Пагубники

Пагубники
Николай Семёнович Лесков

Очерк надо воспринимать в общем контексте борьбы Лескова против «сентиментального народничества». Есть, однако, и контекст сугубо личный. Проникновенные строки Лескова о «завидном счастии» воспитывать сироту и об отравлении этого счастия посягательствами родителей или родных сироты имеют под собой фактическую основу: в 1883 году Лесков призрел четырехлетнюю дочь своей горничной и, воспитывая девочку, вступал в юридические споры с ее матерью.

Николай Семенович Лесков

Пагубники

Посвящается друзьям беспомощного детства

Горе миру от соблазнов, обоче горе человеку тому, им же соблазн приходит.

    Мф., XVIII, 7

В этом очерке я буду говорить о предмете, который считают щекотливым, но речь моя будет так скромна и сдержанна, что не оскорбит ничем чувства людей нравственных, к которым я пишу эти строки, прося их о внимании и о помощи существам, требующим сострадания.

Нынче у нас, как и в чужих краях, многие сильно заняты заботою о том, чтобы уменьшить сколько можно число несчастных молодых девушек, идущих дурною дорогою. Об этом много пишут, говорят, и кажется – кое-что делают. Надежнее многих иных забот в этом роде мне представляются заботы той благородной шведской дамы, которая приезжала в Петербург летом 1885 года. Она была здесь с целью сгруппировать в нашей столице добрых людей, способных чувствовать живое сострадание к молодым девушкам, испытывающим на чужбине тягость беспомощного положения, подвергающего их опасности терять себя в непосильной борьбе с обстоятельствами. Поиски людей, готовых прийти на помощь девушке, когда она изнемогает в борьбе и ей угрожает падение, кажется, удались шведской даме, – по крайней мере они удались ей хотя в известной мере, но все это касается одних шведок…

Даму, о которой мы говорим, несправедливо было бы обвинять в национальной узкости: всякому простительно прежде всего позаботиться о своих, а потом, если есть возможность, и о других. Иначе можно разбросаться силами и не достичь ничего. Этому уроку и мы желаем последовать.

Я не филантроп, не имею возможности быть филантропом и не верю в пользу филантропических затей, которых видел много: но вопросы, интересующие общество в данное время, интересуют отчасти и меня, а что мне интересно, то я люблю уяснить себе не с чужого голоса. С этой целью я собрал и напечатал в одном из наших исторических журналов несколько исторических сведений о том, как у нас ранее сего собирались уничтожить публичную пагубу у девушек и как этим ничего для пользы их не достигли. Но, помимо частного исторического материала, с которым я имел дело в журнале историческом, мне попалось в руки еще нечто достойное внимания читателей семейного журнала, так как добрая семья может принести величайшую пользу всем, кто приходит с нею в какое бы то ни было соприкосновение. Я имею те же убеждения, как упомянутая мною шведская дама, т. е. что спасать девушек от худого пути надо ранее, чем пагуба их совершилась. А потому меня особенно интересовало: как доходят самые молоденькие девушки до первой ступени лестницы, приводящей их в дальнейшем на самое дно мрачной ямы? И вот что сильнее поразило меня: это родственные письма, адресуемые из деревень к проживающим в Петербурге молоденьким девочкам, находящимся в услужении или в учении. Письма эти присылаются обыкновенно ближайшими родственниками детей и наичаще даже прямо родителями, и потому, казалось бы, тут ли быть какому-нибудь злу или соблазну, а между тем тут-то именно и есть и зло, и соблазн. Я сбирал (выпрашивал и покупал) этакие родственные письма и почти во всех из них всегда находил одну очень странную, как бы сказать – народную черту: родственную жадность, сколько бессердечную, столько же и безрасчетную. К девочке, находящейся в услужении или даже в учении (а особенно в услужении), пока ей идет год одиннадцатый, двенадцатый, «посылают деревенского гостинца», а у ней осведомляются: «нет ли у тебя кофию и сахару». Хозяева или лавочник, у которого забирают для дома, дарит девочке фунт кофе, и она его посылает с детской радостью. Это – начало. Дома «кофий» пьют и шутят: «пропили Саньку». Но чуть девочка подрастает (лет с 14-ти) – ей начинают уже кроме кофе напоминать, что «дома трудно» и что «нельзя ли тебе самой достать где-нибудь хоть на пашпорт» («кофий» пойдет уже на всю жизнь). Впрочем, рядом с первым требованием денег сейчас же следует и строгое наставление: «веди себя честно». Девочка жалеет родных, плачет и где-то раздобывается деньжонками и посылает их на паспорт. Дома как будто только и ждали этой податливости. Сейчас же изменяется тон упоминаний о присылке денег – он становится настойчивым и переходит в требовательность, в которой уже слышна уверенность, что девочка может достать и прислать денег. Притом ее ставят всегда в неловкое положение со стороны деликатности, а деревенские дети очень отзывчивы ко всему, что им напоминает родную семью и ласку. Родители пишут, например, девочке следующее: «едет твоя тетка Маремьяна, и мы посылаем тебе с нею деревенских гостинцев, орешков домашнего собирания. А ты с ней пришли нам в оборот домой кофию и чаю, и сахару, и денег, десять рублей, или сколько можно побольше, и веди себя честно».

«Веди себя честно» – это как припев, который идет вслед за каждым куплетом о том, что просят «прислать». Тетка приносит мешочек лесных орехов и стоит на кухне – что называется «над душой», пока не выканючит у девочки и кофий, и чай, и сахар, и еще 5–6 рублей, которые та со слезами выпросит у хозяев, в счет жалованья, получаемого в размере 3-х или 4-х рублей в месяц. А пока девочка отслужит эти деньги – из деревни жалует уже опять новое родственное лицо, и снова с копеечными деревенскими гостинцами и с жадною просьбою «послать кофию и чаю, и денег, и вести себя честно».

Многие хозяева, имеющие в услужении молодых подростков-девочек, очень хорошо знают это жадничанье и заступаются за обираемых детей – хозяева представляют родным резоны, что «девочке самой надо обуться-одеться», но не помогает. Им отвечают: «а как же родным быть, – они ее вспоили-вскормили, и теперь сами при старости». Девочка слушает эти пререкания и плачет. Она хотя и знает, что хозяева правы и говорят дело, но все-таки выпрашивает что-нибудь «до заслуги» и посылает и кофию, и чаю, и денег. Иногда эти деньги идут действительно на домашние надобности, а иногда расходуются здесь же, в Питере на пропой… Решительного и твердого характера хозяева порою отказывают в этих жадных поборах, но это делу не помогает. Из дома от родителей девочки приходит письмо: «от этих хозяев сойди – тетка тебе приищет лучшее место». Является какая-то присыльная тетка. Это почти всегда бывает бойкая, на все искусившаяся в городе бабенка, которая сейчас готова что хотите устроить. Она уводит девочку от честных хозяев, и «ставит» ее по своему усмотрению, основанному всего чаще на очень низких соображениях и расчетах. После теткиного устройства девочка начинает присылать деньги легче. Родители рады – приемлют, благодарят и повторяют увещевание: «веди себя честно». Это они считают за добродетельную формальность… И девочка скоро тоже начинает относиться к этому только с формальной стороны. Она знает, что достать столько денег, сколько родные у нее просят, и при этом «вести себя честно» – нельзя. У нее в голове сложился простой вывод, что родители ее – не малолетки и что они без сомнения знают и понимают, как молодая девушка может получать деньги более того, что она может заработать. Отсюда другой вывод: стало быть, они не гнушаются тем, как она добыла деньги, а даже как бы «благословляют» ее на это. Только «присылай». Это нужно. «Я посылаю вам, – писала одна девочка, – а вы, родители, – вы за меня Богу отмолите»…

Бога она еще боится, но религии, в смысле правил жизни, у нее нет.

Что же касается слов насчет «честного поведения» – то это одна старая погудка…

Девочка пошла доставать и посылать все более и более. Но недолго она будет посылать: скоро, даже чересчур скоро неправильная жизнь притупит в ней все те нежные чувства, которым она повиновалась, отсылая в семью все, что могла добыть. В душе несчастной развивается суетная страсть к нарядам и глухое, но очень понятное негодование на домашнее попрошайничество. Одно воспоминание об этой родственной жадности, которая навела девочку на первую мысль о том, чтобы разнообразить свои средства к добыче денег, – как ножом колет ее в сердце; девочка раздражается, сердится на родных, которых она ранее нежно любила, и вдруг, совсем неожиданно для самой себя, перестает их любить. Это большею частью случается с досады и быстро внедряется в сердце, где нет ни религии, ни других руководящих правил, а все держалось на одном чувстве. Родительская жадность оскорбила чувство – и оно сразу выпадает, как цветной глазок из перстня. Глядеть больше не на что – надо все колечко снять и бросить куда-нибудь в запамятный ящик.

Иногда бывает даже и так, что девочки очень нежные начинают ненавидеть своих родителей, а над заветом их «вести себя честно» дерзко и нагло смеяться… Известна ведь сложенная на эту тему поговорка: «невинность соблюсти и капитал приобрести – невозможно». Так молодая девушка навсегда пропала для семьи и для себя, и весь небольшой доход, не в пору рано с нее начатый, – рано же кончается. Вместо того, чтобы долго быть полезною по мере сил своему семейству, – девушка бросает и думать о родных, а часто и знать их не хочет. Это довременно погибшее дитя теперь напоминает собою зеленый недозрелый плод, который сорвала варварская, бесхозяйственная рука. Наступает время, что о ней надо плакать, о ней надо жалеть, и вот родители пишут ей: «мы наслышались, как ты живешь и не по званию ходишь, но мы тебя так не благословляли, а всегда тебя учили: веди себя честно. И нынче тебя в том же благословляем и просим пришли нам кофию и чаю, и сахару, и денег тридцать рублей на починку платья, да относильных платьев сестрам». Отсюда на деревенских девушках появляются те алые, зеленые и голубые обноски, самый цвет которых на городской улице сверкает чем-то зазорным. Родители не обращают на это никакого внимания: они думают, что они вполне правы, что они всегда прекрасно поступали, – они только просили кофию и чаю, и денег, но всегда писали: «веди себя честно». Они нимало не повинны в том, если что-нибудь нечестное случилось с их дочкой… Они думали, что она может брать чай и кофий у хозяев или даром у лавочника, а «посылать деньги» она могла… так себе откуда-то…

Падение совершилось: это – ужасного значения шаг в жизни девушки, а между тем как он делается иногда легко и просто!

В числе корреспонденции, которые сделались мне известны в это короткое время, пока я слышу о заботах, клонящихся к тому, чтобы оцеломудрить наши города, – есть одна историйка, чрезвычайно характерная и трогательная по своей архаической простоте. В сановитом и очень достаточном, но простом по своим обычаям петербургском семействе в числе прислуги жила девочка шестнадцати лет, которую мы здесь назовем хоть Грушею. Она происходила из крестьян Петербургской губернии Ямбургского уезда и пришла в этот дом 14-ти лет. Здесь ей платили сначала 2 рубля в месяц, потом 3 и, наконец, 4 рубля; но главное – ее здесь любили и берегли, как свое дитя. Девочка жила как будто в родной семье, с тою разницею, что эта семья была более нравственная и более разумная, чем та родная семья, которая воспитала дитя в деревне. Груше строили платьица и обувь, стараясь сделать ей все хорошо и дешево; Груша жила в одной комнате с барышней и пила чай с няней, а вечером шила у одной лампы с хозяевами и «слушала книжки». Ее научили читать и писать, ознакомили со словом Божиим и приучили уважать труд и хранить скромность и умеренность. Девочка была некрасивая, но очень смышленая и очень сердечная. Все позволяло надеяться, что из нее со временем должна выйти хорошая и вполне честная женщина, но не тут-то было. Та безукоризненная, по мнению многих, «деревенская среда», где будто нравы очень чисты, настигла свое дитя в его городском приюте. Родственные проделки над Грушею были приблизительно те же, что и везде, и проделаны они были по всем статьям родительской программы: сначала просьба – «пришли чаю, сахару и кофию, и на паспорт», – а далее, немножко позже: «чаю, сахару, и кофию, и денег десять рублей», и так пошло далее как по-писаному.

Между тем девочка сама рассказывала, и хозяева ее другими путями знали, что родители этой девочки «по крестьянству люди нескудные». У них были и поля, и луга, и берег озера, и кони, на которых зимою отец и брат Груши приезжали в Петербург извозничать; но от всего этого Груше не становилось легче, – напротив, с приездом отца и брата ей было еще хуже. Отец поездит, поездит, и заедет к дочке: «Дай полтинник – я другой день без почина». Девочка стыдится, плачет и выпрашивает у хозяев. Через неделю ее посещает брат: «Дай полтину – я оглоблю сломал в трактире на дворе – меня теперь со двора с лошадью не спущают». Девочка отказывается и плачет, говорит: «проси у отца – отец даст».

– Нет, – отвечает брат: – отец не даст – он лаять станет.

Девочка плачет.

– Вы меня, – говорит, – всю испили с отцом, а потом еще мать приедет – та просить станет, а мне самой одеться будет не во что.

Брат, как человек опытный, посмотрел на сестру и говорит: «Отчего же? отчего другие смотри-ка как одеваются».

– Другие, – отвечает застенчиво девочка, – мне за другими не угоняться.

– Отчего же так?

– Не хочу говорить.

– Разумеется, нечего говорить.

Девочка уже умела понимать смысл таких слов… Их оскорбительное значение сначала вывело ее из себя: она бросила брату полтинник и, плюнув ему в лицо, сказала, чтобы он не смел никогда приходить к ней. Тот назвал ее дурою, обтерся, но полтинник взял и – его пропил.

Но едва девочка оградилась от родства с мужской стороны, как деревня подходит к ней с наиболее чувствительной, с женской линии: к девочке является с деревенскими гостинцами присыльная деревенская тетка. Эти «присыльные тетки» – прелюбопытный и в своем роде препротивный тип. В большинстве случаев они представляют собою самые ужасные, бесстыжие и гнусные характеры. Они, как на подбор, всегда пройдохи и мастерицы вымозжить из девочки все, что только возможно. Девочки их редко любят, а часто боятся и трепещут, но всегда принимают. Тетки ли они «всамделишние», или десятая вода на киселе – этого не разберешь. Деревенская родственность ведь идет вширь и вдоль очень просторно. Называются же эти бабы просто «тетка из своего места». Не разберешь, какая это степень по кормчей. Главное в этих тетках – их цепкость и емкость во взыскательных приемах. Дайте только им поручение обобрать девочку – и уж они оберут ее до последней нитки или сейчас «переставят на место». И несмотря на это, деревенские родственники нарочно и подсылают такую тетку.

– Эта, – говорят, – управистая.

За исполнение исковых поручений «тетка» урвет себе кус из взысканных денег и возьмет «отсыпного», т. е. отсыплет чаю, сахару, кофе.

Стоит только дать эдакой бабе «адресок девочки да гостинчики», и она уж, известно, доймет с девочки все, – лучше, чем подьячий на правеже.

Стоит только послушать, какие истории рассказывает эта Шехерезада бедному ребенку, к которому прислали ее родительская нежность и родительская алчность. То она рисует ей сцены трогательные, ужасные – как дома будто томятся нуждою и как страдают оттого, что вынуждены просить у своего дитяти пособия.

– Нешто это легко матери-то? Мать-то, слезами обливаясь, говорила: «скажи ей, Груше-то, мне ведь ее жалко».

И рассказчица сама плачет. Глаза у нее всегда на мокром месте.

Девочка волнуется, растрогивается и тоже плачет. Сердце ее теперь рвется к семье и готово на всякую жертву – лишь бы только это было в ее возможности.

Тетка переменяет вид и заводит песни веселые и уносящие душу стремлениями к дому – она сообщает, как за сестру девочки жених из торговцев сватается и как всему этому легко бы статься, но только у невесты платья с спаньей нет. А как «спанье» шьется – это девочка знает. Не важная бы вещь учредить «спанье» – да не на что. Самого незначительного дела не достает, а через это можно упустить большое счастье!

Тут, как хотите, надо на все решиться! – Ведь это свои, а не чужие…

И станете ли вы удивляться, что такие по-видимому малые вещи производят большие последствия?

Не будьте торопливы и несправедливы – не удивляйтесь.

Если самые обыкновенные, неуклюжие, но речистые свахи так часто и так легко обольщают и морочат людей взрослых и иногда даже людей очень опытных, прошедших школу жизни, то есть ли что-нибудь трудного в том, что названного типа «присыльная тетка» свертит с толку и сделает все что захочет с девочкою – с существом еще юным и малоопытным? Нимало! Здесь, в этой родственной игре все козыри на руках «присыльной тетки», и разумеется – всякая игра ею у девочки всегда выиграна. Первые претензионные и неосновательные недовольства хозяевами, первые опыты грубить им и делать им дерзости и ни во что не считать все знаки оказываемого им доброго внимания – все это начинается с «научением присыльной тетки». Чаще всего девочка и начинает обнаруживать свою строптивую глупость тотчас же после посещения ее «теткой», и притом она всегда почти начинает говорить ее же пошлым, ерницким языком. Тут выработались свои известные вокабулы, по которым строятся речи. Тетка так и учит: «ты им скажи такие речи». – Я, мол, не дурочка, довольно того; у меня сродственники – я к своим в деревню поеду или на другое место сойду. «Ты не поддавайся, а отвечай в речь – так и так», – и девочка спешит показать свое знание – она затверживает теткин урок и ищет случая проговорить его, «произнести свои речи». Она ищет повода, к чему бы ей придраться, чтобы почувствовать себя будто в обиде и начать «не поддаваться» и «грубить»…

Желаемый случай, разумеется, является скоро. Кто хочет придраться ко всякому поводу, чтобы обидеться, тот, конечно, всегда найдет такой повод. И вот девочка, которую в доме любили и берегли, словно перерождается: лицо ее утрачивает милое и доверчивое выражение, которое к ней располагало, – вместо того она морщит брови, надувает губы на всякое замечание и фыркает, как злой котенок, на каждый доброжелательный совет. Скоро она уже будет пробовать свое искусство «говорить речи». Сначала ей снисходят и только удивляются: «Откуда это? что такое с нею сделалось?.. Было такое милое доброе дитя – и вдруг стал огрызок Город портит простые, добрые нравы… соседние кухарки, дворники, лавочные сидельцы…»

Во всем винят «тлетворное городское влияние», а никому из рассуждающих об этом и в голову не приходит, что это совсем не городское, а самое народное, простое, деревенское, что это привезено из деревни и в рукаве старой рубашки с орехами, – и это, к сожалению, почти всегда так…

Но проследуем дальше: пошлость надо только раз попробовать, а потом она уже и сама в себя потянет. Девочка быстро утрачивает милые черты детства, – она усваивает привычку «отвечать» как взрослая, – она становится «грубою»: неприятною, ее нельзя держать – и ее отпускают… Птичка выпархивает на крышу, а из слухового окна ей навстречу выходит кот…

Так было и с тою, о которой я рассказываю. Досаждаемая докучными просьбами родных, девочка Груша стала «разлюбливать» их, а в то же время «с сердцов» она стала отвечать хозяевам «речи», т. е. говорить то, чего сама не думала.

Хозяева ей советуют:

– Не посылай, Груша, больше, чем можешь. Это не поведет тебя к добру.

– Как же я могу своим да чтобы не посылать?.. Они просят.

– Отговорись.