Сохранить в облаке

Отношения с природой складывались у человека неровно, причудливо, и это не менее существенно, чем история отношений человека с человеком. В каком-то смысле даже интереснее и стратегически важнее.

От древнего антропоморфизма («уподобления человеку, наделения человеческими свойствами – напр. сознанием – предметов и явлений неживой природы, небесных тел, животных, мифич. существ») нам осталась дивная возможность поэтического иносказания и ни капли языческой веры. В этом гениальное иждивенчество пейзажей Тургенева, например, которыми мы объелись еще в школьном детстве.

Напомню. Никто ведь давно не перечитывал. «Ночь тяжело и сыро пахнула мне в разгоряченное лицо; казалось, готовилась гроза; черные тучи росли и ползли по небу, видимо меняя свои дымные очертания. Ветерок беспокойно содрогался в темных деревьях, и где-то далеко за небосклоном, словно про себя, ворчал гром сердито и глухо.

‹…› Я глядел – и не мог оторваться; эти немые молнии, эти сдержанные блистания, казалось, отвечали тем немым и тайным порывам, которые вспыхивали также во мне. Утро стало заниматься; алыми пятнами выступила заря. С приближением солнца все бледнели и сокращались молнии: они вздрагивали все реже и реже и исчезли наконец, затопленные отрезвляющим и несомнительным светом возникавшего дня…

И во мне исчезли мои молнии. Я почувствовал большую усталость и тишину… ‹…›

О, кроткие чувства, мягкие звуки, доброта и утихание тронутой души, тающая радость первых умилений любви, – где вы, где вы?»

Это фрагменты из нескольких страниц текста «Первой любви». Замечательно пластично. И язык какой! «Несомнительный». Что-то вроде устаревшего, но не состарившегося неологизма. «Алыми пятнами выступала заря» – как будто в душе моей выступала (проступала, сказали бы мы, и были бы, конечно, медицински, но не поэтически точнее). И нет лишних знаков препинания, которые для смысла необязательны, только прерывают дыхание. А все-таки…

Все-таки уже не слишком питательно для нас, глотнувших психологической прозы и много чего еще. Такой упор на параллелизм состояния природы и душевных переживаний в Тургеневе, конечно, от неспособности к психологическому анализу, открытие которого принадлежит его великому, снисходительному другу, отозвавшемуся о нем, при известии о смерти, как о человеке вполне поверхностных мыслей и чувств, пусть и несомненно благородных.

Сам Толстой в пейзаже был уже совсем не тот. На него влияла символистская стихия, хотя к символизму он относился, разумеется, насмешливо и презрительно. Но дело ведь не в литературной школе, а в велении времени, требовании языка и культуры.

«Анна Каренина» уже по-символистски сконцентрирована и композиционно, и по сверхситуативному значению фразы. Пейзаж тоже другой. Здесь Толстой как никогда близок Пушкину. Динамичен и короток. Глаголен. Природное и бытовое сравнение – впроброс, разговорно. Например, о Левине: «На каждом шагу он испытывал то, что испытывал бы человек, любовавшийся плавным, счастливым ходом лодочки по озеру, после того как он бы сам сел в эту лодочку. Он видел, что мало того, чтобы сидеть ровно, не качаясь, – надо еще соображаться, ни на минуту не забывая, куда плыть, что под ногами вода и надо грести…» И так далее. Слишком для нас длимо и подробно, пожалуй. И тот же, в общем, перенос душевного состояния на действие и бытовую, природную ситуацию. Но уже без абсолютистского акцента, а так, между прочим. Вспомогательная фигура рассказа.

Появляется у него природа и в качестве аллегорической фигуры. Известное описание дуба Андрея Болконского. Но чаще – деловая, функциональная. Неизбежная составляющая происходящего: «Вбежав в болото, Ласка тотчас же среди знакомых ей запахов кореньев, болотных трав, ржавчины и чуждого запаха лошадиного помета почувствовала рассеянный по всему этому месту запах птицы, той самой пахучей птицы, которая более всех других волновала ее». Немного добавлено, конечно, логики обонянию и инстинкту, но иначе в словесности того времени и быть не могло. Однако динамика уже другая, не тургеневская.

«Воскресение» сверхпублицистично – былая образность и протяжность перестали работать. Человечество из эпических просторов попало в смерч иного времени. Короче, короче… Прямота высказывания и метафизичность как-то должны были заново соединиться. Лев Николаевич искал. Сознание собственного величия не притормозило его в этом пути.

«Хаджи-Мурат» в образности своей так экономен, что кажется суховатым. Это уже другой Толстой. «Алёша Горшок» напоминает и вовсе притчу из быта. Не до пейзажей. Он вышел в год смерти Толстого и так поразил Александра Блока, что тот назвал этот коротенький рассказик лучшей публикацией года.

Символистскую эстетику Толстой воспринял, скорее всего, от Чехова. Тот был экономен до невероятности. Знаменитое горлышко бутылки, которое своим блеском дает нам картину лунной ночи. Но в «Степи» все же разговорился.

Романтики декларировали свое единение с божественной природой, с негодованием отвергая рационализм обанкротившегося Просвещения, а еще более – абсурда общественных установок, условностей и диктата. Но природа им, как и их наследникам символистам, не давалась. Они использовали ее в своих метафизических целях, но насладиться ею, почувствовать ее не могли. То ли исторический транспорт, в который сели, набрал слишком большую скорость, то ли слишком были сосредоточены на себе (читай: на мировых проблемах). Скорее всего, и то, и другое, и третье. Даже Тютчев ограничился прочувствованной риторикой:

Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик…
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…

Гениально, наверное. И, несомненно, верно. Но тургеневские пейзажи продолжали разливаться в русской словесности. Вплоть до нашего времени.

Достоевский есть еще. Плевали его герои на пейзажи. Раздраженно их отмечали, общо, трафаретно, хотя иногда и проникновенно. Торопились и думали о другом. Как и сам автор. Выросли на асфальте. Ну, там туман – дышать трудно. Дождь идет – мокро, а одежонка слабая. Белая ночь – прелестное явление, а и тревожно как-то. С кем там в нанятой квартире проводит время возлюбленная? Призрачный город усугублял неврастению. А также пышные желтые закаты.

Бунин. Он просто гуще накладывал краски. А так, говорят, переносил пейзажи из дневника в рассказ или роман совсем по другому поводу. Обоняние и осязание у него были острее, чем у предшественников, это верно. Но в марионеточном театре такое особенно не пригождается.

Горький написал: «Море смеялось». Смесь портняжьего романтизма и волжского богоискательства. Нового не придумал.

Есть еще Набоков. О нем потом. Косая ветвь и, конечно, важный опыт.

Связь природы с культурой остро почувствовал уже помянутый Заболоцкий, на миг вообразив, что он не просто «детище природы, Но мысль ее! Но зыбкий ум ее!». Произнесено существенное. Но сколько существенного за историю человечества было произнесено! Прожить не удалось. По проживанию природа была для Заболоцкого предметом изваяния и тешила самолюбие художника, выявляя его сопричастность божественному промыслу. С оттенком юродства. Важные фигуры, метафорически влажные даже, но все же лубочные, со следами пальцев творца.

Люди. И фигуры

В моей книге о Блоке был такой эпизод: «Главным Сашиным увлечением в детстве были корабли. Подняв якоря на Неве против окон „ректорского домика“, они проплыли через всю поэзию Блока.

‹…› Но все корабли на его картинках плыли без людей. Потому ли, что фигура человека плохо давалась руке маленького художника? Или потому, что без людей привык он сообщаться с миром?

‹…› И вот Саша пошел первый раз в гимназию. Вернулся взволнованный и молчаливый, как всегда.

„Что же было в гимназии, Саша?“ Ответил подавленно после долгого молчания: „Люди“».

Я уже почти в два раза старше Блока. Но до сих пор иногда с отстраненным удивлением невольно повторяю эту реплику гимназиста. Исчерпывающая реакция на необъяснимое.

Анонимность

Умирает человек. Вспоминают. Каждый рассказывает свое. Сколько пробелов! «Мы, оказывается, его совсем не знали!»

Эти сентиментальные воздыхания – дань внутреннему укору. Он необходим, как горючее для скорби, которая боится угаснуть раньше приличествующего ей срока. Главное же, все эти упущенные или никогда не существовавшие эпизоды и детали отошедшей жизни призваны возвысить персону покойного. Хотя, явись они чудесным образом из небытия, мог бы случиться и конфуз.

Сентиментальность, как и всякое проявление душевного, защищает нас от голой правды: так устроены человеческие отношения. Так устроен человек. При всей его жажде любви и признания, он пуще всего оберегает анонимность своих интимных проявлений, как дурных, так и возвышенных.

Автобиография текста

Особенный выговор

«Ив. Ив. Дмитриев бранит меня за выражение казенный. Чувствую и сам, что оно не авторское. Но как же выразить d'office, de rigueur obligе[1 - Официальный, безусловно обязательный (фр.).]? Трюбле говорит, что достоинство иных стихов заключается, как достоинство многих острых слов гасконских… в особенном выговоре, так и мысль иная требует особенного выражения, чтобы тотчас подстрекнуть внимание. В слоге нужны вставочные слова, яркие заплаты, по выражению, кажется, Пушкина, но в каком смысле не помню. Эти яркие заплаты доказывают бедность употребившего их и не имевшего способов или умения сшить свое платье из цельного куска, но они привлекают взоры проходящих, а это-то и нужно для нашей братии».

«Яркая заплата» – из «Разговора книгопродавца с поэтом» (вышел за год до этой заметки Вяземского). Неудачно: у Пушкина она является метафорой славы.

Вяземский, скорее всего, говорит о чистоте литературного языка, о нарушении пушкинской гармонии. Его беспокоил симптом. Вряд ли он чувствовал, что по этому пути пойдет вся русская литература: «острых слов», «особенных выражений», «ярких заплат». Достоевский и Некрасов, Лесков и разночинцы, Случевский и Блок, Горький, Ремизов, Белый, Бабель и дальше весь ХХ век.

Так начинают…

Пушкин, Асадов, Ахматова

К литературе я пришел сбоку или снизу. Никакой литературной среды и разговоров. Помню, однако, как натаскивал одноклассника на анализ пушкинского «Пророка» к уроку, который сам же и вел во время болезни Софьи Михайловны.

Но и Асадова знал, параллельно читая издевательские рецензии и пародии на него. Одно другому не мешало. Над четверостишием в журнале «Юность» из «Шиповник цветет» неизвестной мне Ахматовой посмеивался: как бедно рядом с Вознесенским!

Сентенции, реплики, наблюдения

* * *

Эффект Вертинского, быть может, в том, что то, чего ты в себе тайно стыдишься, вышло на сцену, прикрывшись лишь полумаской.

* * *

Главный бандит в нашей школе – Дзюбин, который оберегал меня почему-то от своей же шайки, – был похож на Пикассо.

* * *

Разговор молоденьких девушек:

1-я: Я всегда любила красоту.