Метаморфозы

– Воланд предлагает машинам плакать и ненавидеть, а людям, наблюдая за ними, смеяться? Но не умеющий плакать разучится и улыбаться. Человек станет непроницаем для других как бетонная стена. Не для этого ли нужна проницаемость?

Белов спохватился, но было поздно. Профессор уже чеканил командирским тоном:

– Идею проницаемости или же строгое математическое доказательство ее невозможности вы представите через месяц. Будем надеяться, что в данной работе вам помогут ваши отрицательные эмоции. Я вас больше не задерживаю.

«И черт меня дернул спорить с шефом, – с досадой думал Белов, уходя от Митровича. – Но почему он затеял со мной разговор об информации? Раньше профессор никогда не касался тем, непосредственно не связанных с работой. Какое отношение может иметь информация к проблеме проницаемости?»

В кабинете Фокин и Полозьев с нетерпением ждали Белова. Им хотелось поскорее узнать подробности беседы двух ученых. И когда Белов открыл дверь, они, как будто сговорившись, повернули к нему головы и в один голос спросили:

– Ну, что?

Фокин, не дожидаясь ответа, с иронией поинтересовался:

– Что-то вы задержались, Анатолий Федорович. Неужели с шефом обсуждали тему будущей диссертации?

По тону Белов уловил, к чему клонит его коллега.

– Естественно, Павел Викторович. Мы рассматривали с Александром Ивановичем перспективы применения проницаемости на практике и решили, что для моей докторской это наиболее подходящая тема.

– Может, у тебя, Толя, и задел есть по этой проблеме? – уверенный в обратном, поинтересовался Фокин.

– Несомненно.

– А от нас скрывали, Анатолий Федорович. Нехорошо… Нехорошо…

– Скрывать здесь нечего. Шеф мне одну идейку подбросил и сказал: работайте, коллега, а мы вам поможем.

– Г-мм… – усомнился в своих предположениях Фокин.

– Вот тебе и «г-мм». Работать надо, а не кроссворды разгадывать. Ну, до свидания, мальчики, – попытался улыбнуться Белов, скрывая свое истинное состояние, и, чтобы совсем досадить Фокину, добавил: – Я в центральную, лопатить литературу. Шеф мне предоставил соответствующие ссылки по данной теме.

Фокин не ответил. Он с завистью смотрел вслед коллеге.

– Умеют же люди приспосабливаться, – пожаловался он Полозьеву. – Невинным, эдаким простачком прикидывался, а сам, гляди, с самим Александром Ивановичем…

– Ты зря, Паша, – остановил его Полозьев. – Белов – талантливый и перспективный ученый.

– Подумаешь, – фыркнул Фокин. – Такой же, как и мы, кандидат наук.

– Такой, да не совсем, – возразил Полозьев. – Мы с тобой задом диссертации высиживали, а он с налета, одним махом. Его диссертацию сам шеф оценил. Ты хоть в этом разницу улавливаешь?

– Подумаешь, – снова фыркнул Фокин. – Разницу… Зарплата одна и та же.

Полозьев ему не ответил.

Две недели Белов не показывался в институте. Все время он проводил в центральной научной библиотеке. Просмотрел сотни монографий, статей и рефератов, но ни одна из существующих теорий не касалась проблемы проницаемости. Поиски готовых идей указывали на бесперспективность выбранного пути. Стало понятно – нужна новая, еще не существующая теория.

«Что толку, что я половину отведенного мне шефом срока просидел в библиотеке? – размышлял Белов. – Может, уехать за город? Там, вдали от городской суеты, я освобожусь от ненужных мыслей, сталкивающих на накатанную дорогу».

Белов все чаще посещал изреженный лес неподалеку от города. Здесь он отдыхал от суеты и шума, от навязчивых теорий, которые переполняли мозг. Присматриваясь к живой природе, он ощущал ее неповторимую красоту, совсем непохожую на изящество формул. Юный, тянущийся к солнцу подлесок своей жизнерадостностью бесхитростно демонстрировал величие жизни.

Любовь к природе пришла вместе с разочарованием и болью. Он стал замечать медленно умирающие деревья. Иногда, в ветреную погоду, ему чудился скрипящий голос старого сухого дерева: «Это вы, вы убиваете нас…» И щемило сердце от нелепой, навязанной шефом неразрешимой проблемы, от безучастия человека к судьбе гибнущей природы.

– Цвит, цвит…

Белов увидел недалеко от себя птицу с оливково-бурыми перьями, имитирующую трели соловья.

– …Фи-тюрр, фи-тюрр… тю-лить, тю-лить, тю-лить… тю-фи, тю-фи, тю-фи…

До боли стало обидно за молодые клены с ядовито-черными пятнами на листьях, за деревья, протягивающие к нему ветки с безвременно пожелтевшими листьями, за несмышленого певца, сидящего на мертвом дереве. За свою невозможность изменить что-либо.

«Мы не тем занимаемся. Решаем глобальные проблемы, пытаемся изобрести никому ненужную проницаемость и забыли, что вокруг нас гибнет природа. Но почему именно я оказался жертвой проблемы? Почему? Что же делать? Что?.. – мысли путались, мешали сосредоточиться. – Оставаться в лаборатории Митровича или нет? Быть или не быть? Интересно, как бы Гамлет поступил на моем месте? А может, быть и в то же время не быть?..

Стоп, Белов! Это же философское решение твоей неразрешимой задачи! Когда что-то движется, оно вдруг исчезает и появляется вновь, но уже в другом месте. Нужно только каким-то образом не дать исчезнувшему телу появиться вновь. Вот где ключ к решению задачи!»

Все существующие неприятности мгновенно отступили на задний план. Мозг включился в работу.

«…Предположим, что передвижение масс невозможно, несмотря на всю очевидность. Тогда движение – это взаимодействие движущегося тела с пространством. Его энергия уходит в пространство и рождается из пространства. Закон Эйнштейна не запрещает такие взаимопревращения».

Белов представил, как целые города бесследно уходят в никуда, и содрогнулся.

Зачем Митрович настаивает на скорейшем разрешении этой проблемы? Открытие ядерной энергии принесло человечеству больше забот и горя, чем пользы. Не постигнет ли та же участь и проницаемость? Имеем ли мы, ученые, право разрабатывать проблему, заранее не представляя будущих последствий? Может быть, и на научные открытия нужно ввести цензуру?

Белов готовился к встрече с шефом. Его уже не столько волновала проблема проницаемости, как то, что великий ученый, всецело поглощенный наукой, не понимает главного – возникшего конфликта между человеком и природой.

Белов вошел в кабинет Митровича. Тот вышел из-за стола к нему навстречу. Вежливо поздоровался, протянув руку, и пригласил сесть.

– Наслышан… наслышан от ваших коллег…

– Александр Иванович, – вежливо, но решительно остановил его Белов. – Я хотел бы уточнить некоторые вопросы, напрямую не связанные с проницаемостью.

– Вот как! Слушаю вас.

Белов с жаром говорил об ответственности ученого, доказывал, приводил примеры, предостерегал.

– Дорогой Анатолий Федорович. Чтобы не уводить ваши мысли в сторону от решения проблемы, я не касался ее этических аспектов. Убивать можно, и не изобретая бомб. За время существования человеческой цивилизации голод унес больше жизней, чем все войны, вместе взятые. И не потому, что на планете не хватало хлеба.

– Но, если бы не было атомных бомб, разве произошли бы трагедии на японских островах и на атолле Бикини? – возразил Белов.

– Виновники зла – не ученые. Ядерное оружие – не причина, а следствие несовершенства человеческого общества.

– Если бы все ученые отказались принимать участие в разработке оружия…

– Даже если все ученые станут пацифистами, на земле едва ли восторжествуют мир и справедливость. Человечество в целом должно объединиться под флагом гуманизма. Только в этом случае можно устоять против зла. Вы меня поняли, Анатолий Федорович?

– Кажется, да, – осмысливая произошедшую в шефе перемену, ответил Белов.

– «Кажется» или «да»? – глядя на него в упор, уточнил профессор.