшню, сел на верховую лошадь и ускакал в лес; туда принесли ему платье, и он, верхом на той же лошади, тотчас уехал в Троицкий монастырь. На другой день к нему прибыли мать, жена и несколько ближних бояр, между которыми пользовался тогда особым доверием Петра князь Борис Голицын.

Когда в столице и ее окрестностях происходили такие смуты, в Москву приехал гетман Мазепа с старшинами, полковниками и с большою свитой. С ним приехали тогда генеральные старшины: обозный Борковский, судья Савва Прокопович, писарь Василий Кочубей, асаул Андрей Гамалея и бунчужный Евфим Лизогуб; при каждом из этих старшин состояло по пяти Козаков. Прибыли полковники: черниговский – Лизогуб, полтавский – Федор Жученко, нежинский – Степан Забела, миргородский – Данило Апостол и лубенский – Леонтий Свечка. С каждым из них был полковой писарь, а при некоторых еще и полковой судья. При особе полковника состояло по пяти Козаков, а при полковом писаре и при полковом судье – по два козака. Сверх того с гетманом приехали тогда в Москву девять значных войсковых товарищей старших, семнадцать значных войсковых товарищей молодших и восемь канцеляристов. При каждом из этих лиц было по козаку. Затем собственный штат гетмана состоял из восьми дворян гетманских, близких к особе гетмана; при каждом из них также было по козаку. Дворовых гетманских людей было 70 человек, 50 драгунов, 12 музыкантов, – всего при гетмане и при всех знатных особах было 304 человека. Разом с гетманом прибыли в Москву и пять духовных сановников.

Встречать их выслан был стремянного полка полковник стольник Иван Циклер с 500 конными рейтарами и с двумя ротами подьячих Малороссийского приказа. Дьяк Василий Бобынин приехал с царскою каретой для почетного гостя и от имени царей и царевны спросил гетмана о здоровье. Гетман счел уместным похвалить царскую карету и сказать: «Благодарю Бога, что сподобил меня чести сесть в царскую карету!» Гетмана ввезли в Калужские ворота, потом, через плавучий мост, провезли в Москворецкие ворота, а далее, следуя Ильинским крестцом, привезли на большой Посольский двор, где назначено было ему помещение со всеми прибывшими с ним малороссиянами. Гетман не знал еще, что происходит «наверху», не мог предвидеть скорого падения власти Софии и временщика, считал Голицына неизменно могучим, а потому в разговорах с приставами (которые должны были о его речах доносить князю Голицыну) расхваливал подвиги князя Василия Васильевича в крымском походе. «Никогда еще, – говорил Мазепа, – не бывало бусурманам такого страха, как от князя Василия Васильевича, ближнего боярина! Жаль, что за безводными и бескормными местами не успели разорить Перекопа!.. Но ведь в древних хрониках писано: персидский царь Дарий приходил войной на Крым и войска у него было множество, а все-таки не мог он взять Перекопа за безводием и бескормицею и принужден был уйти, и зарок дал, что не пойдет более в тот край!»

На другой день после приезда в Москву гетмана с малороссиянами повезли во дворец для торжественного представления. Думный дьяк проговорил пышную речь, восхвалил славные подвиги князя Василия Васильевича Голицына, нанесшего бусурманам такое поражение, «какого они себе не чаяли и такому подобного не слыхано». И гетману отдавалась похвала как участнику победоносного дела. Тогда гетману даны были от имени государей дары: серебряный рукомойник с лоханью, золотой пояс с турецкими драгоценными камнями, золотая узда с наперстью. Гетман и все малороссияне были у руки одного изгосударей, Иоанна Алексеевича. Петра здесь не было. Потом гетман посетил патриарха Иоакима.

С месяц после того сидели малороссияне со своим гетманом в большом Посольском дворе, а тем временем в столице совершались великие дела. Пошла решительная, последняя борьба между братом и сестрой. Петр из Троицкого монастыря потребовал к себе служилых. София всеми средствами старалась удерживать стрельцов от перехода к Петру, а между тем пыталась посылать к брату сначала бояр, а потом патриарха, с целью как-нибудь уладить возникший спор. Все было напрасно, – и бояре, и патриарх остались при Петре у Троицы. Петр дал приказание всем стрелецким и солдатским начальным людям, под опасением смертной казни за ослушание, прибыть к Троице, взявши с собою по десяти человек простых рядовых из каждого полка, а вместе с ними должны были явиться к государю московской гостиной сотни и всех московских черных сотен с десятью тяглецами из каждой сотни и слободы. Все повиновались. Тогда Петр потребовал выдачи Шакловитого и его сообщников стрельцов, обвиняемых в злоумышлении на жизнь Петра и его матери. София принуждена была уступить, потому что все стрельцы уже перешли на сторону Петра. Шакловитого выдали и казнили. Князь Василий Васильевич Голицын не принимал участия в московских смутах этих дней и запрятался в свою подмосковную вотчину Медведково; но после выдачи Шакловитого 7 сентября отправился к Петру вместе со своим товарищем и другом Леонтием Неплюевым, окольничим Венедиктом Змиевым, Григорием Ивановым Косаговым и думным дьяком Емельяном Игнатьевым Украинцевым. Князь Голицын приготовился доказывать Петру свою невинность, но его не допустили ни до каких объяснений, а прямо объявили приговор, которым лишали его всех вотчин и назначили ему жить в ссылке в Каргополе: виною ему поставлено было то, что oн провозгласил самовольно царевну Софию верховною правительницею, тратил бесплодно государственную казну и совершил два напрасных похода в Крым, ничего не сделавши. Неплюева за обиды, нанесенные севским жителям во время своего управления, за грабительства и разорение Комарницкой волости, лишив всех имений, сослали в Пустозерск. Змиева удалили в его деревни, а Косагова и Украинцева оправдали. Только влиянию любимца Петрова, князя Бориса Алексеевича Голицына, обязан был падший временщик тем, что нс подвергся смертной казни. Впрочем, на другой гол Каргополь был найден слишком удобным для такого преступника: его перевели в Яренск, а еще через год сослали в Пустозерск, потом в Пинегу, где он и умер в крайней бедности, в преклонных летах. в 1713 году.

Казалось бы, с падением временщика должна была постигнуть неблагоприятная участь и гетмана Мазепу, который был, возведен в гетманский сан главным образом по влиянию князя Василия Васильевича и с той поры держался его милостями Действительно, Мазепа уже тогда ожидал себе беды, а бывшие с ним малороссияне советовались между собою, кого теперь придется им избирать в гетманы вместо Мазепы: об отрешении последнего, казалось, не могло быть никакого сомнения. Волею-неволею по царскому приказу отправился Мазепа со своею ассистенцнею[42 - Т. е. с сопровождавшими его лицами.] к торжествующему царю Петру. 9 сентября, когда он, едучи к Троице, доехал до села Воздвиженского, ему было прислано царское приказание остановиться и ждать, пока позовут его. Страшно, конечно, ему было ожидать этого зова. Но пришлось ему томиться ожиданием недолго. На другой же день, 10 сентября, его позвали. На Троицком посаде малороссияне встретили великолепный шатер, поставленный для приема их гетмана. В тот же день, после полудня, гетман был допущен к царю. Он вошел, одетый в богатый кафтан, окруженный старшинами, за ним козаки несли блестящие дары; то были: золотой крест, осыпанный драгоценными каменьями, сабля в дорогой оправе, стоившая 2000 рублей, и 10 аршин золотного аксамиту ** для царской матери – царицы Натальи Кирилловны, а для царицы Евдокии – золотные ожерелья с алмазами. Молодой царь, статный и красивый, сидел одетый в бархатный кафтан, окруженный боярами, одетыми в байберековые[43 - Виды дорогих материй.] кафтаны. Думный дьяк Украинцев объявил гетману и всем старшинам похвалу за военные походы с Голицыным. Таким образом давалось знать, что немилость царя к Голицыну за его крымский поход не падает на участников этого похода – Мазепу я все войско запорожское, так как козаки в этом походе исполняли толькосвой долг и не могли принимать ответственности за ошибки главного предводителя. Думный дьяк, проговоривши свою речь, сказал гетману, что он может теперь говорить к великому государю, если имеет нужду. Мазепа прежде всего заметил о трудности своего сана, тем более что он, как старик, не может похвалиться здоровьем, но он давал обещание служить царю верно, до пролития последней капли крови, бил челом, чтобы великий государь держал его всегда в своей милости со всеми старшинами и со всем народом малороссийским. Речь Мазепы, вполне до нас не дошедшая, понравилась Петру. Сверх ожидания многих, он принял очень милостиво и ласково гетмана и всех старшин. Ласковый прием придал гетману смелости, и он тут же подал государю челобитную, чернившую Василия Васильевича Голицына и товарища последнего Леонтия Неплюева. Он доносил царю, что Леонтий Неплюев угрозами вынудил у него дать князю Голицыну отчасти из пожитков отрешенного гетмана Самойловича, а отчасти из собственного своего «именьишка», которое по милости монаршей нажил на гетманском уряде, 11 000 рублей червонцами и ефимками, более трех пудов серебряной посуды, на 5000 рублей драгоценных вещей и три турецких коня с убором. Любопытна записка Мазепы, сохранившаяся в делах Государственного архива вместе с письмами царевны Софии, показывающая, что Мазепа после своего избрания в гетманы заплатил князю Голицыну взятку за содействие. В нравственных правилах Ивана Степановича смолоду укоренилась черта, что он, замечая упадок той силы, на которую прежде опирался, не затруднялся никакими ощущениями и побуждениями, чтобы не содействовать вреду падающей прежде благодетельной для него силы. Измена своим благодетелям не раз уже выказывалась в его жизни. Так он изменил Польше, перешедши к заклятому ее врагу Дорошенку; так он покинул Дорошенка, как только увидал, что власть его колеблется; так, и еще беззастенчивее, поступил он с Самойловичем, пригревшим его и поднявшим его на высоту старшинского звания. Так же поступал он теперь со своим величайшим благодетелем, перед которым еще недавно льстил и унижался. И ему на этот раз удалось более, чем все прежние разы. Он заслужил к себе милость царя Петра. Вероятно, теперь ему помогла та природная вкрадчивость, та способность всем нравиться с первого раза, способность, которая живет с человеком и с ним умирает, оставляя мало следов для потомков, задающихся изучением исторического лица. По единогласному свидетельству лично знавших этого человека, ему была присуща в высшей степени такая способность. Петру не представлялось ничего против этого человека. Если он слушался Голицына, то потому, что в руках Голицына была верховная власть. Избран был Мазепа в гетманы по желанию всего войска запорожского вольными голосами; от старшин на него не было челобитных; ничто не возбуждало к нему царского неудовольствия, а заявлением о Голицыне и Неплюеве Мазепа отклонил от себя подозрение крепкой солидарности с Голицыным и его друзьями.

14 сентября думный дьяк предложил гетману и старшинам, не найдут ли они нужным представить соображения к изменению чего-нибудь в статьях договора, составленного на коломацкой раде. Замечено было, что вопрос об арендах на этой раде остался нерешенным, но и теперь оставляли его решить голосом всего народа, которые будут отбираться по вопросам, разосланным в полки. Гетман находил необходимым произвести новую перепись всем козакам, чтоб отделить настоящих Козаков от своевольных мужиков, беспрестанно втирающихся в козаки, а затем надобно будет строго наблюдать, чтобы мужики отнюдь самовольно не вписывались в козачество. Старшины старались не допускать в козаки посполитых, чтобы держать последних у себя в подданстве с их землей. Со старшинами заодно того же домогались все войсковые товарищи, владевшие маетностями. Мазепа, как поляк по воспитанию, мирволил этому «панскому» направлению; но ему хотелось, чтобы «паны», то есть владельцы маетностей, зависели от него, и потому обратил внимание правительства на то, что некоторые малороссияне ездили в Москву и там выхлопатывали себе маетности в Малороссии. Отсюда происходили, как выражался гетман, «трудности и ненадежная докука». Тот, кто недавно получил грамоту в Москве, домогается отвода ему земли во владение, сообразно жалованной грамоте, а тут явится кто-нибудь другой и докучает гетману, указывая, что у него есть более давнее право на владение, сообразно гетманскому универсалу. На это представление гетману отвечали, что вперед не будут выдавать жалованных грамот на маетности без предварительных гетманских универсалов. В этот приезд гетмана в Москву выдано было множество жалованных грамот на маетности, и тогда, можно сказать, более чем в прежние времена положен был фундамент частного землевладения в Малороссии и зачало будущего малороссийского дворянства. Кроме общей жалованной грамоты всему малороссийскому народу на бывшие у каждого лица поземельные владения, самому гетману Мазепе даны грамоты на села Остроч и Ядловку в Баришевском повете Переяславского полка, которые гетман тогда же пожертвовал на содержание богадельни при Киево-Печерском монастыре, на село Кочюровку в Глузовском повете, где у гетмана был двор и водяная мельница на реке Есмани, и на село Самбур в Красненском повете. Всеми этими маетностями владел Мазепа и прежде, в звании генерального асаула, а теперь они отдавались ему в потомственное владение. Еще прежде своего приезда в Москву исходатайствовал гетман утверждение своих универсалов: за генеральным писарем Кочубеем села Диканьки и Ярославца, за генеральным судьею Вуеховичем двух сел в Полтавском повете, за Михаилом Гамалеею на села в Любецком повете, за генеральным бунчужным Евфимом Лизогубом сел: Погребки, Кишки и Крапивное с мельницами на реке Сейме, за басанским сотником Янковичем, нежинским полковником Степаном Забелою и охотницкими полковниками: Герасимом Василевичем, Яворским, Кожуховским и Новицким – на пожалованные им всем маетности. В приезд Мазепы в Москву, по гетманскому ходатайству, даны грамоты на маетности и многим другим лицам.

Гетман покровительствовал тогда и литературным трудам в своем крае. По его рекомендации, еще до приезда его в Москву привозили в столицу старцы Киево-Николаевского монастыря книгу Радивиловского «Венец Христов», a старцы печерские – книгу «Венец от цветов духовного винограда печерского» для поднесения их государям. Разом с гетманом приезжал в столицу глуховский житель Афанасий Заруцкий с книгою «На похвалу великих государей». Он подавал Голицыну челобитную, где изъявлял желание потрудиться и впредь «в начертании книжном к прославлению престола их царских величеств и его князя Голицына, чтоб испытно чином весь летописец о родстве их царских величеств написан был, дабы и в настоящее время мудрым людям было что прочитать». Он заявлял, что до сих пор он писал кратко, но теперь хотел бы написать подробнее, и просил снабдить его летописями, потому что в малороссийском крае таковых нельзя было найти.

19 сентября малороссияне были отпущены из Москвы. На отпуске гетману и старшинам надарили соболей, разных пряностей и лакомств, вина, уксусу и проч.

Глава третья

Волнения в Малороссии в отсутствие гетмана. – Смута из Запорожья. – Писарь Сажка. – Сношения запорожцев с Польшею. – Атаман Лазука. – Подозрения на Польшу. – Недруги Мазепы в малороссийском крае. – Леонтий Полуботок. – Михайла Василевич Галицкий. – Пасквиль на гетмана. – Подсылка Шумлянского. – Доморацкий. – Чернец Соломон. – Выдача их и казнь. – Чалиенко и другие враги гетмана. – Новый пасквиль. – Мать и сестра Мазепы. – Доверие и милость к гетману московского правительства.

Поездка гетмана в Москву не обошлась без некоторых смут в Малороссии. Гетман, отъезжая в столицу, поручил вместо себя управление краем в звании наказного гетмана генеральному судье Вуеховичу, а для защиты рубежей гетманщины от татарских вторжений расставил вдоль Днепра охотных Козаков и засеймские сотни Нежинского полка, давши над теми и другими наказное начальство стародубскому полковнику Миклашевскому. Боялись татар, но тревога наступила от своих, а не от чужих. Гетман получил от Вуеховича известие, что в Ромнах, в Чернухах, в Басани – в Переяславском полку, в Кобыляках и Будищах – в Полтавском полку и во всех побережных городках пошли слухи, что гетмана задержат в Москве со старшинами, отпустятся назад только бывшие с ними незнатные люди; толковали даже, что «некий иной чин имеет быти». Такие слухи распространяли запорожцы, злобствовавшие на гетмана за то, что он запретил малороссиянам ездить на Запорожье для торговли и лишил Запорожскую Сечь возможности получать хлеб и другие предметы продовольствия из Малороссии. Запорожцы ошибались: такие стеснительные меры последовали по воле московского правительства, и гетман, будучи в Москве, ходатайствовал об их отмене. Вуехович писал, что трудно ему удерживать спокойствие, люди его не слушают, властей не уважают и уходят в разные стороны: те на низ в степи, а те к Бугу и иным речкам на правой стороне Днепра. Из полков Гадяцкого, Миргородского и Лубенского поднимается поспольство большими громадами на правый берег Днепра искать новоселья; иные же, доносил Вуехович, думают и нечто новое у себя зачать. Правобережная Украина, по-видимому, начинала для малороссиян левого берега делаться такой же обетованной землей, какой лет пятнадцать тому назад казались для Правобережной Украины Левобережная и Слободской край. «Что можем мы сделать, – писал Вуехович, – с какими-нибудь несколькими тысячами дворян (т. е. гетманской надворной команды) против большого числа непослушных! Не так страшны нам неверные татары, как свои нехристи, которые страха Божия не имеют и начальства не слушают. Множество их порывается на ту сторону Днепра искать себе житья, а запорожцы разглашают, что татар бояться нечего, что татары нам не враги и хан приказал отпустить на свободу всех, которых татары недавно захватили на другом берегу Днепра, когда те ходили за ягодами и за дровами». Вуехович умолял гетмана поспешить на Украину и издать универсал к народу; о том же доносили гетману генеральный хоружий Ломиковский и стародубский полковник Миклашевский: последний писал, что, находясь на страже в Днепровской пристани, он принужден был пропускать несколько возов за Днепр, потому что весь народ роптал, почему не дозволяют ходить на низ за звериными и рыбными промыслами.

Шатание с места на место, искание льготного жития на новосельях было тогда в нравах малороссийского народа не только в гетманщине, но и в тех краях, где селились выходцы слобожане Путивльского уезда слободы Терновой жители малороссияне, поверстанные службой к севскому воеводе, самовольно убежали со службы, забрали свои семьи и ушли в. село Хоруговку, принадлежавшее Михайлу Гамалее. Владелец объявил у себя новопоселенцам льготы на 15 лет и таким образом переманил к себе из Терновой слободы 40 дворов, а потом посылал делать наезды на Терновую слободу, грабить и бить людей, чтоб от такой «тесноты» переходили к нему терновцы на житье.

По возвращении домой гетман узнал, что вся смута в народе исходит от запорожцев. Был на Запорожье писарь, по имени или по прозвищу Сажка. Он сообщал в Украину секретно гетману, что творится в Сече и как запорожцы, подущаемые татарами, толкуют о том, что надобно вместе с ляхами и татарами воевать москалей. Сажка известил гетмана, что кошевой Гусак, хотя и против своего желания, но по воле товарищества, послал в Варшаву к польскому коронному гетману Прокопа Лазуку с товарищами Забиякою и Кисляковским: они повезли «суплику»[44 - Смиренную просьбу (устаревший польский термин).] от войска низового запорожского с жалобою, чти Москва нарушает их вольности и хочет всех их сделать рабами своего московского царя и его бояр. «Пусть, – обращались они в своей суплике ко всей Речи Посполитой, – пусть святой дух осветит сердца вельможностей ваших и даст вам здравый совет, а наше желание таково. чтобы оба народа, польский и малороссийский, соединились».

Обо всем этом гетман узнал через писаря Сажку и потом через посланного нарочно в Варшаву ловкого киевского торговки Ельца и сообщил в Москву; но там узнали о сношениях запорожцев с Польшею и другим путем. Какой-то шляхтич Подольский сообщил московскому резиденту Волкову о прибытии запорожцев, замечая, что король польский хоть и не примет запорожцев в подданство, но будет рад размолвке запорожцев с царем и с городовыми козаками, потому что король польский, как и все вообще поляки, недоволен уступкою Москве областей, принадлежавших прежде Речи Посполитой. В следующем 1690 году Сажка известил гетмана, что Прокоп Лазука воротился от короля и привез королевский подарок 200 червонцев для раздачи товари-ству. Тогда гетман отправил в Сечь ловкого козака Василя Горбачевского, приказывая сойтись с Прокопом Лазукою и выведать от него, что ему говорили в Польше. Лазука открылся Горбачевскому и говорил: «Меня очень почетно приняли в Польше. Коронный гетман увещевал нас служить королю, а король, отсылая через меня 200 червонцев, обещал еще прислать поболее через посредство каких-то киевских знатных особ, но пусть гетман не доверяет ляхам. Из того, что я слышал от коронного гетмана и других знатных панов, вижу, что они зла желают нашей Украине». Такое предостережение Лазуки скоро стало подтверждаться вестями, приходившими из Крыма, что хан намеревается всеми силами орды своей помогать полякам подчинить себе Украину, а летом 1690 года Мазепа сообщил в приказ, что турецкие послы подали цесарскому величеству статьи о мире и в этих статьях упоминается только о цесарской державе, да о польской Речи Посполитой, да о Веницейской[45 - Венецианской.], а о царской державе нет и помина. Польский король то и дело что пересылается с крымским ханом, который берется устроить примирение между Турцией и Польшею. «Я имею, – писал Мазепа, – верную ведомость, что от цесарского величества и от польского короля великим государям царям никакого добра надеяться не следует, а, напротив, можно опасаться военных вредительства.

Так расплывались в ничто пышные ожидания успехов, которых, казалось, можно было ждать от союза христианских держав в борьбе с мусульманами. Союзники, вместо того чтобы действовать. поддерживая друг друга, ковали ковы один против другого и каждый поодиночке искал возможности помириться с враждующею стороною с выгодою для себя и в ущерб союзникам. Бдительный гетман, отлично понимавший, что такое польское правительство, следил за ходом дел и в пору указывал московскому правительству неискренность союза Польши с Россией и тем самым, оказывая ему услуги, располагал к себе его доверие.

Между тем у гетмана были внутри края между старшинами враги. не терпевшие его в равной степени, как не терпел их и он. Главными из них продолжали быть Леонтий Полуботок и Михайло Василевич Галицкий. О Полуботке доносил гетман, что он на-говаривал киевскому воеводе князю Ромодановскому на гетмана, будто он, Мазепа, человек польской породы, посылает в Польшу к сестре своей старицу Липницкую для покупки маетностей и что войско запорожское этого гетмана не терпит и всем малороссиянам он неприятен. Ромодановский подтвердил, что это сообщаемо было Полуботком. Мазепа воспользовался челобитной, поданной на Полуботка некоторыми переяславцами, и испросил в приказе одобрение смены его с полковничьего уряда, назначив вместо него управлять Переявлавским полком Ивана Лысенка.

С другим недоброжелателем гетмана, Михайлом Василевичем Галицким, Мазепа связал дело о появившемся в Киеве подметном письме.

9 марта 1690 года в Киеве стрелец Евстратка в Пятницких воротах Печерского местечка поднял письмо и принес его своему капитану, а последний доставил это письмо царскому киевскому воеводе. Письмо это заключало в себе предостережение от «зло-прелестного гетмана Мазепы». Оно выдавалось написанным жителем правой стороны Днепра, уступленной Польше. Припоминалось, как этот Мазепа когда-то людей православных русских – подольских и волынских – хватал и продавал бусурманам, обдирал в церквах с икон серебряные оклады и отдавал туркам, как после того своего пана гетмана задал в вечное бесславие и бесчестие и завладел его достоянием, с которого потом покупал сестре своей маетности в польских владениях, а на остаток, что горше всего, стакался с Голицыным, хотевшим жениться на царевне Софии и изгнать с престола и со света царя Петра, с тем и приехал в Москву, чтоб, устранивши Петра, устроить на свой счет свадьбу Голицына с Софиею. Они вместе затевали «искоренить, погубить и в ничто обратить престол от века сияющий и страшный всем гонителям на благочестие. Иные из соумышленников уже приняли суд, а его, который есть источник и начало пагубы, вы сохраняете на таком уряде, на котором если первого своего замысла и не учинит, то уже подлинно управляемый им край злою хитростию своей отдаст в нашу сторону, где все церкви Божий и людей вера благочестивая скончаются под игом польским, и вашей власти упадок, и нам кончину, и благочестию православному конец учинит прелестник Мазепа. Доколе же вы этого злодея, губителя будете держать? Ваше царское благочестие промышляете, как бы заграничных врагов победить, а этого домашнего врага бережете на пагубу своему царству! У нас в Короне Польской издавна так и ведется, что умышлявших зло королю казнят смертью и роды их, сеймовыми конституциями обесчещенные, пребывают вечно под банницею[46 - В изгнании (польск.)] и только для того держатся, дабы другие, видя постигшую их от Бога и Речи Посполитой пагубу, каялись и не покушались мыслить зла королю своему; сей же на ваше царское здоровье умышлял и ему как будто все прощено, и он ищет способа, как бы своего достичь! Вот и Шумлянский наш униат, а на самом деле римлянин (папист), изъявляет желание поддаться под власть патриарха московского, а все это для того, дабы через свою волчью покорность, вступивши под власть святительскую, мог вместе с злодеем гетманом учинить пагубу вашему престолу. Мы сердечно скорбим о таких изменнических видах против вашего престола и не желаем, чтобы цел оставался враг, чрез которого пала бы стена благочестия нашего, когда вы сами государи для того и мир с польским королем постановили, чтобы сияло благочестие». На обертке этого подметного письма было написано, что воевода должен передать его самим государям, а не иному кому длявручения, потому что изменник, будучи в Москве, раздавал ближним боярам многие сокровища за то, чтоб те при всяком удобном случае держали его сторону.

Письмо это было переслано в Москву, а из Москвы отправлено в Батурин с дьяком Борисом Михайловым, которому приказано было уверить гетмана в неизменной к нему царской милости. В Москве подозрение падало на некоего старца Одорского, приехавшего в Киев к митрополиту Гедеону посвящаться в сан епископа Мстиславского. Киевские воеводы задержали его и взяли у него какие-то листы польского и латинского письма, которые почему-то показались подозрительными и теперь отправлялись к гетману.

Борис Михайлов прибыл в Батурин 8 апреля. Прием ему был очень почетный. За пять верст от города встречал его генеральный хоружий Ломиковский. По прибытии в Батурин царский посланец остановился на постоялом дворе, и гетман прислал за ним свою карету. На гетманском дворе встречали его генеральные старшины и пятьдесят знатных батуринских обывателей, а сам гетман стоял на крыльце своего гетманского дома и поклонился ему до земли.

«У нас, – сказал Мазепа, – так издавна ведется: как приедет к нам лицо от царского пресветлого величества, то генеральные старшины сходятся и радуются, и на радости у гетмана бенкетуют. и тебя, Борис, нам невозможно так же не почтить».

Посланник извинился недомоганием и уехал в той же гетманской карете в свое помещение. Отложили свидание до будущего времени. В назначенный для того день Бориса Михайлова привезли снова. Мазепа встретил его на крыльце и ввел в свои покои. Свидание с царским посланником происходило наедине.

Соображаясь с данным наказом, Борис Михайлов, вручивши Мазепе подметное письмо, говорил гетману: «Кто бы мог быть таким недругом, что подкинул письмо? Не Одорский ли? Не взять ли бы его тотчас из Киева и привезти в Батурин на допрос?»

Дьяк сообщил гетману и другие подозрения: на некоего поляка Искрицкого, недавно приезжавшего в Малороссию и желавшего видеться с гетманом, и на одного священника, который приезжал в Киев просить благословения у митрополита на постройку церкви в Корсуни. «Этому попу, – сказал дьяк, – не следует дозволять строить церкви в Корсуни, а дать бы ему священническое место где-нибудь на левой стороне, для того чтоб отвадить ездить к нам с правой стороны и подговаривать жителей к переселению с левой стороны на правую».

Проглядевши поданное подметное письмо, гетман поднял глаза к образам и произнес: «О, Пресвятая Богородица! Ты зриши мою убогую и грешную душу. Ты веси, как денно и нощно непрестанное имею попечение, как бы их царским величествам до конца живота услужить и за их государское здравие кровь пролить. Мои злодеи не спят и о здравии моем нудятся: ищут, чем бы могли меня поткнуть и погубить. На тебя. Богородица, моя надежда, что верная и истинная служба великим государям и мое радение до сего не допустят».

Затем гетман рассыпался в клятвах и уверениях в том, что никогда не имел помышления делать какой-либо вред великим государям. «Письмо это, – говорил он, – написано не в Польше и не поляком. Это показывают слова, каких в польской речи совсем нет. Думаю, это письмо написано здешними людьми, и притом не одним; в двух местах оно переправлено другим почерком. Это сочинил какой-то малороссийский уроженец левой стороны Днепра, притом часто бывавший в Москве. Подозреваю Михайла Василевича Галицкого: природа у него такая, что влечет к тому, чтобы другим делать зло и в людях посевать смуту. Когда я был в Москве, он всякими способами старался привлечь царя на гнев против меня. Тогда он для себя самого добивался гетманства. И прежде, когда еще я был генеральным асаулом, он составил подметное письмо, в котором написал, будто я гетманского сына Семена и дочь его, что была за боярином Шереметевым, отравил и на самого гетмана болезнь глазную наслал; только бывший гетман не поставил этого ни во что. Будучи гадяцким полковником, он самовольно сносился с крымскими мурзами и бывшего гетмана подбивал, чтобы тот надеялся на дружбу крымцев, а на того же гетмана писал подметные письма. Когда Михайла от полковничества отставили, он жил в Москве, а теперь услыхал я, что его отпустили из Москвы в свои маетности в Лебединском уезде. Думаю, напрасно ему дозволяют жить в малороссийском крае; будет из того вред: он уйдет либо на Дон, либо в Крым, либо в Запорожье – и там затеет такое дело, что после и слышать будет страшно. Пусть бы великие государи приказали поскорее взять его из Лебединского уезда и привезти в Москву. Есть у меня подозрение, что в написании подметного письма вместе с Ми-хайлом участниками были: Дмитрашко Райча и Полуботок. В подметном письме есть выражение: „для милосердия Божия“. Такое выражение в обычае у Дмитрашки Райчи в письмах. Оба – и Дмитрашка Райча, и Полуботок – с Михайлом большие друзья, а Полуботок ему еще и сродни».

Тут гетман постарался набросить вскользь подозрение на Юрия Четвертинского. Мазепа сам, в бытность свою в Москве, исходатайствовал этому человеку возвращение в малороссийский край. Воротившись, князь Юрий Четвертинский женился на прежней своей невесте, дочери несчастного Самойловича, жил в своей маетности в хуторе, Дунаевце и принял к себе тещу, жену сосланного гетмана. Мазепе это было не по сердцу. Он навел речь на князя Юрия и говорил:

«Вот еще этот князь Юрий Четвертинский, пьяница, рассевает в народе худые слухи на мой счет. Он говорил батуринскому попу Василию: „Где прежде была вода, там опять вода будет. Бывшему гетману уже есть царская милость; увидишь, что с его злодеями станется!“ Да тут же меня помянул: не тайно, а явно знатным особам говорит про меня худое, не зазрясь ни на кого[47 - Не стыдясь никого.]. Живет он, Юрий, под моим урядом, а мне унять его невозможно. Он пожалован стольничеством. Взять бы его с женой к Москве, да и тещу его вывезти бы из малороссийских городов и к мужу отослать, потому что от них умножается мне зло. Взять их отсюда есть пристойная причина: он – стольник и, находясь в таком чине, в дальних от Москвы малороссийских городах ему волочиться не довлеет, а гетманской жене от мужа врознь жить неприлично».

На другой день было новое свидание гетмана с дьяком. Борис, согласно с данным ему наказом, все-таки хотел подозрение в составлении подметного письма свернуть на кого-нибудь из жителей польских владений и говорил об Искрицком. Надобно знать, что еще прошлый год была к гетману подсылка от львовского епископа Шумлянского, принявшего унию. Приезжая к Мазепе, польский шляхтич Доморацкий привез от Шумлянского письмо такого содержания, что всяк, прочитавши его, мог подумать, что между униатским архиереем и малороссийским гетманом ведутся какие-то секретные сношения в пользу Польши и в ущерб царской власти. В этом письме говорилось о прежней посылке к гетману пана Искрицкого. Гетман тогда же сообщил об этом в Москву, подверг Доморацкого пытке и вместе с пыточными речами отправил его самого в Москву. Теперь Борис Михайлов говорил: «Вызвать бы тебе, гетман, этого Искрицкого. С ним бы ты мог разговориться и выведать, кто к тебе его посылал».

«У Искрицкого, – говорил гетман, – здесь есть тесть, Павел Герцик. Искрицкий хотел сюда ехать, да воротился назад, может быть, услыхавши, что Доморацкий задержан. Я призову тестя его, Герцика, и скажу, чтоб он зятя звал к себе. Когда удастся мне Искрицкого заманить и он обличится в связи с Доморацким, я прикажу его вывезти за город Киев и повесить на дороге в польские города. Только напрасно искать составителя подметного письма в польской стороне, – и я, и все старшины подлинно знаем, что письмо это написано Михайлом Василевичем».

В это время пришло известие из Киева о кончине митрополита Гедеона. Царский посланник знал, что гетман не любил покойника, но Мазепа перед Борисом Михайловым, говоря о смерти Гедеона, прослезился и начал расточать похвалы двум скончавшимся тогда иерархам: митрополиту Гедеону и московскому патриарху Иоакиму.

Уже прощаясь, с гетманом, царский посланник дьяк Борис Михайлов попросил назад подметное письмо, которое привозилось гетману для показа. Дьяк объяснял, что это письмо нужно для сыска воров в государевом приказе. Мазепа увидал недоверие к себе, изменился в лице, выслал прочь бывших там и, оставшись с Борисом Михайловым наедине, говорил: «Очень меня печалит то, что во мне сомневаются! Иначе для чего бы это письмо брать назад от меня? Зачем хотят хранить такие клеветы и сплетни про меня? Из этого я догадываюсь, что письму этому верят и о моей голове станут мыслить!»

Борис Михайлов уверял гетмана в неизменной к нему милости обоих государей и объяснял, что подметное письмо требуется обратно вовсе не ради какой-то осторожности от гетмана, а для сыска воров.

Гетман позвал генерального писаря Кочубея и сказал: «Се ще мене щепа в сердце влезла! Борис просит лист назад». «Что с ним будете делать? Разве в наказе у тебя написано, что взять его назад?» – спросил посланца Кочубей.

«В наказе того писать не доводится, – сказал Борис Михайлов, – а мне приказано словесно привезти назад письмо».

Кочубей по приказу гетмана принес царскую грамоту, где было сказано, чтобы верить Борису во всем, что у него в наказе написано. Прочтена была грамота. Гетман произнес: «Видишь, верить тому, что в наказе написано, а того, чтобы письмо назад отдавать, – не написано, и потому нам отдать письма нельзя. Такие письма подираются и сжигаются, а я, гетман, до их государского указа то письмо сохраню в целости для подлинного свидетельства и сыска и учну до самой крайней ведомости доискиваться, а тебе того письма не отдам».

В разговоре с Борисом Михайловым Мазепа сознавался, что его многие не любят и считают поляком, способным изменить царской державе. «Зазрят мне, – говорил он, – что я когда-то в молодости был покоевым у прежнего польского короля Яна-Казимира и что у меня в Польше есть сестреница (сестра). Оттого чают у меня доброжелательство к польской стороне. Точно, меня в молодых летах отец отправил ко двору Яна-Казимира, только этого не следует мне ставить в подозрение. Лучше же было, что я научался обращению с людьми вблизи королевской особы, а не где-нибудь в корчмах, предаваясь всяким безобразиям. Хоть и был я при польском короле, однако после, по моей прямой совести, перешел на ею сторону Днепра и тут получил себе милости и всякое добро, и дослужился до гетманского чина и с ним до всякого довольства и почета у их царских величеств, а не у польского короля. Теперь вот, по милости их царских величеств, я мало чем меньше польского короля. Чего же мне еще желать? Прежние гетманы помышляли иначе и зато себе восприяли, а я то имею непрестанно в своей памяти. А что моя сестра остается в Польше, так это потому, что она обжилась там и возвращаться ей сюда незачем. Ведь и кроме меня, гетмана, у многих из наших старшин есть сродники в Польше: у обозного Борковского, например, там родной брат… На них, однако, позора за то нет. И меня подозревать не следует, будто я доброжелательствую более польской стороне».

«Я, – заметил Борис Михайлов, – о тебе таких речей не слыхал, да и говорить никто не посмеет. Объяви, гетман, именно, кто о тебе такие речи говорил».

«Я ведь говорил. – отвечал гетман, – об этом, только очищаю-чи себя от подозрений, а не на довод против кого бы то ни было, и объявлять о таких людях незачем. Вот только что нехорошо: нынешние малороссийские люди ездят в Москву и живут по столице в разных местах, а особого двора малороссийского не имеют, по своей воле везде бродят из улицы в улицу, иные покумились и посватались с вашими людми всяких чинов и от них-то идут всякие поговоры и непристойные слова, и если на Москве впредь учинится какое воровство или подметное письмо явится, о том никакими способами розыскать будет невозможно. Пусть бы великие государи изволили указать особый двор для малороссиян, как уже было при царе Алексее Михайловиче».

11 апреля гетман отправил Бориса Михайлова с большим почетом, сам провожал его до кареты, а генеральные старшины, хоружие и асаул[48 - Высшая военная и гражданская администрация, совет при гетмане – генеральный обозный, генеральный судья, генеральный писарь, генеральный есаул (асаул), генеральный хорунжий (хоружий), генеральный подскарбий и генеральный бунчужный – считались выборными.] проводили его за пять верст от Батурина.

Попытка гетмана заманить Искрицкого, как говорил гетман дьяку, не удалась. Посланный челядник добрался до имения Искрицкого и подал ему письмо будто бы от Доморацкого. Но Искрицкий смекнул хитрость и сказал: «А где Доморацкий? Знаем мы вас, крашеные лисицы! Не будь мирного договора, знал бы я куда деть тебя, листоношу!» И прогнан был челядник и вернулся ни с чем.

Между тем в Польше появилось от Мазепы такое же загадочное лицо, каким являлись из Польши в Малороссию к Мазепе Доморацкий и Искрицкий. Это был человек среднего роста, тощий, бледнолицый, с клинообразною бородкой, с длинными усами, в чернеческой[49 - Монашеской.] одежде. С виду казалось ему лет около сорока. Он называл себя иноком Соломоном. Он приезжал в Польшу два раза. Первый раз в конце 1689 года; тогда он привез и подал польскому королю в Жолкве письмо гетмана Мазепы, будто бы писанное во время возвращения из похода к Перекопу и порученное этому чернецу, бывшему в крымском походе с образом Всемилостивого Спаса. В этом письме гетман жаловался на утеснения, терпимые малороссиянами от Москвы, желал воссоединить снова Украину с Речью Посполитою, обещал расположить к этому Козаков, просил королевской протекции и заявлял, что с ним в замысле татары. Король не вполне поверил подлинности этого письма, задержал чернеца, отправил в Креховский монастырь недалеко от Жолквы, а немного времени спустя приказал отпустить его и выдать ему проезжий лист на обратный путь в Украину как человеку, будто бы бродившему за собиранием милостыни. Весной 1690 года Соломон явился снова в Пельше и направлялся прямо в Варшаву. Не доезжая польской столицы, нанял он какого-то студента и вместе с ним составил «воровские» письма к королю и к коронному гетману будто от имени Мазепы с таким же, как и в прежнем письме, желательством приязни и подданства Польской Короне от войска запорожского и от всего малороссийского народа. Студент, которого подговорил на это Соломон,прежде служил «хлопцем» у какого-то итальянца, а потом учил детей у хозяина того дома, куда пристал Соломон. После составления фальшивого письма чернец остался пьянствовать в Солке, а студент уехал вперед в Варшаву, явился к королю и донес об обмане. Скоро вслед за студентом прибыл в Варшаву чернец Соломон и подал королю письмо, будто бы от малороссийского гетмана, уже переписанное набело. Но король был уже предупрежден, приказал тотчас позвать студента и дать ему очную ставку с Соломоном. Студент обличал плутовство черневыми отпусками письма, написанными его рукою. Присмотревшись в лицо чернецу, король узнал в нем того самого, который уже приезжал к нему с подобным письмом и представлялся в Жолкве в прошлом году. Соломон сначала запирался и вывертывался: но когда ему пригрозили пыткою, то сознался, что оба раза подавал королю от гетмана Мазепы фальшивые письма и делал это самовольно, желая как-нибудь поселить раздор и смятение. После того, когда Соломона содержали под караулом, он, думая как-нибудь вывернуться, вымыслил еще два письма oт Мазепы – одно к королю, другое к Шумлянскому, в которых излагалось удивление, почему посланный чернец Соломон нс возвращается. Король на этот раз еще менее мог поддаться обману после того, как этот чернец был уже уличен студентом в составлении фальшивого письма. Припугнутый угрозами пытки, Соломон указал на фальшивые печати, выдаваемые за Мазепины, зарытые им в саду. Король приказал содержать чернеца Соломона под крепким караулим в двойных кандалах и уведомить о том московское правительство и гетмана Мазепу. Король сообщил Мазепе, что из показаний, данных Соломоном, оказывалось, что он был родом из Брод, служил у Доро-шенка, потом ушел в Москву и поступил там в духовное звание. В то время как сам князь Василий Васильевич Голицын находился во вторичном крымском походе, сын князя, управлявший Москвой, посылал Соломона к бывшему гетману Самойловичу, и тот будто участвовал в замысле составить фальшивые письма от имени Мазепы к польскому королю.