По велению Чингисхана. Том 2. Книга третья

Что и говорить, много огорчительного в жизни на этой срединной земле. Есть только одна бессловесная наука для всех до одного глупых народов – страдания, да и их действие недлительное, иначе бы не повторялись бессчетно. Мало чему учится человек, причем доброму не чаще, чем злому. Видя то, обо что спотыкался семяжды семь раз, все равно пытается бездумно, наудачу перешагнуть… Видимо, короткая память людей – проклятие Демона дурной стороны неба. Нечего и спрашивать, будет ли все это вечно повторяться, наслаиваясь и умножая зло, в несчастное наследство переходя от поколения к поколению, из рода в род…

– И разве может быль о моей жизни, о моих блужданиях, поисках и обретениях, мои мысли, к которым пришел ценою огромных страданий и усилий, превратиться в правдивое предание и сохраниться во благо наследующих нам, послужить добрым примером какому-нибудь далекому потомку, мудрому вождю… кто знает?.. Кто знает…

Так, говорят, стенал в конце своей земной беспокойной жизни великий и мудрый Бодончор.

Глава вторая

Межвременье, или В преддверии нового года

Из главы «Забота о Государстве»:

1. Сунь-цзы сказал: Причин, по которым начинается война, пять. Первая – борьба из-за честолюбия, вторая – борьба из-за выгод, третья – накопление вражды, четвертая – внутренние беспорядки, пятая – голод.

2. Названий войны также пять. Первое – война справедливая, второе – война захватническая, третье – война личная, четвертое – война насилия, пятое – война против самих себя.

3. Когда пресекают насилия и спасают свою страну от беспорядков – это война справедливая. Когда нападают, полагаясь на многочисленность своей армии, – это война захватническая. Когда поднимают войско из-за своего гнева – это война личная. Когда отбрасывают всякую законность и гонятся за одной выгодой – это война насилия. Когда поднимают всю страну и двигают многочисленную армию, в то время как в стране беспорядки и люди изнемогают, – это война против самих себя.

4. Для прекращения каждой из этих пяти войн имеются свои пути. Справедливая война непременно прекращается смирением; личная война непременно предупреждается искусной речью; война насилия непременно преодолевается обманом; война против самих себя непременно преодолевается искусной тактикой».

    Сунь-цзы, «Трактат о военном искусстве» (IV в. до н. э.)
    из книги Н.И. Конрада «Избранные труды» (ХХв.)

Год Белого Мерина, а если быть точным, то год 1210?й от Рождества Христова, промелькнул быстроногим скакуном в бесконечных тревогах и хлопотах.

Как всегда в канун нового года – года хой, или иначе, года овцы, – Чингисхан собрал в Ставке старейшин и военачальников на совет. Но разве могли они сами выбирать и решать, что им делать в предстоящем году? Верховный властелин хоть и находился до сих пор в неподвижности, но глаза его цепко следили за всеми и каждым, заставляя смелых робеть, а горделивых вытягиваться в струнку. Сама судьба на этот раз срывала с их языков хвалу небесам, которые давали Великому Хану силы после его тяжелого недуга, и самому вождю, при котором только можно было жить так свободно и счастливо под этими небесами.

Приближенным Хана действительно было грех жаловаться на жизнь. С той поры как нашли управу на давних, но излишне возомнивших о своем значении, союзников тангутов, Степь вновь была под контролем. Шли новые подати. Из глубинок Алтанского улуса дни и ночи напролет тянулись к окраинам пустыни Северного Хобо (Гоби) караваны верблюдов и лошадей, навьюченные провизией и товаром.

При этом у собравшихся в Ставке на совет воителей и мудрецов не было прежней уверенности, когда они вмешивались в малейшие волнения в Степи, зная, что, не прилагая сил, одним туменом могут, что называется, нащелкать по носу любому «расшалившемуся» народу. Теперь особенно настороженно приходилось оглядываться на чжурчженов, которые могли собрать и обеспечить довольствием войско несметное: они имели множество родственных племен и народов. Поэтому во всех отдаленных районах монголы проводили массовую мобилизацию.

* * *

Обездвиженный Чингисхан все видел и примечал: истинное обожание в глазах одних и корыстную лесть в устах других, пустомельство третьих и молчаливое многоречие четвертых. Но более всего его волновало то, что чжурчжены на протяжении Великой стены, тянущейся вдоль окраин пустыни Хобо, сосредоточили крупные военные силы, навезли провизии.

Теперь они могли напасть на монголов одновременно с разных сторон совершенно самостоятельными частями. Тогда, без того малочисленному монгольскому войску придется раздробиться на десятки фронтов, превратившись в крупинки военных формирований, которые чжурчжены в каждом отдельном случае легко подавят численным превосходством.

Чингисхан еще не заговорил, когда стал услышан. Тойоны в раз словно проглотили свои восхваления и перешли к делу. Было ясно, что выжидательная позиция для монголов проигрышна во всех отношениях. Требовалось опередить события, ударить первыми, как делали они практически всегда. Но разница заключалась в том, что крупные войска найманов или тангутов превышали численностью в два, в три раза, а на этот раз предстояло сразиться с противником, в десятки раз превосходящим числом! Но когда народу, имеющему характер, грозит истребление, то путь остается один: смерть или победа.

Промедление было хуже смерти, ибо тогда их ждало еще и бесславие. Алтан-Хан найдет общий язык с кара-китаями и Мухаммет-Султаном, что нападут с запада. Объединенное войско покроет Степь, как песок в суховей. Монголы должны были напасть первыми, пустив впереди себя слух, будто Мухаммет-Султан хочет подмять под себя Алтан-Хана, а вместе они считают себя выше кара-китаев, которым, в свою очередь, и знаться-то с первыми зазорно.

Чингисхан также понял, что ему не избежать встречи с Алтан-Ханом, которой до сей поры удавалось избежать. Наступал решительный момент, когда Степь должна была потягаться силами со всем иным миром.

* * *

Вот уже более десяти лет великий тойон Джэлмэ, отвечавший за отношения с внешними странами, вел тайную слежку за Алтанским улусом.

За это время монгольские лазутчики пустили глубокие корни в китайскую землю: они сумели распространиться повсюду и проникнуть в самые разные слои населения, а также в средние звенья руководства.

Большинство из них – торговцы или люди, близкие к торговым кругам, вхожие в знатные семьи, умеющие провернуть разные сделки на всех уровнях.

В любой стране, даже при жестоком деспотическом режиме, торговец всегда пользуется определенными льготами, ему предоставлено больше свободы, чем другим, к нему бережнее относятся власти. С торговцами нельзя поступать вероломно, ибо они люди, широко известные в народе: все, что с ними происходит, быстро становится достоянием общественности, но главное – может отразиться на обороте денежных потоков. А какому правителю хочется остаться с пустой казной и тощим карманом?

Купец разъезжал повсюду, его караваны добирались до самых отдаленных уголков, следовательно, многое в мире знал и видел. Он был не только торговцем, но и вестником, носителем всего нового, законодателем моды. Поэтому прибытие купца для любого стана, улуса или городища становилось событием, собирало множество народа со всей округи, перерастало в празднество.

Чжурчжены от роду были людьми прямыми, бесхитростными. Им самим бы и в голову не пришло извлечь из разъезжающих по их земле купцов какую-нибудь иную выгоду, кроме купли и продажи товаров. Но китайские мудрецы надоумили простодушных властителей работящего и воинственного народа, чтобы те приблизили к себе крупных купцов, превратив их в осведомителей.

Встревоженные и напуганные подобными предложениями, купцы сразу же послали людей к Джэлмэ. Мудрый Джэлмэ после недолгих раздумий пришел к простому решению: он разрешил всем купцам дать согласие чжурчженам работать на них. Но как работать – другое дело.

После этого купцы из монголов или примкнувшим к ним народов стали своими людьми в землях чжурчженов, перед ними открылись все дороги, упростились формальности. Им даже разрешили торговать за Великой стеной, углубляться в пределы Китая. Многие военачальники и даже правители округов постепенно оказались их приятелями.

* * *

Купец Игидей, некогда росший вместе с Тэмучином, совершенно обжился среди найманов. Торговал он в основном скотом. Это было хлопотное дело, требующее больших разъездов. Перегнать стада баранов, табуны лошадей или караваны верблюдов, чтобы те не потеряли в численности, а по пути нагуляли вес, что называется, не мед хлебать. Нужен постоянный надзор и еще раз надзор не только за животными, но и за целым сюняем пастухов, надсмотрщиков, лекарей, торговцев и прочего работного люда.

Игидей всегда завидовал Сархаю, продающему оружие, или Махмуду, торгующему китайским шелком. Им был не страшен мор животных или падеж. Они могли остановиться, отложить дела в распутицу или иное межвременье, переждать, отдохнуть. А скот и на день не оставишь без присмотра, не запрешь на замок. Ему нужен корм с утра до вечера, а для этого требуются все новые и новые пастбища, вечные сборы, короткие стоянки и нескончаемый путь.

Слава Всевышнему Тэнгри: как только найманы примкнули к монголам, можно было не бояться воров или вождей мелких племен, так любивших прежде промышлять разбоем на дороге. Уводили целые стада! Специально для охраны купцу приходилось содержать вооруженных и обученных воинов.

Раньше у найманов воровство было делом обычным: отобьется от стада животное – не стоит даже искать! Кто первым увидел, тот себе и присваивал, будь это овца или верблюд. И каждый военачальник или вождь в пути обкладывал данью, какой ему вздумается. А если кто-то осмеливался им противоречить, противостоять, такого смельчака могли пустить по миру, отобрав все. Или просто убить вместе со всеми сопровождающими людьми.

Теперь же все изменилось. Купцы старались вести караваны по тем путям, где располагались части монгольского войска. Здесь, во всех округах, царили порядок и железная дисциплина. Еще бы: по законам Великой Ясы воровство и разбой карались нещадно – так что человек с отрубленной по локоть рукой или переломанным хребтом не вызывал в Степи никакого сочувствия. Все знали цену его увечья.

Торговля стала процветать. Купцы платили разумную дань и водили караваны в полной уверенности, что не потеряют и малой толики своего имущества, если, конечно, не прогневят Господа и тот не нашлет на них силы небесные.

Монгольские тойоны-юрджи были не только заложниками порядка. В пору, когда добыча от охоты становилось скудной, они покупали немало скота, причем расплачивались сразу же: так у них было заведено.

Прослышав, что постаревший, подуставший от бесконечных разъездов и начавший прибаливать Игидей надумал отойти от дел, Хан пригласил его к себе.

Игидею доводилось бывать в ставках великих Ханов и во дворцах императоров. И везде его поражали благолепие и роскошь царских покоев, среди которых мал казался он себе и ничтожен со всем его накопленным за жизнь добром. Песчинка в пустыне. И также всякий раз Игидея изумлял непритязательностью сурт владыки Степи, повелителя народов от океана до океана, Чингисхана. И, как ни странно, скромность утвари и строгость убранств Далай-Хана заставляла трепетать больше, нежели любое богатство.

На этот раз Хан пригласил друга к себе в небольшой походный полотняный сурт.

Поинтересовавшись по обычаю житьем-бытьем, Хан изучающе оглядел круглое одутловатое лицо друга детства, его расплывшееся, дряблое тело. Как человек, осведомленный о его намерении отойти от дел по причине болезни, спросил прямо:

– Что, Игидей, решил осесть? Не рановато ли опускать руки?

– А что делать? Мочи нет! Дальние дороги уже не по силам стали, ослаб, одряхлел, понял, что пришла пора…

– А чем займешься?

– Если выделите землицы, вернулся бы на родину, на берега родимой Селенги, где прошло детство, держал бы кое-какой скот по силам, не замахиваясь на большое дело. Пожил бы свободно, сколько еще отпустит Бог…

– Как хорошо! – вырвалось у Хана.

Игидею показалось, что в облике этого великого человека на какое-то мгновение проглянул образ того впечатлительного мальчика, которого когда-то знал он: далекие, тоскующие огоньки пастушьих костров вспыхнули в его глазах.

– Бывает, что и мне кажется, будто и я рано или поздно вернусь к такой вольной жизни… Видимо, это зов крови.

– Странно из ваших уст слышать о вольной жизни. Ты Далай-Хан, и нет в мире человека, который был бы более волен, нежели ты.