Оценить:
 Рейтинг: 4.6

Последняя встреча и последняя разлука с Шевченко

Год написания книги
1861
На страницу:
1 из 1
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Последняя встреча и последняя разлука с Шевченко
Николай Семёнович Лесков

Статья – одно из первых ярких свидетельств глубокого уважения Лескова к личности и творчеству Шевченко и вместе с тем – ценный документ о последнем годе жизни и кончине великого поэта.

Николай Семенович Лесков

Последняя встреча и последняя разлука с Шевченко

В мяч не любил он играть никогда:

Сам он был мячик – судьба им играла.

    А. Плещеев.

Итак, осиротела малороссийская лира. Лежит в гробу ее бездыханный поэт. Тараса Григорьевича Шевченко не стало. Сегодня гроб его опустили в сырую могилу на Смоленском кладбище, напутствуя его прощальным словом и братскою слезою. Не стану говорить, как велика эта потеря для малороссийской литературы в эпоху ее возникновения, в день рождения «Основы», которой покойный поэт сочувствовал всей душою. Значение Шевченко известно всякому, кто любил родное славянское слово и был доступен чему-нибудь высокому, изящному, – но не могу отказать себе в удовольствии поделиться с читателями «Русской речи» теми впечатлениями, которые оставили во мне последняя моя встреча с покойным поэтом и последняя моя разлука с ним у его могилы.

Из петербургских газет, я думаю, всем уже известно, что Т. Г. Шевченко прихварывал еще с прошлой осени, а в конце января этого года он уже почти не оставлял своей квартиры в доме Академии художеств. Квартира эта, отведенная ему после возвращения его в Петербург, состояла из одной очень узкой комнаты, с одним окном, перед которым Шевченко-художник обыкновенно работал за мольбертом. Кроме стола с книгами и эстампами мольберта и небольшого диванчика, обитого простою пестрой клеенкой, двух очень простых стульев и бедной ширмы, отгораживавшей входную дверь от мастерской художника, в этой комнате не было никакого убранства. Из-за ширмы узкая дверь вела по узкой же спиральной лестнице на антресоли, состоящие из такой же комнаты, как и внизу, с одним квадратным окном до пола: здесь была спальня и литературный кабинет Шевченко-поэта. Меблировка этой комнаты была еще скуднее. Направо в угле стоял небольшой стол, на котором обыкновенно писал Шевченко; кровать, с весьма незатейливой постелью, и в ногах кровати другой, самый простой столик, на котором обыкновенно стоял графин с водой, рукомойник и скромный чайный прибор.

Около года я не был в Петербурге и, возвратясь в конце января в северную Пальмиру, тотчас отправился поклониться поэту. Возле его дверей мне встретился солдат, который обыкновенно ему прислуживал. «Дома Тарас Григорьевич?» – спросил я его. «Нетути, – отвечал служака, – он нонеча рано еще уходил из дома». Я, однако, подошел ближе к двери поэта с намерением положить в створной паз мою карточку, как я прежде часто делывал, когда не заставал его дома, но, к крайнему моему удивлению, дверь от легкого моего прикосновения отворилась. В комнате, служившей мастерской художнику, никого не было, а наверх я не хотел идти, боясь обеспокоить поэта, и стал надевать мои калоши. «Кто там?» – раздалось в это время сверху. Я узнал голос Шевченко и назвал свою фамилию «А… ходить же, голубчику, сюда», – отвечал Тарас Григорьевич. Войдя, я увидел поэта: он был одет в коричневую малороссийскую свитку на красном подбое и сидел за столом боком к окну. Перед ним стояла аптечная банка с лекарством и недопитый стакан чаю. «Извинить, будьте ласковы, шо так принимаю. Не могу сойти вниз, – пол там проклятый, будь он неладен. Сидайте». Я сел около стола, не сказав ни слова. Шевченко мне показался как-то странным. Оба мы молчали, и он прервал это молчание. «Вот пропадаю, – сказал он. – Бачите, яка ледащица з мене зробылась». Я стал всматриваться пристальней и увидел, что в самом деле во всем его существе было что-то ужасно болезненное; но ни малейших признаков близкой смерти я не мог уловить на его лице. Он жаловался на боль в груди и на жестокую одышку: «пропаду», – заключил он и бросил на стол ложку, с которой он только что проглотил лекарство. Я старался его успокоить обыкновенными в этих случаях фразами, да, впрочем, и сам глубоко верил, что могучая натура поэта, вынесшая бездну потрясений, не поддастся болезни, ужасного значения которой я не понимал. «Ну, годи обо мне, – сказал поэт, – расскажите лучше мне, что доброго на Украйни?» Я передал ему несколько поклонов от его знакомых. Он о всяком что-нибудь спросил меня, и очень грустил о больном художнике Ив. Вас. Г<удовско>м, у которого гостил в последнее свое пребывание в Киеве. Говоря о Малороссии и о своих украинских знакомых, поэт видимо оживал: болезненная раздражительность его мало-помалу оставляла и переходила то в чувство той теплой и живой любви, которою дышали его произведения, то в самое пылкое негодование, которое он, по возможности, сдерживал.

На столе, перед которым он сидел, лежали две стопки сочиненного им малороссийского букваря, а под рукой у него была другая «малороссийская грамотка», которую он несколько раз открывал, бросал на стол, вновь открывал и вновь бросал. Видно было, что эта книжка очень его занимает и очень беспокоит. Я взялся было за шапку. Поэт остановил меня за руку и посадил. «Знаете вы вот сию книжицу?» – он показал мне «грамотку». Я отвечал утвердительно. «А ну, если знаете, то скажите мне, для кого она писана?» – «Как, для кого?» – отвечал я на вопрос другим вопросом. «А так, для кого? – бо я не знаю, для кого, только не для тех, кого треба навчiть разуму». Я постарался уклониться от ответа и заговорил о воскресных школах, но поэт не слушал меня и, видимо, продолжал думать о «грамотке».

«От як бы до весны дотянуть! – сказал он, после долгого раздумья, – да на Украйну… Там, може бы, и полегшело, там, може б, еще хоть трошки подыхав». Мне становилось невыносимо, я чувствовал, как у меня набегали слезы. Он расспрашивал меня о Варшавской железной дороге и Киевском шоссе. «Да! – сказал он, – когда б скорее ходили почтовые экипажи, не доедешь живой на сих проклятых перекладных, а ехать нужно, – умру я тут непременно, если останусь».

Я стал прощаться. «Спасыби, що не забуваете, – сказал поэт и встал. – Да, – прибавил он, подавая мне свой букварик, – просмотрите его да скажите мне, что вы о нем думаете». С этими словами он подал мне книжку, и мы расстались… навсегда в этой жизни. Более я не видал уже Шевченко в живых, и весть о его смерти 26 февраля меня поразила, как громовой удар. Утром 27 февраля я с другим моим земляком и знакомым покойника, А. И. Н<ичипорен>ко, отправились в Академию. Дверь Шевченко была заперта и запечатана; мы догадались и пошли в академическую церковь. Там в притворе стояла белая гробовая крышка, а перед амвоном на черном катафалке виднелся гроб, обитый белым глазетом. У изголовья маленький человечек читал очень медленно и очень тихо. Я вспомнил, как год тому назад поэт хлопотал об издании псалмов, переложенных им на малороссийский язык, и всегда озабоченный заходил ко мне по дороге из Александро-Невской лавры на Васильевский остров. Теперь же ему читался один из переложенных им псалмов. Красные сторы у церковных окон, против которых стоял гроб, были спущены и бросали красноватый свет на спокойное лицо мертвеца, хранившее на себе печать тех благородных дум, которые не оставляли его при жизни. Три художника с бумагою и карандашами в руках стояли по левую сторону гроба и рисовали; две женщины с типами петербургских кухарок толковали, что и из хохлов тоже бывают умные люди и что покойник – вот майорского чина дослужился, а братья его так еще «помещицкие». Я вспомнил г. Флирковского, законного помещика семьи умершего поэта… Вскочил какой-то кавалерист, в мундире приятного цвета, звеня шпорами и саблей, но, пройдя несколько шагов по церкви, взял саблю в руки и, приподняв каблуки, пошел на цыпочках – весь шум, производимый оружием, прекратился. В церкви опять водворилась благоговейная тишина, и раздавался только слабый голос маленького господина, читавшего над малороссийским поэтом воздыхания бибилейского поэта-царя.

28 февраля по совершении в академической церкви заупокойной обедни по рабе божием Тарасие и после отпевания по уставам церковным ближние покойника почтили его надгробным словом. Всех речей, если не ошибаюсь, было произнесено девять, – из них семь в церкви и две на кладбище. Общий смысл этих речей легко себе представить, и я не считаю нужным о них распространяться, потому что стенографировать их не было никакой возможности, а излагать их вкратце – значит портить их. Могу только сказать, что особенно сильно отозвалось в душе слушателей слово любимого нашего профессора Н. И. Костомарова и г. К<урочки>на, которому сдерживаемые слезы мешали произнесть свое короткое слово, дышавшее сердечной простотой и искренностью. Могилу для Шевченки вырыли за колокольнею кладбищенской церкви, к стороне взморья: до времени он самый крайний жилец Смоленского кладбища, и за его могильной насыпью расстилается белая снежная равнина, как бы слабое напоминание о той широкой степи, о которой он пел и которую измерил еще «малыми ногами». В могилу был опущен дощатый ящик, выстланный в середине свинцом, но так дурно запаянный в дне, что вода набралась в него прежде, чем гроб принесли на кладбище. И на третий день лицо поэта оставалось удивительно благообразным. Огромный лавровый венок окружал его благородное чело, – в руках у многих тоже были цветочные венки, которые они принесли, чтоб положить на свежую могилу поэта. Дам было очень немного, однако женская слеза из глаз г-жи Б<елозерской> и старушки К<остомаровой> не обошла могилы Шевченко. Многие очень жалели, что нет семьи Т<олсты>х, которые любили поэта и не забывали его в самые тяжелые минуты его многострадальной жизни.

Когда крышка ящика, в который поставили гроб, была запаяна, провожавшая покойника толпа стала расходиться. Снег повалил довольно большими хлопьями, какой-то господин с папкою в руках юлил между проходящими, предлагая литографированные портреты мертвого Шевченки, старухи из богадельни канючили на упокой душеньки – на душе становилось тяжче и тяжче. Давно ли Россия схоронила Хомякова, Аксакова, и вот опять новая могила. Не стало еще одного человека, целую жизнь думавшего честную думу и умершего накануне дня освобождения 23 миллионов, между которыми до сих пор оставались родные и близкие сердцу поэта.

Но как поэтическая деятельность Шевченко останется в числе лучших страниц малороссийской словесности, так и самый день его погребения навсегда останется знаменательным в истории украинской письменности и гражданственности. Любимейшая мечта поэта сбылась и громко заявила свое существование. Малороссийское слово приобрело право гражданства, раздавшись впервые в форме ораторской речи над гробом Шевченко. Из девяти напутствований, сказанных над могилою поэта, шесть были произнесены на малороссийском языке. Из остальных трех речей две были произнесены по-русски и одна по-польски, как бы в значение общего горя славян, пришедших отдать последний долг малороссийскому поэту-страдальцу.

У малороссийского народа, слава богу, есть теперь своя литература, есть свои ораторы, свои историки, но теперь нет у нее такого лирика, каков был покойный Тарас Григорьевич Шевченко, справедливо названный в одной из сказанных над его гробом речей «батьком рiдного слова». Oratores fiunt, poetae nascuntur.[1 - Ораторами делаются, поэтами рождаются (лат.).]

Примечания

Впервые опубликовано в газете «Русская речь», 1861, № 19–20, 9 марта, стр. 314–316, за подписью: «Н. Л…ов»; печатается по тексту этой публикации.

Статья – одно из первых ярких свидетельств глубокого уважения Лескова к личности и творчеству Шевченко и вместе с тем – ценный документ о последнем годе жизни и кончине великого поэта. Личное знакомство молодого литератора с Шевченко состоялось, очевидно, во время приезда Лескова в Петербург в 1860 году и затем закрепилось в январе 1861 года; знакомству и сближению способствовали как можно полагать, те связи с представителями украинской культуры, которые были установлены Лесковым еще а период жизни в Киеве; в частности, Лесков был знаком с художником И. В. Гудовским, о котором его расспрашивал Шевченко (о Гудовском см. в «Мелочах архиерейской жизни» – наст. изд., т. 6, стр. 450–456).

Лесков хорошо знал подробности биографии Шевченко; об этом свидетельствует и другая заметка Лескова о Шевченко – «Официальное буффонство», написанная в 1882 году (см. т. 11 наст. издания).

В мяч не любил он играть никогда… – неточная цитата из стихотворения немецко-венгерского поэта Карла Бека (1817–1879) «Слуга и служанка» в переводе Плещеева (см. А. А. Плещеев. Стихотворения, М., 1861, стр. 78).

«Основа» – украинский журнал, выходивший в 1861–1862 годах в Петербурге под редакцией В. М. Белозерского; в журнале были опубликованы многие произведения Шевченко и материалы о его жизни и творчестве.

…после возвращения его в Петербург… – Шевченко после ссылки возвратился в Петербург 27 марта 1858 года.

Стр. 9. …в последнее свое пребывание в Киеве, – Шевченко последний раз был на Украине в 1859 году.

…сочиненного им малороссийского букваря… – Имеется в виду «Букварь южнорусский», изданный в 1861 году в Петербурге (см. Т. Шевченко. Повне зiбрання творiв, т. VI, Киiв, 1957, стр. 339–366).

…другая «малороссийская грамотка»… – Речь идет о «Граматке» П. А. Кулиша, впервые опубликованной в Петербурге в 1857 году и переизданной в 1861 году; Шевченко отрицательно относился к этому пособию. По предположению И. Я. Айзенштока, новое издание «Граматки» побудило Шевченко опубликовать письмо «К издателю «Северной пчелы», напечатанное в 1861 году 23 февраля, за подписью «Горожанин С…». Возможно, что Лесков и помог Шевченко установить связь с редакцией «Северной пчелы» (см. I. Я. Айзеншток. Iз розшукiв про Шевченка – «Збiрник праць п'ятоi науковоi шевченкiвськоi конференцii», Киiв, 1957 стр. 116–143).

Н<ичипорен>ко, Андрей Иванович (1837–1863) – участник революционного движения 60-х годов, член общества «Земля ц воля»; об отношении к нему Лескова см. примечания к роману «Некуда» и очерк «Загадочный человек» (наст. изд., т. 2 и т. 3).

…хлопотал об издании псалмов… – Имеется в виду издание «Псалми Давидови, переложив по-нашему», СПб., 1860.

Флиорковский, В. Э. – помещик, у которого в крепостном владении находились братья Шевченко Осип и Никита, а также сестра Ирина; в июне 1860 года Флиорковский их «освободил», но без земли, и они от «воли» отказались (см. письмо Т. Г. Шевченко к нему в Собрании сочинений, т. V, М., 1956, стр. 441–442).

…библейского поэта-царя – царя Давида.

Всех речей… было произнесено девять… – Известно, что на похоронах Шевченко выступали: П. А. Кулиш, Н. И. Костомаров, Н. С. Курочкин, Ф. А. Хартахай, В. Ю. Хорошевский; о других речах сведений нет. О похоронах Шевченко и речах на могиле см. также в «Воспоминаниях» С. Н. Терпигорева (С. Н. Терпигорев (С. Атава). Собрание сочинений, т. VI, СПб., 1899, стр. 524–527). Тело Т. Г. Шевченко в мае того же 1861 года было перевезено на Украину и 10(22) мая похоронено на Чернечьей горе над Днепром, близ Канева.

Б<елозерская>, Надежда Александровна – жена В. М. Белозерского.

К<остомарова>, Татьяна Петровна – мать историка Н. И. Костомарова.

Семья Т<олсты>х. – Речь идет о семье Федора Петровича Толстого (1783–1873), вице-президента Академии художеств; он и его жена А. И. Толстая много сделали для освобождения Шевченко из ссылки и для дальнейшего его устройства. В дневнике поэт 13 июня 1857 года писал о Толстых: «Они единственные виновники моего избавления, им и первый поклон» (Т. Г. Шевченко. Собрание сочинений, т. V, М., 1956, стр. 16–17).

Давно ли Россия схоронила Хомякова, Аксакова… – Лесков говорит о смерти известных славянофилов Алексея Степановича Хомякова и Константина Сергеевича Аксакова; первый умер 23 сентября, второй – 7 декабря 1860 года.

notes

Сноски

1

Ораторами делаются, поэтами рождаются (лат.).

На страницу:
1 из 1