Синодальный философ

«Государственный муж стал ее посещать каждый день».

Виверы[4 - Прожигатели жизни, жуиры (от франц. viveur).] и дуэлисты исчезли как по манию волшебного жезла. Музыка пошла совсем из другой оперы. «Красавица держала себя строго и прилично, так что государственный муж не мог заметить в ней даже невинного кокетства. Отношения их образовались как отношения двух особ, ведущих дружбу и взаимно друг друга уважающих».

Однако синодальный секретарь вельможе не верил.

«Нельзя, говорит он, было подумать, чтобы он не имел на нее видов. Бескорыстное посещение из желания одного добра и пользы ближнему не клеится как-то с понятием богатого и гордого вельможи».

Таковы были мнения о вельможах в синодальной канцелярии.

Но со вдовою вельможа не был горд, и дружба их шла прекрасно, в полной семейной простоте. Государственный муж взялся устраивать ее дела, обласкал детей и стал их посылать кататься с нянькою по городу в своем экипаже…

Известно, что такие моменты, когда дом пустеет, бывают для многих вдов не безопасны, и потому «положение красавицы (за которою адъютант и секретарь наблюдали) показалось шатким».

«Государственный муж» был стар, «имел за 70 лет» и был «весь на пробках и на вате», но все-таки en tout cas[5 - Во всяком случае (франц.).] друзьям вдовы казалось, что она рискует.

Секретарь и адъютант предупреждали красавицу, что «вельможа желает сделать из нее гризетку», но она, по своему отчаянному характеру, их не послушала и даже начала брать от него подарки. Это тоже в своем роде любопытно, как делалось. Подарки присылались щедро, но не грубо – не так, как делал генерал, который привозил голову сахара и ящик чаю, и сейчас прямо, по-военному требовал, чтобы его за это уже любили. Вельможа присылал свои дары с удивительною утонченностью и с тонким символизмом, на языке цветов, – чего не обнаруживали до сих пор ни один из вымышленных романических героев этой любопытной и малоописанной эпохи.

Государственный человек заезжал в магазины, отбирал там лучшие товары и прямо «кипами» присылал их вдове через таких послов, которые назад брать не смели.

– Не можем, – говорили, – за все заплачено, а кто платил – не знаем.

Невозможно было не брать, и красавица так своим опекунам и говорила. Это «невозможно».

Но мало-помалу щедрый Юпитер объявился своей Данае.

Раз государственный муж, не скрывая себя, прислал ей «несколько штук разных материй разных цветов и просил ее выбрать, какие ей понравятся, и указывал, какие ему нравятся».

Необходимость получить ответ, вероятно, и побудила его открыться.

Дары пришли при адъютанте, который сейчас «заставил красавицу подумать: не приманка ли это?»

Надо вспомнить, что тогда влюбленные были гораздо замысловатее и знали секрет переговариваться цветами.

Адъютант призвал на совещание синодального секретаря, и они раскатали перед собою дорогие ткани и начали соображать.

Секретарю «показалось, что вельможа имеет хитрую цель искусить красавицу и узнать: какие она имеет о нем мысли?»

«Цвета материй, говорит Исмайлов, все были знаменательны, а те, которые будто нравились искусителю, выражали восточные объяснения в любви».

Секретарь и адъютант решили: «или ничего не брать, или взять одну материю неопределенного цвета».

Но «красавица» и тут была обоих их умнее: она «решения их не одобряла, а выбрала материю цвета темненького».

То есть степенность и постоянство.

Впрочем, потом она, по просьбе вельможи, взяла и все остальные материи, а своим советчикам сказала, что «иначе невозможно было, не изменив такту приличии».

А между тем, «материя темненького цвета» сделала прекрасное дело, и удивительно скоро. Увлечение государственного мужа молоденькою вдовою назрело до того, что «вельможа пригласил к себе адъютанта, которого считал, может быть, родственником красавицы, и поручил ему узнать: не желает ли она вступить с ним в брак».

Секретарь был уверен, что она откажется, потому что военный генерал, который возил ей чай, сахар и безделки, был сравнительно гораздо моложе и сильнее «государственного мужа на вате и на пробках», и, однако, она даже и ему отказала. Но все эти соображения не годились: вдова сверх ожидания немедленно же дала свое согласие выйти за вельможу на вате.

«Брак скоро состоялся, и наша красавица вступила в первый слой общества и внесена в список придворных дам».

Красный зверь, за которого Исмайлов брался простыми руками, ушел далеко, и секретарь мог только философствовать: «что она теперь чувствует?» Написал он об этом много, но не отгадал ничего. Он думал, что у нее должен происходить ужасающий «разлад с собою», а она, вместо того, устроилась преудобно.

«Облелеянная мужем, она усвоила вельможеский быт и пышность, имела первый дом и первые экипажи, и заняла при дворе место, соответствующее значению мужа, а в доме умела себе заручить полную свободу. (Пользовалась она этою свободою сколько хотела, чтобы осуществить свои мечты.) Мужу она отдалась умом, а сердце, которым старик неспособен был владеть, отдала на произвол собственных движений, и… в чаду великосветской жизни не позабыла меня»…

Да, ужасный, сколько необъяснимый, столько же и гибельный для Исмайлова, и роковой для самой этой дамы, каприз побудил ее в высоком своем положении сделать то же самое, что сделал светлейший князь Тавриды, когда, пресытясь тонкими «столами», он захотел ржавой севрюги, которую нес себе на ужин бедный чиновник.

Высокопоставленная дама, видевшая уже у ног своих цвет лучшей молодежи, вдруг вспомнила о синодальном секретаре в его полиелейном фрачке…

Секретарь затрепетал от страха – и было из-за чего…

Библейская история madame Petiphare с Иосифом во всех отношениях уступает той, которую разыграла шаловливая смолянка тридцатых годов. Египетская дама действовала в примитивной простоте, – сама лично своею особою, а эта с удивительною прихотливостью добилась, чтобы синодальный секретарь был отдан ей на жертву руками собственного ее высокопоставленного мужа и генерала Капцевича, которых она столь ослепила своею мнимою наивностью и чистотою, что они стали смотреть на целомудрие, соответствовавшее званию синодального чиновника, как на непозволительное невежество перед достойною уважения светской дамой, и самым угрожающим образом толкали его на путь, его недостойный.

Исмайлов является в таком ужасном положении, что с одной стороны его ждут сети дамы, к которой можно применить стих Байрона:

Весталка по пояс, а с пояса Кентавр,

а с другой – ему грозило бедами гонение ее могущественного супруга и генерала Капцевича, готовых представить его карбонаром обер-прокурору князю Мещерскому и самому рекомендовавшему его митрополиту Филарету, который сопротивления начальству не переносил ни в ком.

Положение запутанное и трагикомическое, из которого пострадавшего синодального секретаря могли освободить только счастливая случайность да находчивость охранявшего его гения.

Глава третья

Синодальный иосиф

Разговор во дворце подействовал на Капцевича очень сильно.

Исмайлов пишет: «Генерал, возвратясь домой, тотчас позвал меня к себе и начал расспрашивать, как он, мелкотравчатый человек, „знаком с такими лицами?!“

Я (говорит Исмайлов) слегка рассказал историю знакомства и как дело дошло до приглашений и моего укрывательства».

Генерал Капцевич не только нимало не обиделся за то, что ее высокопревосходительство дозволила себе в его доме описанный нами дебош и с забвением всех приличий хотела произвести насильную выемку синодального секретаря из запертого помещения, – напротив, генерал обрушился гневом на самого же Исмайлова за то, как он смел «укрываться».

Он очень долго сердился и кричал:

«– Вы, милостивый государь, компрометируете меня. Дама, которая призывала вас к себе, даже приезжала к вам сама – супруга одного из первых государственных чинов империи!.. Ваш поступок низок и его ничем оправдать невозможно… В субботу непременно поезжайте и извинитесь, как знаете и как придумаете».

Словом, ступай и губи свою чистоту, как пожелала супруга важного человека!.. Но если генерал и государственный сановник считали ни во что секретарскую добродетель, то ему самому она была дорога, и он надеялся ее отстоять с упованием на бога, перед очами которого и синодальный секретарь все же ст?ит «более двух воробьев, предлагаемых за единый ассарий». А и о тех есть высшее попечение.

«Мне стыдно было перед генералом, говорит Исмайлов, но сдаться мне не хотелось». Бедняк «для успокоения генерала, разгневанного и обиженного тем, что в его доме маленький человек смел уклоняться от прихоти дамы большого света» – «дал слово ехать в субботу и извиниться, как и перед кем будет пристойно»…

Колико раз гордыней всперт порок
И приунижена бесщадно добродетель…

Теперь положение синодального секретаря было уже самое отчаянное: ослушаться и не идти «под удар» долее решительно было невозможно. Так это поставила коварная красавица, приведя дело своих пустых прихотей в соотношение с вопросом о чинопочитании старшим, в числе коих один, самый к ней расположенный и готовый карать за нее кого угодно, был ее высокопревосходительный супруг, «из первых чинов государства».