На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин

– Посуды у меня всего только шесть чашек да стакан. Чем пить чай по очереди-то, так вы купите себе каждая баба по посудине, – сказал он.

– Милый, да из каких доходов покупать-то?.. – заметила одна из женщин. – Сам знаешь наши достатки: пятиалтынный в день, да еще больничный рубль и за прописку паспорта тебе зажить надо.

– Ну, уж там как знаете, а после Фомина воскресенья я свою посуду в сундук уберу. Кто из чего хочет, тот из того чай и лакай. У меня рабочим хозяйских чашек и стаканов не полагается. Арина! Да что ж ты зря топчешься! Сними с полки каравай хлеба да накромсай его на куски. Это твое дело, стряпушье.

Громыхая по полу сапогами, курносенькая девушка сняла с полки большой хлебный каравай и, запасшись ножом, начала разрезать его на ломти.

– Пусть мужики сначала напьются чаю, а когда посуда освободится, могут и бабы с девками пить, – скомандовал хозяин и разлил в чашки и стаканы жидкий чай.

Сам он пил из стакана, молча, угрюмо, наливая чай на блюдечко и громко схлебывая его.

Женщины в это время жевали ломти хлеба, круто посыпая их солью. Один из мужиков, дабы как-нибудь вывести хозяина из мрачного настроения, выпив первую чашку чая, сказал:

– Ежели солнышко будет припекать по-вчерашнему, то в конце будущей недели можно уж будет в парниках с сотню огурцов снять.

– Да, дожидайся! – мрачно отвечал хозяин.

– Да ведь уж большие завязи есть. Ей-ей… Я вчера смотрел, так под рамами около забора – во какие огурчики.

– Ну, не мели вздору. Пей да, напившись, иди кочерыжки вытаскивать.

Наступила пауза. Слышно было только, как жевали уста и раздавались всхлебывания чая. Через минуту начал другой мужик:

– Теперича ежели такая ясная погода стоять будет, то завтра, я так предполагаю, можно и под луковое перо пяток грядок приготовить. Луковый сеянчик – он утренника не боится.

Хозяин промолчал.

Вскоре мужики кончили чаепитие и уступили свое место женщинам. Арина все еще возилась около печи, моя котел в лохани. Хозяин стаскивал с широкой полки кульки и выдавал ей провизию на хлебово для обеда. Отсыпал овсяных круп, положил несколько горстей сушеных снетков на деревянную тарелку, отделил из находившегося за перегородкой мешка картофелю в корзинку, дал соли, кислой капусты и для каши гречневой крупы. Сделав все это, он стал торопить женщин поскорей пить чай и идти на работу вытаскивать из гряд кочерыжки. Чай уж давно был спит, а потому женщины тотчас опрокинули чашки и стали выходить из избы.

На огороде начался рабочий день.

V

Около десятка женщин в душегрейках и три мужика в шерстяных фуфайках шли по огороду мимо парников, направляясь к прошлогодним капустным грядам, из которых торчали кочерыжки от срубленных кочней. День начинался ясный, но утренний мороз еще не ослабевал, хотя солнце уже поднялось на горизонте. От парников, прикрытых рогожами и соломенными щитами, виднелся легкий пар, выходящий в щели рам.

– Только уж чтобы сложа руки не сидеть да угодить хозяину, а совсем не по времени об эту пору кочерыжки вытаскивать, – говорил тщедушный мужичонка Панкрат, подойдя к капустным грядам. – Помилуйте, за ночь морозом землю сковало, кочерыжка сидит твердо. Чего надсаживаться-то!

– Конечно, после полудня, когда пооттает, этим заниматься – любезное дело, – отвечал второй мужик, Спиридон, с бородой лопатой, – но ведь после полудня надо к парникам переходить, у парников только при солнце и работа. Ну-ка, долгогривая команда, принимайся! – крикнул он женщинам и первый, наклонившись над грядой, стал выдирать из земли кочерыжки.

Женщины последовали его примеру. Панкрат пошел за рогожными носилками, чтобы стаскивать выдернутые кочерыжки в одно место к избе. Третий мужик, худой и длинный, рябой и черный, с еле растущей бородкой, по имени Евпл, стоял и почесывался.

– Зря и выдергивать-то будем эти кочерыжки… – бормотал он. – Помилуйте, зачем? Когда гряды копать начали бы, то кочерыжки заступами бы и выворачивали, а бабы их собирали бы и таскали, куда следовает.

– Понимаешь ты, чтобы хозяину угодить, – возразил мужик с бородой лопатой. – Очень уж обидно ему, что рабочие до солнечного пригрева должны без дела сидеть. Ну да ведь надсажаться особенно не будем. Что сделаем, то и ладно. Эй ты! Желтый платок! Ты землю-то с корней оббивай, а не бросай кочерыжку с землей. Коли ежели так, то будет неладно. Как тебя звать-то?

– Акулиной, – отвечала женщина.

– Ну, так вот оббивай землю, Акулинушка.

– Да вишь, она примерзши, голубчик. И в самом деле, не след бы в мороз-то…

– Мало ли, что примерзши. А ты все-таки оббивай. А то что ж зря землю-то с места на место на носилках перетаскивать! Тоже ведь это нудно.

– Хорошо, хорошо, милый. Тебя-то как звать? – спросила, в свою очередь, женщина.

– Спиридоном.

– Спиридоном? Ну? Да неужто? А у меня в деревне мальчик Спиридон у свекрови остался. Вот поди ж ты, как пришлось. Ладненький такой мальчик, приглядненький. Вот что ни хожу, что ни сижу, а сама все об нем думаю. Сегодня ночью даже во сне его видела. Давеча начала хлеб жевать – сейчас первые мысли об нем: что-то мой мальчик в деревне? Сыт ли он, голубчик? Всего ведь только четвертый месяц пошел ему, а я от груди отняла его и на старухины руки отдала. Кабы не бедность наша такая, так, кажется, ни в жизнь бы…

Голос Акулины дрогнул. Она перестала выдергивать кочерыжки, стояла и слезилась, отирая глаза кончиком головного платка.

– Тужить нечего, – отвечал Спиридон. – Ведь, поди, у своих оставила, а не у чужих?

– У своих, у своих. Свекровь взялась нянчить. Но каково ему, родименькому, на соске-то!

– И на соске в лучшем виде выживают. А то ведь, поди, и рожок с молоком…

– В том-то и дело, Спиридонушко, что корову-то мы еще с осени продали. Ведь нынешний год у нас не приведи бог какая бескормица. От бескормицы и пришли сюда. Молоко… Кабы было у нас молоко, то я бы и не горевала так особенно, а в том-то и дело, что у нас молока нет. Разве что уж свекровь у добрых людей раздобудется молоком-то. Авось добрые люди помогут. Уезжая, я просила старостиху: «Не дай, Митревна, погибнуть ребеночку, уделяй ему кой-когда молочка от вашей коровы». Она-то обещала, а вот муж-то ейный, староста-то наш, зол на нас из-за податей.

– Неисправны? – поинтересовался Спиридон.

– Как тут быть исправным, Спиридонушко, коли эдакая голодуха!

– Везде ноне неисправность. И у нас вот тоже в Ростовском уезде.

– А вы ростовские будете?

– А то как же… Прирожденные огородники, настоящие капустники. Мы от хозяина-то нашего всего восемнадцать верст.

– Земляки, стало быть?

– Даже одной волости.

– Так и у вас ноне трудно?

– Трудно. Я с Благовещеньева дня по Покров за сто десять рублей у него подрядившись. Тридцать пять рублей при отъезде он мне на руки дал, половину я на паспорт и на дорогу… а половину семье дал – тем и будут живы.

– А мы-то с мужем ведь семью без копеечки оставили. Муж в сторону, а я в другую. Вот теперь старикам посылать надо. Как ты думаешь, голубчик, не даст ли мне хозяин хоть трешницу, чтобы в деревню послать?

Спиридон оставил выдергивать кочерыжки, выпрямился во весь рост, покачал головой и сказал:

– Не даст. Он и своим-то землякам с попреком да с ругательствами… Я так вот даже и в сватовстве ему прихожусь, а еле-еле дал.

– Беда! – покрутила головой Акулина. – Что только наши старики там, в деревне, теперь и делать будут! Ведь на семена и то нет.

– Нониче многие плачутся, – пробормотал Спиридон в утешенье.

– У нас вся деревня как есть плачется, – откликнулась чернобровая женщина, Екатерина.