Божедомы

– Я говорю об одной честной литературе, – повторила еще громче Данка и, услыхав, что ее муж тихо проговорил: “но позволь же!”, – воскликнула: – Нечего позволять, и я знаю все, что ты можешь сказать: литература наша убита, я говорю.

– Дана, да я то же самое хотел сказать, что она даже не убита, а уничтожена, – поспешил как можно скорее проговорить акцизник.

– Не уничтожена, а убита: это так, как я сказала, потому что уничтожено то, чего нет, как, например, уничтожено крепостное право, хотя оно de facto[10 - Фактически, на деле – Лат.] и остается в виде запрещения труда капиталу; но в существе оно все-таки изменено; да, оно изменено. Так и литература: у нас есть те же деятели; мы читаем почитаемые нами имена, но что они пишут нам, мы этого не понимаем.

– Решительно не понимаем! – не утерпел, чтобы отозваться, Бизюкин.

– Не понимаем, – заметил и Варнава.

– Да; позвольте! Мы этого решительно не понимаем, и это очень понятно. Это очень просто происходит…

– От правительства, – подсказал Бизюкин.

– Что?.. Да, от правительства. Частию от правительства, а частию же оттого, что мы сами…

– Бездействуем.

– Совсем не то. – А частию от того-с, что сами мы (Данка возвысила голос) стоим уже слишком в стороне от настоящей жизни. Да-с! Расстояния имеют свое фактическое значение, – это факт, и это не подлежит никакому сомнению, и потому мы продолжаем говорить, между тем как нам давно надо бы нечто делать.

– Делать! Делать! – подсказали Бизюкин и Омнепотенский.

– Да-с; именно делать. И вот люди поняли это и обратились от литературы к делу, потому что… Позвольте, Омнепотенский, не перебивайте меня!.. Потому что дело гораздо действительнее слов и соловья баснями не кормят, а надобны предприятия. Омнепотенский, я вас прошу меня не перебивать. Надобны предприятия. Сказав это, наша литература кончилась потому, что дальше этого ей по самому существу литературы идти невозможно. Литература сделала свое дело, и теперь надобны предприятия.

– Но какие же-с! – привскочил Омнепотенский.

– Да, какие? Это все очень глухо пишется, – поддержал Варнаву Бизюкин.

– А вот я теперь именно до этого и договорилась, – продолжала Данка. – Решено, что надо слов как можно меньше, а даже лучше, чтобы и совсем слов никаких не было, а больше было бы предприятий.

– Но позвольте… как же?.. ведь надо же условиться?

– Я прошу вас не прерывать! – Надо больше предприятий, то есть дела.

– Но какого ж дела?

– Я прошу вас не прерывать. В чем может заключаться предприятие? Мы задаем себе вопрос: в чем предприятия могут заключаться? Всматриваемся в окружающую нас жизнь, приводим на память наших лучших писателей и приходим к убеждению, что у нас никакие предприятия невозможны.

– Невозможны! – подсказал Омнепотенский. – И я всегда говорил, что они невозможны.

Бизюкин не замедлил поддержать Варнаву:

– Невозможны, – сказал он, – и решительно невозможны потому что…

– За них вешают, – досказал Омнепотенский.

– Я вас прошу не перебивать! – остановила мужчин Данка. – Невозможны потому, что мы, не имея прямого сближения с настоящими современными деятелями, не знали настоящего, что надо делать? Литература, на которую мы в этом случае надеялись, оказывается бесполезною. Даже более: она в этом деле скорее способна приносить вред, а не пользу. Она наши понятия наполнила туманом. Из всех родов предприятия, которые ею рекомендованы, ясней всех мы должны считать намек, сделанный нам в повести “Трудное время”. Здесь автор, становясь на практическую почву, представляет, что герой, уезжая, берет с собой мальчика и уезжает делать предприятие, то есть обучит его и приготовит из него деятеля. Это прекрасно, все другие писатели, предлагавшие предприятия, были еще темнее, и мы полагали, что предприятие – это значит революция…

– Революция.

– Ах, да не перебивайте! Революция… но затем нам дают чувствовать, что решено, что революция глупость и что ее не надо. Факт этот принят. Но рождается вопрос: что делать с этим мальчишкой?

Ответом Бизюкиной послужило всеобщее удивление и молчание: никто не понимал, к какому она свела вдруг мальчишке?

– Разберем этот факт, – продолжала Данка.

– Да ну скорей, Данка! – это скучно, – перебил Бизюкин.

– Прежде всего, – продолжала она, – я полагаю, что мальчика надо учить, и потому я сама учу своего Ермошку: я из него вырвала все предрассудки и… Понька, закрой окно!

– Зачем? – спросил не ожидавший этого перехода муж, которому было скучно и который со скуки вылез по пояс в открытое окно.

– Закрой, повторяю, окно.

– Да что за прихоти, когда здесь так душно.

– Понька, третий и последний раз говорю: закрой!

– Зачем закрывать? Там нет никого.

– Есть.

– Да кто же?

– Гром.

Вдали чуть-чуть прорезались на небе безгромные молоньи; но грома не было ни звука.

– Грома нет никакого, – сказал Бизюкин.

– Я тебе говорю, не либеральничай и закрой, – отвечала жена.

Чиновник пожал плечами, встал и, закрыв раму, сел с неудовольствием у окна.

– Я продолжаю мое педагогическое дело, – начала Данка, – и я его продолжаю среди таких обстоятельств, при коих мое предприятие дальше невозможно. Я говорю “невозможно” потому, что, с одной стороны, опасные предприятия отрицаются, с другой, этот же самый мальчик может меня выдать, и, вы сами видите, я нарочно высылаю его за двери…

– Данка, да кончи! – крикнул Бизюкин.

– И кончу. Но я желаю знать, что будут делать с тем мальчиком?

– Да с каким!.. Какая ты, ей-Богу, скучная!

– С мальчиком, который является в “Трудном времени”?

– Черт возьми… ничего не понимаю! Все мальчики в довольно трудном времени являются?

– Понька, вы глупы и для вас будет небесполезно, если вы этого не станете забывать, что вы глупы. Рязанов увез с собой мальчика. В этом нет никакого промаха…

– Да кто это Рязанов!