По велению Чингисхана. Том 2. Книга третья

Аргас к их приезду уже собрал несколько сот молочных кобыл. Соргон-Суре весьма по душе пришлось это начинание. А кобылы в здешней местности были словно налитыми, сытыми, удойными.

Неспроста же веками здесь селилось столько людей. Природа великой страны, словно румяная лепешка, пылала растительностью, обильной и прекрасной.

Старика стало не узнать. Обычно неторопливый и неповоротливый, любящий поворчать по любому поводу, он теперь дни напролет даже не присаживался толком, весь погрузился в заботы и хлопоты.

На черных, подсобных работах здесь были заняты китайцы. Работниками они оказались очень терпеливыми, старательными, – мало кто мог бы сравниться с ними в труде. Стоило им дать задание, объяснить как и что, и можно быть спокойным: все будет в лучшем виде. Да и говорящих по-монгольски среди них тоже оказалось достаточно. Так что где-то на пальцах, где-то на словах, но объясниться было можно.

Однажды вновь прибывших именитых монголов специально повезли показывать Великую Китайскую стену. Игидей хоть и видел ее не единожды, но все равно был взволнован. Могуществом и величием стена поражала воображение: не верилось, что это дело рук человеческих!

А Соргон-Сура и вовсе лишился дара речи при виде высившейся бесконечной каменной стены, оседлавшей вершины высоких гор от горизонта до горизонта.

– Говорят, эту стену строили пятнадцать веков, – рассказывал старик Аргас, лично сопровождавший их. – Высота стены, как сами видите, более десяти маховых саженей. А ширина такая, что две арбы могут свободно разминуться.

– Тыый! – удивлялся и восхищался Игидей.

– Длина же пятьсот кес – пятьсот пеших дневных переходов, – продолжал Аргас, временами косясь на, казалось, окаменевшего старца Соргон-Суру.

Мастер-кумысодел повел головой, будто пытался охватить взором все это необъятное расстояние, невольно дернул узду, как привороженный, направляясь к основанию стены. Старый воин остановил его, указав наверх, где наготове, с заложенными в луки стрелами, стояли стражники: было ясно, что эти ребята шутить не приучены.

На обратном пути Соргон-Сура несколько раз натягивал повод, чтоб остановить коня, снова посмотреть на стену.

– И что, неужели на всем протяжении этих пяти сотен кес живут китайцы? – вымолвил он наконец.

– Да. Это такой многочисленный народ, будто искрошенный конский волос.

– Зачем же тогда, соорудив надежную крепость, они перебираются сюда, селятся по другую сторону стены?

– Так их много, что не хватает земли.

– Не могут вместиться на протяжении пятисот кес?

– Выходит, так.

– Они же оседлый народ? А для оседлых, не кочующих, подобно нам, людей много земли не требуется, – Соргон-Сура был глубоко задумчив. – Во сколько раз тогда их больше, чем нас?!

– Во множество раз! – Аргас вопрошающе посмотрел на Игидея. – Может, более чем в десять раз?

– Ну что ты-ы! – умиленно протянул Игидей. – Более чем в сто. Только в одной этой местности живет людей больше, чем всех монголов, вместе взятых!

На этот раз Соргон-Сура ничем не выразил своего крайнего изумления. Молча выслушал и до самой Ставки молча, словно оглушенный, сидел в седле, все думая о чем-то..

Только вечером, после ужина, заговорил:

– Скажи-ка, – повернулся он к Аргасу. – Или я чего-то не понимаю, или вы не в своем уме?

– О чем ты, друг?

– Вот вы… – Соргон-Сура кончиком пальца ткнул Аргаса в грудь. – С чего это вы решили, что сможете завоевать столь многочисленный и великий народ? Какими силами и каким таким умением? Численностью вы с ними тягаться и близко не можете, сноровка у них не хуже. Умом своим, распорядительностью? Это спрашиваю я, знающий вас прекрасно. И хотел бы выслушать твой ответ.

– Что я могу сказать? – Аргасу почему-то было весело. – Что могу знать я, старик, всю жизнь не слезающий с седла? Я плетень невысокий.

– Так я тебе и поверил, что ты ничего не знаешь, не слышишь и не понимаешь!

Разве половина военачальников всего Ила – не твои воспитанники?

– Так-то оно так. Но я человек военный, прикажут встать – встаю, сесть велят – сажусь. Великий Хан приказывает воевать – не размышляю.

– О, несчастные! Неужто вы в слепоте былых побед не способны себя трезво оценить? Не с нашим рылом Китай воевать!

Испугавшись неожиданной правой ярости старика, все молча опустили глаза.

Ярясь еще больше и этим себя подзадоривая, Соргон-Сура продолжал:

– На что надеются, о чем только думают, добровольно лезут в пасть смерти!.. Хана, видите ли, они имеют непобедимого. Дурни! Да я-то хорошо помню, как еще вчера ваш Хан ходил с деревянным ярмом на шее, с головой в его дырке! Да и всех нас недавно еще никто за людей не считал, а уж в глазах китайцев-то мы вечно были не лучше скота!

Рядом с любопытством помалкивал купец. А вокруг сидели молодые воины.

– Ты прав, уважаемый Соргон-Сура. – Аргас не стал перечить старшему по возрасту, начал издалека: – Ты многое помнишь, немало повидал на своем веку. Но ведь и я не юноша. И я тоже часто думаю подобно тебе: жить бы тихо, мирно и вольно дышать на своей земле, не высовываясь, никому ничем не угрожая, не ввязываясь ни в какие войны. Но я не помню, чтобы рядом с нами жили мирные соседи. Нас всегда хотели захватить, поработить, истребить, уведя наших женщин и детей. Скажи мне, если бы в свое время мы побоялись одних, казавшихся более сильными, уступили другим, более многочисленным, если бы не бросались бесстрашно первыми в бой, то смогли бы сейчас у Великой стены распивать чай? Я помню, у тебя погиб любимый сын, герой и настоящий воин. Но если бы не такие, как он, если бы мы не рвались в бой, опережая противника, разве бы мы все не стали пищей степных стервятников?

– Это было в прошлом. Мы воевали с большими и сильными народами, но даже все вместе взятые – они не были Китаем! Сегодня разве мы не становимся на путь верной гибели, нападая на народ, в сотни раз превышающий нас численностью? – отвечал старец вопросом на вопрос.

– Может быть. Но другого пути для нас нет. Нет никакого сомнения в том, что стоит нам сложить руки, начнут наступать они. – Аргас продолжал, не повышая голоса. – Китай только снаружи кажется единым. А на самом деле эту великую страну раздирают распри изнутри. Она раздроблена на десятки осколков, стремящихся к первенству, старающихся вытеснить друг друга, готовых растерзать друг друга за маленький лакомый кусочек. Страна почти столетие живет под гнетом чжурчженов, которые не дают всем остальным поднять головы. Стоит нам нагрянуть со стороны, тут же развяжется узел многолетней вражды и ненависти. Большинство восстанет и пойдет с нами против ненавистных чжурчженов.

– Кто знает, – размереннее заговорил старец. – Уж больно просто, по-твоему, выходит. А мне кажется, что у народа, сто лет находящегося под гнетом, наверняка воля подавлена давно: они пойдут за теми, кому привыкли подчиняться.

– Великий народ не приходит в упадок, даже когда кажется, что он сломлен. Разве есть еще где-то в мире столь же выносливые, терпеливые люди, как Хани? Но стоит повеять вольному ветру, они тут же выпрямятся, поднимутся с колен.

– Ах да, как же это я не понял сразу, вы, оказывается, к своим седлам приторочили свободу для ханей? Ты, выходит, освободитель Китая? – Соргон-Сура опять закипятился.

– Да, и я тоже. – Аргас прямо посмотрел на старика.

– Смотри не загордись. Там, у юрты, лужа сверкает. Выйди, внимательно всмотрись в свое лицо, с каким ты направляешься дать свободу Китаю. Когда возвеличишься и в гордыне станешь забывать свое имя, посмотришь на себя вновь, и может, вспомнишь, зачем ты сюда пришел.

* * *

Игидей с большим интересом слушал этот непростой разговор. Сначала по сиротской доле, позже благодаря избранному делу ему довелось обойти и объехать немало земель, встретиться и познакомиться с огромным количеством людей и уж, казалось бы, столько разных речей наслушаться, чтобы никогда уже ничему не удивляться. Но на этот раз какая-то странная тягучая тревога стала вселяться вовнутрь его и онемением пробегать по телу. Два близких ему немолодых человека беседовали непривычно откровенно. Запрета на подобные разговоры не было, но никто вслух не выражал тех мыслей, которые спокойно произносили Аргас и Соргон-Сура. Это могли подразумевать, об этом думалось. Но язык не шевелился заговорить: не перевелись люди, которым слаще сладкого передать услышанное верховным тойонам или приспешникам Хана, преувеличивая все во сто крат. А там пошло и пошло, так что до ушей правителей дойдет великой крамолой. А быть в опале, на худом счету никому не улыбается. Поэтому умные люди, пекущиеся о своем будущем, привыкли выражаться скупо, осторожно, укорачивая свой язык.

Купец даже поймал себя на том, что невольно тайком поглядывает по сторонам и чуть отстраняется от друзей, как бы показывая, что он к этому разговору отношения не имеет. Превозмогая себя, Игидей усмехнулся, ведь беседовали почитаемые всеми монголами старейшины: что и кто им может угрожать?

Вообще, людские раздоры имеют странную особенность рисовать мир иным, чем он оказывается на самом деле. Когда Игидей скитался по чужбине, всегда с радостью и гордостью выслушивал вести о монголах. Их имя звучало грозно, а победы были громкими. Но приходил в знакомые монгольские земли и видел ту же сирость, какая удручала его еще в детстве. Ровно то же самое случилось, когда он попытался вернуться на родную Селенгу. Ему помнился рокот стремительных волн реки с ее бурлящей мутной водой, и рассказы повстречавшихся на путях-дорогах людей, которые бывали на Селенге, рисовали буйство жизни, редкие красоты природы. Все это наращивало тоску, пока наконец, влекомый мыслью о возвращении к подлинной, дарованной от роду жизни, он не напросился, не прибыл в родные пределы. Только тогда он понял, почему, восторгаясь, говорили: «Суровый край». Холодно, неприветливо. Одиноко и жутко.

А ведь когда-то дед ему так и говорил: «Внук мой, пока не поздно, уходи из этой степи, превратившейся в логово сатаны, пока еще не сделали из тебя палицу, которою замахиваются или бьют других, пока не стал разменным товаром за чужой интерес, иди, куда ноги ведут, – советовал единственно родной человек на свете. – Мир под солнцем велик, белый свет открыт, может, и подхватит тебя течение жизни, как щепочку, авось и пристанешь к прочному берегу. Никогда не оборачивай назад свои мысли, забудь, что у тебя есть родина. Здесь для честного человека не стало другой судьбы, кроме как стать навозом. В здешних степях жизнь скоро не наладится. Так что не теряй времени, лучше карауль двери чужих стран. Добрый человек хоть соринку найдет, посмотрит милостивыми глазами. Запомни: выбирай такие края, где заночевало счастье и которые избрало пристанищем изобилие, как говорится, от большого достатка хоть крохи, а бедняку – роскошь. Никогда не приставай к обездоленным, не водись с несчастными и увечными. Голод приставуч, худое заразно, так что обходи далеко стороной все это».

И тогда Игидей ушел. Уже понимая, что маленькому сироте без многочисленной и сильной родни никогда не избежать участи раба и слуги, не видать иной доли, чем доля челяди. А в бесконечных междоусобных распрях племен и родов, на тропе вражды первыми жертвами всегда становятся именно такие черные нукеры, как он.

Игидей все время шел прямо на запад, выбирал непроходимые, глухие места, обходил стороной многочисленные поселения, заходил отдохнуть на несколько дней, набраться сил к бараньим пастухам, когда становилось совсем невмоготу терпеть. Потому что имущие, богатые почему-то, как правило, оказывались наиболее безжалостными и скупыми, а бедные в большинстве своем – добрыми и нежадными. Временами хотелось остаться у пастухов на лето или осень, но слова деда будто подгоняли вперед.

Чем больше отдалялся он от родной земли, тем яснее становилась голова и дышалось все свободнее.