Хроника духовного растления. Записки офицера ракетного подводного крейсера «К-423»

Коммунизм и советский народ

Советские народы, в том числе и народы современной Российской Федерации всегда были и остаются искателями правды и справедливости. Они никогда не были носителями и хранителями идей коммунизма, а играли роль обманутых пешек и были объектами дьявольского соблазна и обольщения. Те забесовленные люди, которые объединяют ненависть к коммунизму с ненавистью к «совкам» и к современному капиталистически неактивному большинству крестьянского населения России, на самом деле ненавидят российские народы не за их приверженность коммунизму, а за их приверженность правде и справедливости. Если некоторые тайные ненавистники «совков» и не участвовали лично в сломе и разрушении, то не мешали этому слому и готовили себе финансово-экономическую базу для будущего существования в капиталистическом обществе. По странному стечению обстоятельств мне пришлось стоять в траурном почетном карауле одну или две минуты у изголовья по правую сторону от тела усопшего генсека Брежнева. Как будто без участия крестьянского сына и одного из офицеров атомных субмарин, построенных по воле этого человека, генсек Брежнев не мог обойтись и после смерти. Помню холодное безразличие, с которым проходили мимо гроба высокопоставленные деятели партии и правительства. Последовавшие затем назначения дряхлых и смертельно больных стариков на должности генеральных секретарей вызывали в обществе лишь недоумение и тревогу за наше общее будущее. В 1985 году на должность генерального секретаря ЦК КПСС был избран молодой и говорливый Михаил Горбачев, и все вздохнули с облегчением, надеясь, что страна быстро освободится и очистится от двуличия и лжи во всех слоях советского общества. Тем более что экономический потенциал и производственные мощности позволяли СССР сделать экономический рывок и укрепить свои экономические позиции и авторитет на международной арене как ведущей мировой империи. Как бы по случайному стечению обстоятельств, в том же 1985 году вместо ушедшего в запас Горшкова Сергея Георгиевича главнокомандующим ВМФ назначают моего бывшего командира 19-й дивизии Чернавина Владимира Николаевича.

Глава 2. Движение к точке невозврата

Крестьянская безысходность и судьба брата

Ненависть к крестьянину-труженику, который работает не только для того, чтобы прокормить свою семью, а потому, что он любит труд и не может жить, не работая, объединила коммунистов троцкистского толка и криминальных авторитетов еще на этапе существования ГУЛАГа. Никакой идейный коммунист, как и интеллигент-горожанин, не мог по десять-двенадцать часов с небольшими перерывами «вкалывать» на тяжелых земляных работах с кайлом и лопатой, если бы его даже кормили ежедневно самыми отборными мясными и молочными продуктами. Не может этого делать и любой человек, в том числе и потомственный крестьянин, оторванный от крестьянских корней комфортом городского существования, не исключая автора этих строк. Причина этого феномена проста и понятна. Всякий комфорт и праздность необратимо разрушают в человеке духовную потребность в физическом труде и превращают труд из удовольствия в тяжелую необходимость, сравнимую с насилием над собственной личностью. Космонавт, побывавший в условиях невесомости продолжительный срок, отвыкает от силы земного тяготения и только через насилие над собой привыкает к земной тяжести. Но это «отвыкание» от земных нагрузок у космонавта имеет телесную причину и не затрагивает душу. Всякий горожанин или интеллигент, вкусивший благ городского комфорта, попадая на тяжелые земляные работы или на лесоповал в условия ГУЛАГа или тюремного лагеря, мог телесно приспособиться к физическим нагрузкам, но духовно он уже никогда не мог вернуться к крестьянской природе. Когда политических заключенных стали привлекать к тяжелым работам наравне с уголовниками, то для физического выживания они были вынуждены обращаться к уголовным авторитетам и ворам в законе. С их помощью они подыскивали себе места хлеборезов, учетчиков, бригадиров, как и любые другие должности, где было не нужно с утра до вечера махать лопатой или возить тяжелые тачки с грунтом. А вот истинные крестьяне или по-зековски «мужики», вкушая вместо мясного бульона картофельную баланду со свеклой и капустой и медленно истощаясь от постоянного недоедания, даже в условиях ГУЛАГа и лагерных тюремных зон, продолжали «вкалывать» с полной отдачей сил, и тем самым своей праведностью и упорством, вызывали вполне оправданную ненависть уголовных авторитетов и политических заключенных. Таких праведных работяг помощники и «шестерки» уголовных авторитетов ставили на место словесным внушением, запрещая им выдавать продукт труда выше установленных норм, а когда внушение не помогало, то избивали «втемную», прямо на тюремной «шконке» во время ночного сна. Так ГУЛАГ, а затем, после его ликвидации, советские лагеря и тюрьмы стали местом сращивания политических заключенных и «воров в законе» уголовного мира.

Я бы не стал в своих свидетельских показаниях уделять столько внимания уголовному миру, если бы через своих родственников не был знаком с этой проблемой. В книге «Курс в бездну» я рассказывал о своем двоюродном брате Николае Попове, который, будучи старше меня на три года, с двухлетнего возраста таскал меня за собой в первый и второй класс начальной школы деревни Козьмодемьяновки. Его отец, брат моей матери Василий ушел на фронт, оставив тете Маше двух сынов – Виктора, 1938 года рождения и Николая, 1940 года рождения. В первый же год войны на Василия пришла похоронка. В послевоенные годы зимой в село приезжал специалист, который валял по индивидуальным заказам валенки и «чесанки» (особо мягкие женские валенки) на всю деревню. На ночь он останавливался у тети Маши, семьи у них не получилось, но в 1947 году тетя Маша родила и третьего безотцовского сына Алексея, которого мы все называли Леней. В период 1947–1949 годов трое несовершеннолетних детей и сама тетя Маша находились на грани голодного вымирания. Спасала их моя бабушка, которая была и бабушкой Виктора и Николая по отцу, а также и моя мать, которую все они называли не тетей Наташей, а «крестной». Мой отец вернулся с войны, и мы сумели посадить картошку и овощи на 50 сотках колхозного огорода. Зерно получали на трудодни, отец сделал мельницу, мы мололи муку и бабушка пекла в русской печи непередаваемо вкусный домашний хлеб. В 1951 году мы переехали в служебную квартиру МТС, а бабушка оставалась в деревне. Виктор и Коля с трудом окончили начальную школу. Может быть, они кое-как окончили бы и семилетку, но такой школы в нашей деревне не было, а для отправки детей в среднюю школу у тети Маши не было никаких финансовых средств. Денег в колхозе в те времена не давали, а платили за работу только натуральными продуктами по трудодням. Ни о каком продолжении учебы не могло быть и речи. До 1952 года бабушка оставалась в деревне и эпизодически снабжала нас свежими караваями деревенского хлеба, используя в качестве курьера моего двоюродного брата Колю. Она нагружала ему в заплечный мешок два или три кругляша черного хлеба и разрешала полакомиться им по дороге. Путь для подростка был не близкий, около 7 километров. По дороге он съедал или четверть или половину кругляша, в зависимости от того, было, что поесть, в их семье или не было. У нас на квартире он ужинал, отсыпался, а наутро после плотного завтрака отправлялся в обратный путь.

Личный опыт пастушества

Так продолжалось до 1953 года, когда мы купили частный саманный дом в поселке Калинина, недалеко от МТС и железнодорожной станции Сабурово, и перебрались туда жить, прихватив и бабушку из нашей родной Козьмодемьяновки. Старшему брату Коли, Виктору, исполнилось 16 лет, и он работал в колхозе прицепщиком, пополняя скудные пищевые резервы своей семьи. В том же колхозе под названием «Рекорд» работала и его мать тетя Маша. В Козьмодемьяновке никакой другой работы, кроме работы в колхозе, найти было невозможно. Коле было 13 лет, когда он ранней весной 1953 года пришел к нам в дом, попросил «крестную» приютить его до поздней осени и самостоятельно нанялся стеречь домашний скот жителей нашего поселка. Вы не пробовали хотя бы недельку-другую постеречь одновременно голов 100–150 овец и голов тридцать коров? Я пробовал, уже будучи курсантом военного училища, в 1967–1968 годах, во время летних отпусков у своих родителей. К этому времени я женился на Первушиной Вале, а ее родители продолжали крестьянствовать. Пастуха, ни взрослого, ни подростка, они не смогли нанять, не было желающих, и выгоняли стадо по очереди. Когда очередь подходила к родителям моей жены, то они меня инструктировали, где можно стеречь стадо и как его прогнать на луговую пойму полевого пруда, чтобы стадо не забралось в колхозные поля и не повредило колхозного урожая. Стеречь мне приходилось только один день за весь отпуск, при этом мне помогали выгонять и встречать стадо. В полдень мне привозили на велосипеде обед прямо на полевой стан. И даже с учетом таких поблажек, разгоняя коров и овец часов в 10–11 вечера по домашним подворьям, я чувствовал себя усталым и измотанным до беспредела. Совершенно очевидно, что лично я не проработал бы пастухом и одной недели за самую высокую зарплату. Может, и проработал бы, если бы меня силой принудили исполнять эту работу, но чувствовал бы я себя не свободным человеком, а несчастным рабом. А ведь мой двоюродный брат Коля, начиная с тринадцатилетнего возраста, ежегодно, с 1953 по 1957 год, с середины апреля и до конца октября, а иногда и до середины ноября ежедневно вставал до восхода солнца и в любую погоду гнал в поле стадо, не имея за этот период ни одного выходного дня и даже не имея права заболеть и не выйти на работу.

Тринадцатилетний пастушонок Коля

При этом я ни разу не слышал от него никаких жалоб на трудности или на свою несчастную судьбу и обездоленность. Уже с первых чисел мая мы с ним устраивали надежный шалаш в палисаднике под огромным кустом черемухи и до глубокой осени спали на улице. В хорошую погоду вечерами он вместе со мной и моими сверстниками также ходил на «улицу» и гулял часов до двух ночи. Но я-то потом отсыпался часов до 10–11 утра, а вот братишку Колю моя мать ежедневно поднимала минут за 10 до восхода солнца и отправляла его исполнять пастушеские обязанности. Кормили его по очереди владельцы коров и овец. Утром «очередник» передавал ему завтрак и обед, а вечером кормил его ужином в своем доме. Когда наступали дождливые дни, то на улицу вечерами мы не ходили. Я читал книги в доме, а Коля сразу же после ужина ложился спать. Пастуху хозяева домашнего скота всегда отдавали самые лучшие продукты, поэтому питался он обильно и самой здоровой деревенской пищей. Физически Коля был самым сильным из своих сверстников и легко переносил шестнадцатичасовой рабочий день в непрерывном движении и внимании. А внимание надо было проявлять непрерывно, так как за потраву колхозных полей можно было легко лишиться должности общественного деревенского пастуха по ходатайству руководства колхоза, а совершеннолетнего пастуха за потраву колхозного поля могли посадить и за решетку. Но еще большее внимание надо было проявлять, чтобы не потерять ни одну овцу или корову. Если бы такое случилось, то хозяин пропавшего животного мог смертным боем избить пастуха за материальный ущерб, так как никаких денег взять с несовершеннолетнего подростка было невозможно. По этой причине при найме пастуха перед началом пастушеского сезона ему выдавали лишь совершенно незначительный «задаток», а окончательный финансовый расчет происходил глубокой осенью, когда пастушеский сезон прекращался или по причине выпадения снега, или по причине наступления холодной морозной погоды. При этом при расчете обязательно учитывали качество и результат пастушеской работы. При серьезных претензиях сумму выплат могли уменьшить, а при более серьезных претензиях никто бы не нанял нерадивого пастуха на следующий сезон.

Брат проработал пастухом в нашем поселке до совершеннолетия, с 1953 по 1957 год, и это является прямым свидетельством его добросовестного отношения к делу, а также человеческой честности и порядочности. Конечно же, без происшествий ни один пастушеский сезон не заканчивался. Хронически недосыпая по ночам, в обеденный перерыв, согнав домашний скот к водопою, брат валился на землю и буквально мгновенно отключался коротким часовым сном. Ранней весной и осенью скот не покидал место водопоя, но совсем по-другому он вел себя в полуденный зной летней жары, когда тысячи оводов облепляли глаза, уши и спины крупного рогатого скота, заставляя измученных животных непрерывно махать хвостом или всем телом погружаться в воду. Иногда молодые телята, да и взрослые коровы не выдерживали пыток, и, задрав хвосты, бежали куда глаза глядят. Еще хуже вели себя нетельные молодые коровы и бычки в период полового созревания. Они буквально сходили с ума и были полностью непредсказуемыми в своем поведении. Поэтому в каждый пастушеский сезон не только у моего несовершеннолетнего брата, но и у взрослых пастухов были случаи временной утери животных. Конечно, хозяин утерянного животного сразу же обрушивался на пастуха с бранью и угрозами, обвиняя его в халатности и разгильдяйстве. Но я уже сказал, что создавались ситуации, когда самый быстроногий и выносливый пастух ничего не мог поделать с обезумевшим животным и вернуть его в общее стадо. Немного успокоившись, хозяин вместе с пастухом, с соседскими подростками и сочувствующими взрослыми организовывал по подсказке пастуха поиски пропавшего животного. И животное всегда находилось, но иногда эти поиски затягивались до самого утра, и мой брат без ужина бегал по железнодорожным посадкам и по лощинам во главе поискового отряда, тщательно обследуя каждое укрытие. Коля обладал удивительным душевным равновесием. Без всякого зла, с веселым юмором он потом рассказывал об этих ночных поисках, нисколько не обижаясь на угрозы и отборный мат по своему адресу от хозяина утерянного животного. С восходом солнца он снова выгонял стадо. Никаких собак в качестве пастушеских помощников у него не было. Выручали резвые ноги и длинный тяжелый кнут, сплетенный из десятков полосок натуральной кожи и заканчивающийся волосяной кисточкой из конского хвоста. Такие кнуты вряд ли делали местные жители. Видимо, Коля покупал его в цыганском таборе, который ежегодно останавливался на несколько месяцев в километре от нашего поселка. Даже по внешнему виду кнут был настоящим произведением ремесленного искусства, создать который без определенной подготовки было невозможно. При сильном взмахе и резком подтягивании на себя кнутовища наконечник кнута издавал звук, похожий на пистолетный выстрел. Чтобы владеть таким тяжелым и длинным пастушеским кнутом, надо иметь не только ловкость и навык, но и физическую силу. Кнут весил килограммов пять, а может быть, и больше, до четырнадцати лет мне и носить-то его было тяжело, а уж произвести настоящий звуковой хлопок, подобный выстрелу, при всем моем желании мне не удавалось.

Характер Коли

По складу характера и добродушию брат не отличался драчливым нравом и никого не задирал первым. Но подростки в вечернее время иногда проводили короткие схватки, пытаясь повалить соперника и заодно проверить собственные силы. Брат был значительно сильнее своих сверстников и легко укладывал их на обе лопатки. Имея общительный и открытый характер, брат быстро вписался в наш подростковый коллектив, и все сверстники воспринимали его не как чужака, а как одного из местных жителей. До четырнадцати лет я не занимался спортом и был довольно хилым и слабым, но никто меня не обижал и не задирал, зная, что брат всегда встанет на мою защиту. Он вместе с нами лазил по чужим огородам за яблоками, малиной или клубникой, но никогда не был инициатором таких походов. Ему каждый день надо было вставать с восходом солнца, и часы ночного сна для него были дороже всего. Мы-то могли отоспаться утром и компенсировать усталость от ночных походов, а у него такой возможности не было. Тем не менее, законы ночной улицы и законы подростковой компании были неумолимы. Отказаться пойти в чужой сад было равносильно проявлению трусости, и брат на равных участвовал во всех наших походах по соседским огородам. Несмотря на то, что в нашей подростковой компании тех лет многие из моих детских друзей, такие, как Иван «Гнездо», Леша «Десячок», «Никула» (сын единственного в нашем селе члена партии Юрьева Тимофея Михайловича, у которого кроме «Никулы» было еще восемь детей), а также и мой брат пастушонок Коля, уже бросили школу и работали в колхозе или помогали родителям по хозяйству, никому из нас и в голову не приходило забраться в чей-нибудь дом или погреб или своровать в колхозе зерно или картошку, чтобы продать наворованное и поделить деньги.

Потомство Патрина Гаврилы

В то же время на другой улице нашего поселка жило многочисленное потомство Гаврилы Патрина, который погиб на фронте. Детей Гаврилы почему-то не называли по фамилии погибшего родителя, а называли по имени отца «Гавриловыми». Гаврила оставил много детей, среди них были и девушки, но они были значительно старше меня, и я их не запомнил. Но трех братьев – Николая, Василия и Михаила я помню, а с младшим Михаилом приходилось играть в карты, а позже и выпивать. Его называли «Мишка Краб» потому, что в младенчестве он провалился по самое горло под лед, и его не сразу смогли оттуда вытащить. Живым он остался, но его пальцы на руках и ногах навсегда скрючило, и они стали неподвижными. Передвигался по земле он шаркающей походкой и был настоящим инвалидом, но это не мешало ему вести активный образ жизни. Рядом с домом «Гавриловых» жила его сестра тетя Дуня, которую по-уличному все называли Дуняхой. Ее муж тоже погиб на фронте, и она в одиночестве воспитывала двух детей Николая и Шуру. Шура какое-то время был в детдоме и научился там играть на баяне. Когда я освоил гармонь, то ходил к Шуре послушать, как он играет на баяне, а заодно и поучиться. Шура играл правильно, знал ноты, но игра его была казенной и холодной. По сравнению с виртуозом Иваном Коньшиным его игра не несла в себе непередаваемого очарования русской удали и мне не понравилась. Учиться игре на баяне мне расхотелось, но моя дружба с Шуркой «Дуняхиным» продолжалась. Там я и познакомился поближе с его соседом – Мишкой «Крабом». Он был голубятником, показывал мне каких-то красивых «турманов», а потом свистом и палкой, с привязанной на конце тряпкой, поднимал голубиную стаю высоко в небо. Зрелище было захватывающим, но оставило меня равнодушным. У меня не было ни времени, ни желания завести собственную не то что стаю, но даже пару приличных голубей. Родители не рекомендовали мне ходить на другую улицу поселка и дружить с «Гавриловыми» и «Дуняхиными», так как Мишка «Краб» и Колька «Дуняхин» были лет на пять старше меня, уже успели посидеть в тюрьме и считались единственными ворами в нашем поселке. Но я ходил не к ним, а к Шурке. Он мне был интересен тем, что, будучи от природы слаб зрением, жил в специализированном детдоме для слабовидящих, да еще и научился играть на баяне.

Воровство и голубятники

В те времена голубятники не только завлекали в свои голубятни чужих голубей, но и воровали их ночами друг у друга. А потом, чтобы замести следы, увозили их в Тамбов на птичий рынок и обменивали на каких-нибудь чубатых красавцев, уверяя деревенских голубеводов, что они купили их за свои деньги. Я думаю, с этого и началась у Мишки «Краба» страсть к воровству как способу добыть незаработанные деньги. Мишка «Краб» и Колька «Дуняхин» совершили даже не воровство, а ограбление пожилой и одинокой старушки, которая жила слева от нашего дома, за домом «Корзубов» в самановой развалюхе с подслеповатыми оконцами. Все подростки и взрослые называли ее «баба Параша Зуда» за привычку жаловаться на окружающих и на свою бедность. От работы и от старости она согнулась в три погибели и ходила всегда с «бадичком», опираясь на него как на третью ногу. По деревенским меркам и по тем временам это было самое злодейское и дерзкое ограбление, которого не было ни до этого, ни после этого случая. А произошло вот что. Бабушка по старости лет не водила ни коров, ни овец, но выкормила поросенка и пригласила поздней осенью кого-то из специалистов зарезать поросенка и засолить его в бочке, чтобы зимой иметь мясную пищу. Каким-то образом Мишка и Колька прознали об этом и решили выкрасть куски поросячьей туши для продажи. Вход в деревенский погреб всегда располагается в нежилом блоке избы, который называется чуланом или погребицей. Чулан отделен от места, где спала «бабушка Зуда», теплой и плотной деревянной дверью, обитой войлоком. Воры надеялись бесшумно вскрыть заднюю надворочную дверь и потихоньку выкрасть из погреба мясо, не разбудив бабушки. Как старый человек спала «баба Параша Зуда» очень чутко, к тому же имела хорошее зрение и слух. Когда воры уже выгрузили два мешка мяса из погреба и хотели скрыться, бабушка проснулась и бросилась на защиту своей собственности. Если бы воры бросили краденое и скрылись, на этом дело бы и кончилось. Жадность оказалась выше разума. Воры связали бабушку веревкой и угрожали убить ее, если она будет кричать или заявит в милицию. Бабушка стихла, но по скрюченным пальцам она опознала Мишку «Краба» и утром заявила о нападении и краже участковому милиционеру Чурикову, который жил на станции Сабурово.

Участковый Чуриков

Чуриков, может, был и не так сметлив, как его киношный собрат Анискин, но дело свое знал не хуже Анискина. Он начал работать участковым еще до войны, а закончил в 70-х годах прошлого века в связи с уходом на пенсию. И за это время всякие случаи воровства и грабежей, на которые поступали заявления граждан, он уверенно раскрывал. Участкового Чурикова не боялись ни подростки, ни взрослые, но все о нем отзывались очень почтительно и уважительно за справедливость и объективность. Я уже говорил, что и сам я катился по наклонной плоскости, как говорила моя покойная мать, «открывал ногой дверь в тюрьму». Через год после окончания школы, уже студента второго курса Котовского индустриального техникума, прямо в Котовске меня в первый и последний раз арестовала милиция. Вы не поверите, но это был участковый Чуриков. Никаких преступлений в Сабурово и в своем поселке я не совершал, но в сентябре нас, студентов техникума, по существующему в те времена порядку, отправили на месяц в Инжавинский район Тамбовской области, в колхоз на уборку урожая. В один из вечеров мы купили у местных цыган самогонного зелья и по пьяному делу залезли к одному из колхозников на пасеку, сломали один улей и растащили из этого улья соты, чтобы полакомиться сотовым медом. Через неделю работы в колхозе закончились, и мы, участники разграбления улья, приступили к учебе в техникуме Котовска. Мы уже забыли о своем хулиганском поступке, в полной уверенности, что никто из серьезных милицейских работников не станет нас искать по такому мелочному преступлению. Но не тут-то было. Видимо, пострадавший хозяин пасеки написал заявление в милицию, и началось следствие. Так как я учился на химика-технолога по взрывчатым веществам, то в нашей группе девушек не было. Днем мы работали и в полном объеме выполняли поставленные задания, а вечерами употребляли «цыганский» самогон и вызывающе вели себя в местном клубе. Я еще по деревенской косности не освоил все премудрости стиляжьей жизни, а вот мои тамбовские, ростовские и курские друзья-студенты были настоящими стилягами. Они не только носили модные прически и узкие брюки, но и умели танцевать буги-вуги, рок-н-ролл и другие иностранные танцы, да и своим вызывающим поведением всячески старались выделиться из толпы молодежи. Не отставал от них и я, но если на танцах я был только рядовым «подпевалой», то после танцев становился настоящим вожаком, потому что умел лазить по чужим огородам и щедро делился этим опытом со своими друзьями-студентами.

Воровство сотового меда

Когда глубокой ночью после танцев, в поисках яблок мы набрели на пасеку, я и убедил своих городских товарищей, что ночью пчелы не кусаются. Если сильно стряхнуть спящих пчел из сотовой рамки и быстро отбежать в сторону, то пчелы не успеют среагировать и покусать нас, а мы насладимся сотовым медом. Вынув три или четыре рамки из улья, мы покинули пасеку и, поровну разделив добычу, довольные вернулись в свой сарай на ночлег. Утром мы, как всегда, отправились убирать колхозный урожай. Не помню, занималась ли местная милиция расследованием этого преступления. Раз было заявление, то, наверное, занималась, но поиск вела среди местных хулиганов, которых тоже было достаточно большое количество, а нас не трогали. Скоро мы закончили работу в колхозе, и нас отвезли в Котовск. Здесь мы продолжили студенческие занятия на втором курсе, забыв об этом происшествии. Участковый милиционер Чуриков из Сабурова, по месту моего прежнего жительства, приехал на своем потрепанном и допотопном милицейском «УАЗе» в Котовск, отыскал меня в техникуме, вызвал в кабинет к директору Кривошеину и предложил написать чистосердечное признание, как я организовал уничтожение улья и кражу меда на частной пасеке у колхозника в Инжавинском районе, где мы оказывали помощь в уборке колхозного урожая. Для меня это было полным шоком. Шоком было не то, что милиция «вычислила» причастность студенческой группы к краже меда, а то, как, каким образом участковый Чуриков из Никифоровского района оказался привязан к поиску преступления, совершенного не в его районе. Мало того, он еще и прибыл лично в техникум Котовска, чтобы произвести мой допрос и снять с меня показания. Раньше ведь не было Интернета, а телефонная связь на уровне районов осуществлялась ручной коммутацией, да и никто не мог приказать одному из участковых милиционеров раскрывать преступление, совершенное не на его «земле», а в другом районе области. Значит, участковому Чурикову поступил звонок о возможной причастности бывшего жителя Сабурова к преступлению, а дальше он действовал по собственной инициативе. Пока заканчивал Сабуро-Покровскую десятилетку, а затем поступал в техникум, я не числился в хулиганах, и Чуриков никогда меня не задерживал и даже не проводил со мной профилактической беседы.

Вот таков был этот участковый Чуриков. Для меня история моего ареста и посадки в Никифоровскую КПЗ имела мистический смысл и явилась коренным переломом моей судьбы, причем не в худшем, а в лучшем направлении. Об этом я расскажу чуть позже, когда перейду к изложению фактов своей биографии, а сейчас давайте вернемся к «бабушке Параше Зуде» и ее неудачливым грабителям.

Мгновенное раскрытие дерзкого ограбления

Ограбление со связыванием бабушки ради 70–80 килограммов свиного мяса казалось дерзким и непонятным. Многие не верили или самой бабушке Параше, или тому факту, что это могли сделать местные жители. Но бабушка хорошо запомнила скрюченные пальцы Мишки «Краба» и дала на этом основании неопровержимую «наводку» участковому Чурикову. Он приехал на место преступления со следователем и со служебной собакой. Она взяла след и скоро обнаружила два мешка мяса, закопанные в землю на огороде Мишки «Краба». В доме были найдены и неопровержимые улики в виде обуви, размер которой совпадал с размерами отпечатков, оставленных грабителями на месте преступления. Мишку и Кольку забрали и посадили в тюрьму. Мишку признали организатором и приговорили его по суду к четырем годам тюремного заключения, а Кольке дали только один год как помощнику. Видимо, по инвалидности и непригодности к работе Мишку через год, практически вслед за Колькой, досрочно выпустили, но оба они стали для местных подростков таинственными и загадочными людьми из другого, уголовного мира. От него я впервые услышал, что в тюрьмах есть блатные авторитеты, которые не работают. Впервые услышал, что есть такое наркотическое средство, как морфий, которым крутые уголовники делают сами себе укол и получают «кайф», не сравнимый ни с каким алкогольным опьянением. В то же время его разглагольствования об опыте тюремной жизни, о связях с уголовниками не могли поднять его личный авторитет в моих глазах. Кража у старого и беззащитного человека заготовленного на зиму мяса, а потом еще и связывание этого беззащитного человека, которые можно было объяснить только воровской жадностью, казались мне циничными и мерзкими поступками, недостойными нормального человека. В конце концов, кроме цинизма и мерзости, это ограбление «века» казалось мне безрассудной тупостью. Уважать такого человека или считать его лидером и авторитетом ни я, ни мои сверстники не могли, но послушать тюремные байки Мишки «Краба» мы приходили.

Весь этот рассказ об ограблении «бабы Параши Зуды» я привел к тому, чтобы показать, что в числе моих старших и младших сверстников по детским годам, включая и моего двоюродного брата Николая, не было ни одного подростка, кто бы имел наследственную склонность к воровству и зарился на чужое личное имущество. Ведь большинство из них к этому времени бросили школу и подрабатывали в колхозе прицепщиками или помощниками комбайнеров, знали цену деньгам, но никто никогда, в том числе и мой брат пастух Коля, ни разу не предложил обворовать чей-нибудь дом или погреб ради добычи денег на курево или спиртное. Брат был на три года старше меня, но дружил только с нашей компанией, хотя по возрасту мог бы водить дружбу и с Мишкой «Крабом», и с Колькой «Дуняхиным». Брат четыре с лишним года жил в нашем доме, и ни разу в доме не пропало ни копейки денег, хотя деньги не прятались, а лежали в одном из комодных ящиков. Пока Коля работал пастухом, он каждый день ужинал в разных домах и фактически многократно побывал в каждом доме, хозяева которого имели личный скот. Не было случая, чтобы после его ужина, а иногда и сна (когда поиск убежавшей коровы или бычка затягивался, то Коля ночевал в доме хозяина) что-нибудь пропало в доме. Да и со мной он делился своими мыслями и при этом ни разу не высказывал желания что-нибудь украсть для личной наживы, о чем я чистосердечно свидетельствую, так как до своего семнадцатилетия он, кроме пяти зимних месяцев, постоянно жил в нашем доме. Мы спали с ним в одном шалаше и вместе гуляли вечерами на поселковой улице. Как было не знать все его тайные мысли?

Пропажа часов с запястья пастушонка Коли

С первого пастушеского заработка брат купил наручные часы, у которых стрелки и цифры циферблата светились в темноте. Несколько вечеров он был центром внимания всех подростков нашего поселка. Они подходили и просили показать святящийся циферблат как невиданное чудо. В нем не было жадности. Когда он закончил пастушеский сезон, то всех уличных друзей всегда угощал настоящей магазинной водкой и сам крепко напивался. Это и был его главный недостаток. Он любил выпить, но когда стерег стадо, то не мог себе этого позволить и стойко держался без выпивки. Но когда получал деньги за свою работу в конце сезона, то пьянствовал несколько дней, щедро угощая окружающих, и, видимо, немало заработанных средств сразу же поглощалось государственной казной. В подпитии Коля не был агрессивным и драчливым, но становился бесшабашным и смелым, и его в этот момент можно было уговорить и подбить на что угодно, кроме убийства человека. На следующий год брат пришел пастушествовать уже с этими наручными часами и в приличной одежде. Значит, не все было пропито на зимнем отдыхе, а что-то осталось и ему, и матери. К осени колхозные поля убрали, и Коля стерег стадо по жнивью под огородом Мишки «Краба». Как всегда в обед он упал в стог соломы и крепко заснул. Проснувшись, он обнаружил, что часы с руки были украдены. В милицию он заявлять о пропаже не стал по этическим соображениям, но понимал, что кражу мог совершить только Мишка «Краб» или кто-нибудь из его пацанов или товарищей. Обращаться к Мишке, чтобы вернул краденое, тоже было бесполезно. Кто же добровольно признает себя вором, если нет свидетелей и никаких улик? Мишка мог подойти и, видя, что пастух крепко спит, спокойно снять часы с руки спящего человека. А если бы Коля проснулся, то он сказал бы, что проверял, крепко ты спишь или нет. Это говорит о том, что у таких людей, как Мишка, по-другому устроены мозги. Можно сказать, что они или приобрели, или получили по наследству неискоренимый инстинкт воровства, который является слабой формой маниакальности. Никакая тюрьма их перевоспитать не может, скорее они, при случае, «сгибают» и «прогибают» под свои воровские наклонности людей. Как в тюрьме, так и на воле. Как педофила-маньяка нельзя никакими законными способами, включая и тюремное заключение, перевоспитать и убедить не совершать гнусные мерзости, так и инстинктивного вора нельзя отучить от воровства тюремным заключением.

Воровская наследственность

Они не идут на крупные преступления из-за неотвратимости наказания, но при полной уверенности в безнаказанности и в собственной безопасности обязательно своруют какую-нибудь вещь, если даже она не представляет никакой материальной ценности. Такие инстинктивные воришки водились и в нашем поселке даже среди взрослых мужчин и женщин. На крупное воровство у соседей они не отваживались, но если соседская курица забредала на их огород, а соседи были на работе, то курица бесследно исчезала. Поди, докажи, что кто-то из соседей сварил из нее куриный суп и съел ее за ужином. Например, «Дуняха», сама полуслепая и мать полуслепых детей Кольки и Шурки, не брезговала не только чужими курами, но и могла сорвать в чужом огороде капусту или обобрать кусты помидоров, если была уверена, что соседей нет дома. Об этом все знали, но в милицию не обращались, как и не укоряли в глаза таких мелких воришек. С одной стороны, из-за собственной стеснительности, ведь не пойман – не вор. А с другой стороны, из-за человеческой жалости. Одинокая женщина, каковой являлась «Дуняха», не была пьяницей, а работала в колхозе за мизерную зарплату и не успевала в полной мере следить за огородом и собственным хозяйством, да еще и была обязана одеть, обуть и накормить двух полуслепых ребятишек. Как мне рассказывали родители, еще пару лет после убийства Сталина мистический страх неотвратимого и сурового наказания удерживал даже инстинктивных воришек от воровства колхозного урожая и имущества. Сельские магазины, животноводческие фермы, амбары с зерном и стройматериалами никто по ночам не охранял, а закрывались они на простой амбарный замок, который можно было открыть любым ржавым гвоздем. Но даже в помыслах сельских жителей не было мысли пойти и совершить кражу общественного или государственного имущества. Такое преступление неизбежно бы раскрыли по горячим следам, и на второй день все участники преступления оказались бы за решеткой. Наша Сабуро-Покровская десятилетка обслуживала не только жителей станции Сабурово и огромного села, примыкающего к железнодорожной станции, но и многочисленных жителей десяти деревень, которые лежали в округе 10–12 километров от нашей станции. Так же, как действовала одна десятилетка на всю округу, на всю эту округу был один участковый милиционер Чуриков. И блестяще справлялся со своими обязанностями.

Судьба пастушонка Коли

Итак, закончим печальную историю моего двоюродного брата Николая, который с 13 лет до совершеннолетия на моих глазах честно исполнял пастушескую миссию, по семь месяцев в году находясь в открытом поле при любой погоде и работая по 16 часов в сутки. От пастушества он не был в восторге, но что было делать недоучившемуся подростку? Работать бесплатно в колхозе, промышляя мелким воровством колхозного имущества, он не хотел, а другой работы в сельской местности найти было невозможно. Коля не мечтал после совершеннолетия переехать в город и найти там работу, так как любил деревню и хотел быть рядом с матерью. Но чтобы построить дом, жениться и стать самостоятельным хозяином, нужно было иметь хотя бы тысячу рублей начального капитала. Вот этот капитал брат и хотел заработать, устроившись после совершеннолетия рабочим-путейцем передвижной ремонтной бригады. Жили эти путейцы круглогодично в железнодорожных пассажирских вагонах, на скорую руку переделанных под мужские и женские общежития. Передвижной ремонтный отряд состоял из четырех-пяти вагонов, которые загоняли на запасной путь какой-нибудь железнодорожной станции и держали там некоторое время в течение нескольких месяцев, пока в пределах железнодорожной станции исполнялись профилактические ремонтно-восстановительные работы. После завершения этих работ вагончики с рабочими-путейцами перевозили на другую станцию, и процедура скитальческой вагонной жизни продолжалась по новому кругу до бесконечности. В этих вагончиках не было ни одного рабочего или работницы из числа городских жителей. Пополнялся контингент ремонтных бригад исключительно молодыми девушками и парнями крестьянского населения местных сел и деревень. И приходили туда они не за длинным рублем и не в поисках приключений или из жажды городского образа жизни, а чтобы заработать реальные деньги для себя или своих близких. Выбор у таких молодых, недоучившихся в школе по разным причинам крестьян, достигших совершеннолетия, был невелик. Пойти в колхоз и вести жизнь полунищего воришки, добывая продукты питания для домашнего скота на колхозных полях, чтобы продать на рынке мясо и купить себе одежду. Уйти на службу в армию, чтобы никогда не вернуться или завербоваться, что было тоже равносильно покупке билета в один конец.

Путь к тюремной решетке

О вербовке как способе духовного растления сельского крестьянина мы поговорим чуть позже. Это еще более ужасный способ отрыва крестьянина от его родственных и земных корней, чем работа на железной дороге в пределах от железнодорожной станции Тамбов до станции Ряжск. Однако при работе в передвижных железнодорожных вагончиках создавалась лишь видимость того, что родительский дом недалеко и молодой рабочий может посещать его по выходным и праздничным дням. В трудовые дни, отработав 8 часов на тяжелой работе замены шпал, рабочий на 16 часов оставался предоставлен самому себе и мог распоряжаться свободным временем как ему угодно. У всех этих молодых рабочих было школьное образование не больше семи классов, и они не прочитали в своей жизни ни одной художественной книжки. Чем им заполнить свободное время, если нет огорода и привычного сельского труда, который в родительском доме заполнял весь их досуг? Из-за того, что вагончики железнодорожных рабочих непрерывно перемещали с одной станции на другую, они не могли завязать крепкие дружеские связи с местной молодежью и везде становились нежелательными изгоями. Наиболее духовно развращенные весельчаки-лентяи становились душой компании и быстро приучали молодых парней и девушек к карточным играм и пьянству. Мой брат Николай, работая наемным пастухом, был занят с раннего утра и до позднего вечера около 240 дней в году без выходных и праздников. А на железной дороге он получил массу свободного времени и веселые компании по пьянству и игре в карточные игры на водку и деньги. Совершенно очевидно, что вместо накопления денег на строительство личного крестьянского подворья, с его простодушным и открытым характером он вскоре оказался должником карточных шулеров. Не только накопить денег на дом, но было нечего поесть, чтобы дожить до очередной зарплаты. В те времена на каждой железнодорожной станции были небольшие магазины, принадлежащие ведомству МПС, а также магазины сельской потребительской кооперации, где под словом кооперация скрывалась их государственная принадлежность. Проигравшиеся и голодные молодые рабочие подвижной ремонтной бригады, в числе которых оказался и мой брат Николай, организовали воровскую шайку и обворовали один из таких станционных магазинов. Естественно, что местные участковые милиционеры уже на второй день по горячим следам вышли на след воровского сообщества и арестовали всех его участников.

Уже через год после того, как двоюродный брат Коля перестал работать наемным пастухом и перешел на железную дорогу, он за воровство казенного имущества в составе организованной группы на три года «загремел» за тюремную решетку. После первой отсидки Коля стал официальным изгоем и завербовался на один из государственных лесоповалов. Там были условия хуже, чем в тюрьме. Какие там были условия, Коля не рассказывал, но трудолюбивый крестьянский парень, четыре года отработавший сельским пастухом, не выдержал невыносимого быта лесоповала и бежал. Появиться в родительском доме бежавшему завербованному было нельзя. Его бы тут же арестовал местный участковый и этапировал на тот же государственный лесоповал. Но ведь человеку надо жить и наполнять ежедневно желудок водой и пищей, а где ее взять, если нет возможности появиться на малой родине? У завербованного отбирали документы, и бежавший переходил на нелегальное положение странствующего человека, коего в те времена называли «бичом». «Бичи» или мигрировали в Сибирь, где работали и пьянствовали безо всяких документов, организуясь в полулегальные трудовые бригады, или объединялись в воровские сообщества и жили воровством казенного имущества. Уже после нескольких месяцев нелегальной жизни мой брат повторно «загремел» за решетку и стал вором-рецидивистом. Сколько раз он попадал за решетку, знали только он сам да его покойная мать, я его об этом никогда не расспрашивал. В период его воровской жизни встретились мы с ним только один раз. В Тамбове.

Короткая встреча с братом

В 1971 году я, уже будучи офицером атомной подводной лодки, во время отпуска со своей женой Валей поехал в гости к ее сестре Марии Ивановне, которая имела в Тамбове двухкомнатную квартиру. На вокзале мы встретили моего двоюродного братишку Николая, который был прекрасно одет, весел и в сильном подпитии. Жена Валя сочла нужным пригласить в гости к семье своей сестры Марии и Николая. Она его знала еще по тому времени, когда он работал в нашей деревне наемным пастухом. Вечер мы провели в совместном застолье, много пили и закусывали, но расспрашивали в основном только меня о моих офицерских буднях и службе на атомных лодках. Муж Марии Серафим Андреевич тоже был большой любитель спиртного, и они с Николаем на пару быстро перебрали лишнего. Николай с восторгом смотрел на мою черную офицерскую форму с морским кортиком и белой фуражкой. Опьянев, он попросил у меня разрешения надеть офицерскую форму и посидеть в ней за столом. Как не откликнуться на просьбу брата, который с двух лет был моим старшим наставником, поводырем и охранителем? Мы не только поменялись одеждой, но и вышли с братом на центральную тамбовскую улицу Советскую. Квартира Марии Ивановны находилась по адресу: улица Советская, дом 158. И нам с братом нужно было только спуститься со второго этажа и выйти из подъезда. Мы полчаса гуляли напротив дома, и брат Николай, уже в звании и статусе вора-рецидивиста, с детским восторгом отдавал честь многочисленным курсантам летного тамбовского училища, которые первыми приветствовали его отданием чести, принимая его за настоящего морского офицера. Но я сильно рисковал, так как какой-нибудь офицерский патруль мог с двух слов разгадать под формой морского офицера крестьянского парня с начальным школьным образованием. Да к тому же вора-рецидивиста. Мы вернулись на квартиру, переоделись и продолжили отмечать встречу. Серафим и Николай запьянели, и Мария Ивановна уложила их спать. Мы с женой вернулись на вечернем пригородном поезде в родную деревню, и больше я не встречал Николая почти 30 лет, до 2000 года.

Чудесное перерождение вора-рецидивиста в счастливого крестьянина

За этот период его тюремный стаж достиг 28 лет суммарного срока тюрем и лагерей. В 1995 году он освободился и, наконец, не остался в городе, а приехал в родную деревню. Его сельская жена спилась, единственный сын погиб в пьяном угаре, но оставил брату двух внучек, Марину и Галину, которые воспитывались в детском доме по причине пьянства родной матери. Брат за это время не стал патологическим вором, а полностью сохранил свои детские черты бескорыстия, великодушия и любви к окружающим его людям. Но главное, он сохранил любовь к сельскому труду и остался крестьянином. Как будто и не было этого 28-летнего суммарного стажа тюрем и лагерей. Если бы мне кто-нибудь рассказал о таком перерождении вора-рецидивиста в нормального крестьянина, я бы не поверил. Но я не рассказываю сказки и житейские небылицы, а свидетельствую о том, что видел своими глазами. Брата Николая пригласила к себе в дом на постоянное жительство разведенная крестьянка его возраста Леденева Александра Ильинична, и они в любви и согласии, непрерывно трудясь на личном огороде и выращивая невиданные урожаи картофеля, капусты, лука, моркови и других овощей, прожили до 28 января 2010 года.

25 января у брата случился инсульт. «Скорая помощь» вывезти его по снежному бездорожью в областную больницу не решилась. Инсульт развился в кровоизлияние в мозг, и брат 28 января скоропостижно скончался. В период с 2000 до 2010 года я ежегодно приезжал к брату по осени за картошкой и овощами и не переставал изумляться обстановке любви и трудолюбия, которые царили в этом деревенском доме. Как будто и не было 28-летнего периода эпизодических тюремных отсидок и лагерей. Брат неистово и без устали работал на огороде с утра до вечера, как будто он не провел 28 лет на тюремных зонах с пилой «Дружбой» в руках, а отдыхал на курортах Сочи. Еще в тюрьме он бросил курить, а выпивал только по праздникам или в период посадки и уборки урожая картофеля. Без алкогольного допинга эту тяжелую работу с помощью ручной лопаты никакому нормальному человеку выполнить невозможно. В его речи не было воровского жаргона и мата, но он без мата был интересным собеседником, который излучал оптимизм, добродушие и расположение не только ко мне, но и любому собеседнику. От зоны сохранилась только любовь к крепко заваренному чаю, но кто же из мужчин не любит крепко заваренного, ядреного чая?

Особенно меня поразило в 2005 году, что московские скупщики на грузовой «Газели» скупали у этого бывшего вора-рецидивиста картофель по три рубля за килограмм, чтобы продать его в Москве по цене от 15 рублей и выше. И Николай воспринимал это совершенно спокойно, за гроши продавая результаты своего труда и по-крестьянски радуясь, что есть деньги, чтобы купить продукты питания и дрова для длинной зимы. Брат и Александра Ильинична забрали к себе из детского дома Колиных внучек Марину и Галину и воспитывали их в своей семье до полной самостоятельности. При его жизни одна из внучек вышла замуж и родила Николаю правнука Ивана. Все эти десять лет, пока я встречался с братом, он был, несомненно, счастливым человеком. Мать Марины и Галины была жива, но сильно пила, и они при живой матери предпочитали жить у родного деда и неродной бабки. Потому, что в этом доме их не только любили, но обеспечивали их материальное благополучие до полной самостоятельности. Такую же любовь проявляли и внучки к своему деду и неродной бабке. Не каждому человеку дано в старости увидеть правнука и быть любимым и уважаемым человеком не только в кругу своей семьи, но и среди односельчан. На его похороны, несмотря на огромные непроходимые сугробы, собралось почти все взрослое и подростковое население деревни, а могилу копали сразу человек двенадцать местной молодежи. Меня никто не знал. Оставив машину на дороге, я пробрался по заснеженному кладбищу к месту захоронения и тихо спросил одного из них, зачем так много человек пригласили для рытья могилы? Он ответил, что никто никого не приглашал, а они пришли сами из уважения к умершему, который никому не делал зла, а всегда был готов помочь своим соседям конкретными делами.

Сейчас, после смерти брата, Александра Ильинична не только вспоминает совместную жизнь теплыми словами, но и как родная бабка пригласила замужнюю внучку с ее мужем и грудным ребенком Иваном, правнуком умершего Николая, к себе в дом на постоянное жительство. Все это никак не укладывается в рамки всеобщего народного озверения, когда даже родные дети и внуки живут со своими родственниками в состоянии ненависти, доходящей до убийств и насилий. Мне и до сих пор непонятно, почему советская система держала 28 лет нормального трудолюбивого крестьянина в тюрьмах и лагерях, а наследственные воры из потомства «Гавриловых», однажды отсидев, продолжали тихо воровать, но оставались на свободе. Что за духовная сила была в моем брате Николае, что 28 лет тюрем и лагерей не сломали его человеческой натуры и не превратили его в злобного и завистливого отморозка периода ельцинской эпохи всеобщего озверения и жажды наживы? Почему уважаемый в «блатном» мире вор-рецидивист так и не перешагнул незримой черты, которая отделяет человека от зверя, и не стал одним из «блатников» или «воров в законе»? На все эти вопросы нет однозначных и ясных ответов, но на все эти вопросы я постараюсь косвенно ответить, в процессе расширенного изложения материала о хрущевско-брежневской и горбачевских эпохах советского духопадения.

Примечание: Для полноты информации сообщаю, что оба брата Николая, старший Виктор, который никогда не сидел в тюрьме, и младший Алексей, который однажды отсидел в тюрьме за хулиганство, сполна хлебнули горя безотцовщины. Оба они женились, нарожали детей и были хорошими трактористами и механизаторами, способными в период страды неделями, без выходных, по 16–18 часов в день выполнять полевые работы. Но червь всеобщего пьянства в первую очередь и поражал души тех, кто прошел через стадию голодного детства и безотцовщины. На свободе, при наличии финансовых средств, они стали быстро спиваться и погибли от алкоголизма, не дожив до преклонного возраста. Их дети и внуки покинули деревню и живут в городе.

Мать всех трех моих умерших двоюродных братьев, Попова Марья Савельевна, в детском возрасте была членом раскулаченной крестьянской семьи. Ее отец Савелий в 30-х годах прошлого века добровольно сдал в колхоз свой общинный земельный надел, резервы зерновых семенных запасов и весь скот, включая лошадей, коров и овец. Вероятно, по этой причине его не выслали на поселение в районы Крайнего Севера или Сибири. Я не знаю ничего о судьбе его сыновей, как и вообще, были они в этой семье или не были? Но кроме Марьи Савельевны в семье бывшего кулака были еще три дочери. На период раскулачивания все четыре дочери Савелия еще не достигли школьного возраста, и все их детство прошло в нищете полуголодного существования. Как вообще было можно отобрать землю, скот и инвентарь из семьи, в которой было четыре малолетних ребенка, я не представляю. Но такова была жестокая действительность деревенской жизни периода сплошной коллективизации. Одна из дочерей «кулака» Савелия, Ольга Савельевна, шестнадцатилетней девчонкой стала мне крестной матерью. Достигнув совершеннолетия, она завербовалась в Ленинград и, не имея образования, всю жизнь проработала простой рабочей на строительстве жилых объектов Ленинграда. Ольга Савельевна воспитала сына и дочь и ушла на пенсию заслуженным строителем и ветераном труда. Сейчас она живет в благоустроенной квартире на проспекте Космонавтов Санкт-Петербурга и получает достойную пенсию. Я почему говорю о достойной пенсии? Потому, что ее пенсия больше моей пенсии военного пенсионера и капитана 1-го ранга, имеющего 42 года стажа службы в льготном исчислении. Но как надо было работать, чтобы стать в советские времена заслуженным строителем! Да и чтобы получить эту квартиру, она вместе с мужем и двумя детьми лет 30 жила в небольшой комнате коммунальной квартиры. Я от всей души желаю ей крепкого здоровья, семейного благополучия и счастливой старости.

Третья дочь «кулака» Савелия, Анастасия, став совершеннолетней, вышла замуж за местного парня и перебралась в Тамбов. Молодая семья жила и работала, скитаясь по заводским общежитиям и съемным углам. Тамбов не Ленинград, государственного жилья в советские времена там строили очень мало. Скопив финансовые средств жестокой экономией, семья Анастасии Савельевны построила частный дом на окраине Тамбова и завела там многочисленное потомство. Сейчас Анастасия Савельевна уже умерла, а все ее потомки потеряли крестьянские корни и стали жителями Тамбова. Одна из четырех дочерей Савелия вышла замуж и осталась с мужем жить вместе с отцом в родной деревне. В 1941 году мужа забрали на фронт, а вскоре у дочери Савелия родился мальчик, которого назвали Алексеем. Муж погиб на фронте и дед Савелий с дочерью стали одни воспитывать младенца. На этом семейные испытания не кончились. В голодные военные годы молодая мать пошла в соседнюю деревню, выменять пару ведер картошки на четвертинку растительного масла для своего ребенка, но началась метель и пурга. Ослабленная от голода и постоянного недоедания женщина заблудилась и замерзла в сотне метров от деревни. Пришлось деду Савелию собственноручно воспитывать и кормить малолетнего внука, заменяя ему отца и мать. Алексея так и называли в деревне «Ленька дедов», а еще и «Ленька большой», за его большой рост и телесную крепость. Видимо, что-то жизненно важное успел дед передать своему внуку за время его взросления и совместного преодоления послевоенных голодных лет. Алексей после срочной службы в армии вернулся в родные места, создал семью, построил дом и стал работать и на личном участке, и на строительстве дороги Москва – Волгоград. Сейчас он живет в сельском населенном пункте при станции Сабурово. Как мне известно, Алексей после выхода на пенсию и развала колхозов завел лошадей и скотину на личном подворье и вплотную занялся сельскохозяйственным производством. Дети тоже не бросились в города, а построились рядом с домом отца и потихоньку возрождают крестьянский корень как главный фундамент русского духа. Не технологический прорыв в будущее, не комфорт условий бытия, а возрождение сельского крестьянства поможет нашей стране преодолеть падение в демографическую бездну вырождения и угасания, ибо нет более прочного материала на земле, чем крестьянский дух глубинных и вымирающих или уже умерших деревень России.

Глава 3. Партийные истоки всеобщего воровства

Начиная с 1955–1956 годов инстинктивные воры и просто бедные колхозники, которые не могли свести концы с концами из-за собственной многодетности, как бы проснулись от зимней спячки и потихоньку стали воровать ночами тот колхозный урожай, который сами они и выращивали. Никто не брал, например, картофель или свеклу для продажи на рынке, а только для потребностей собственного домашнего хозяйства. Может, по негласной команде руководства колхоза, а может быть, и по партийной команде свыше или по закону телефонного права участковый милиционер Чуриков не ловил таких «несунов» и просто их не замечал. Как не замечал и десятки ночных надомных шинков, в которых многодетные одинокие женщины торговали самогоном. Через пять-десять лет работники колхоза уже открыто развозили свеклу, картошку и зерновые злаки по ночам на лошадях или тракторе и меняли их на самогон или водку или продавали по бросовым ценам, чтобы тут же обменять деньги на самогон и водку. Кто сам не был природным вором и ненавидел воровство всеми фибрами души, скрепя сердце был вынужден покупать краденое. Потому что законным способом через кассу колхоза ничего купить было невозможно. Так крестьян, под видом коммунизации и стирания граней между городом и деревней, приучали к всеобщему воровству и пьянству. Воровство распространяется подобно заразной болезни. После того, как в колхозах отменили трудодни и перешли на денежную оплату, финансовый доход рядового колхозника был раза в четыре меньше дохода рядового железнодорожного рабочего. Как свести концы с концами, если в каждой семье колхозника было в среднем пять человек детей, а в некоторых, как у партийного колхозника Юрьева Тимофея Михайловича, даже не пять, а девять… Нужно было не только накормить и одеть их, но и дать им достойное образование.

Воров, ворующих колхозный урожай, никто не ловил и не преследовал, потому что они снабжали ворованным зерном, картофелем или свеклой не только себя, но и все частные дома нашего поселка. Ни воры, ни покупатели ворованного не стали подпольными миллионерами. До сих пор в нашем поселке нет ни одного кирпичного дома, а первый автомобиль «Москвич» купила в 1975 году семья инвалида войны и колхозного агронома Маховикова Василия Ивановича. И то это замечательное событие произошло только потому, что ему предложили бесплатный «Запорожец» с ручным управлением, а он доплатил разницу в цене из собственного кармана и купил автомобиль «Москвич». По сути дела, Хрущев продолжил дело Троцкого по отношению к интеллигенции и крестьянскому населению советского народа. Троцкий загонял в лагеря и физически уничтожал лучшую часть интеллигенции и лучшую часть крестьянства, а Хрущев, действуя через соблазн скорого построения коммунистического общества, принялся поголовно духовно развращать воровством и пьянством всю оставшуюся часть крестьянской России. Через крестьянскую молодежь зараза всеобщего воровства и пьянства перекинулась на рабочие массы городов и индустриальных центров, а также поразила студенчество, творческих работников культуры и научно-технические кадры страны, которые в эти годы в немалой степени формировались за счет притока талантливой сельской молодежи. Под благим делом построения коммунизма разрушались вековые устои крестьянского быта, чтобы после того, как процесс разрушения народного духа станет необратимым, с сожалением сказать: «Партия делала все правильно, но подлый народ не поддается реформации».

Алкоголизм и крестьянство

Много слов сказано по поводу того, что русский народ является самым пьющим народом мира или что русские люди являются наследственными алкоголиками. К месту и не к месту цитируют слова князя Владимира о том, что «питие есть веселие на Руси». А разве есть в семье европейских народов такой народ, который бы не любил спиртное и проводил семейные и государственные праздники без увеселительных напитков? Для каждой нации и для каждого народа мира, в том числе и для русского народа, спиртное является жизненно необходимым продуктом не только для «веселия», но и для того, чтобы безболезненно перенести неизбежные жизненные физические перегрузки и духовные стрессы. Во все времена в каждой нормальной крестьянской семье имелись запасы спиртного, но использовали эти запасы не для ежедневного питья, а только по великим праздникам, а также во время похорон для снятия стресса или во время выполнения тяжелых физических работ. Я совершенно уверен, что если провести эксперимент и поручить двум спортсменам-разрядникам, занимающимися любыми физическими видами спорта, вскопать лопатами по весне 50 соток огорода да еще и тщательно убрать при вскопке все корни сорных растений, то за два дня они с этим заданием не справятся. А если справятся, то будут долго болеть после такого эксперимента. Ну а косить высокую траву или зрелые злаки обыкновенной косой не один час, а 12 часов кряду, да еще и несколько дней подряд вы пробовали? В крестьянском быте можно найти десятки таких ежегодных авральных работ, требующих крайнего напряжения физических сил. Крестьянин эпизодически вынужден прибегать к спиртному как необходимому наркотическому средству для преодоления физических сверхнагрузок. Без спиртного тяжелая физическая нагрузка вызовет неприязнь к собственному крестьянскому образу жизни, а применение спиртного при выполнении тяжелых неизбежных физических работ сохраняет «веселие» духа и позволяет безболезненно преодолеть трудности крестьянского быта без потери ощущения счастья и полноты жизни.

В то же время сам образ жизни крестьянина, необходимость ежедневного бдения за домашним скотом – лошадьми, коровами, овцами, птицами, наблюдение и уход за огородными растениями, требуют постоянного неусыпного внимания крестьянина не 8 часов в день, а с раннего утра и до глубокого вечера. Вести крестьянское хозяйство способен только человек, который ведет трезвый образ жизни, и потому сам крестьянский быт и является главным ограничителем, предупреждающим превращение крестьянина в пьяницу и алкоголика. Приведу такой пример. На базе сабуровского Заготзерна Никифоровского района французы в 70-х годах прошлого века построили крупяной завод союзного значения. Директором там был знакомый мне бывший крестьянин Михаил Галафеев. Ему по штату был положен автомобиль с водителем, который ежедневно подъезжал к его дому в 7 часов 45 минут утра и увозил его на работу. Директора привозили на обед и в 5 часов вечер возвращали домой после работы. Директорская зарплата, огромные производственные возможности, связи в партийных и властных структурах на уровне страны и области позволяли ему навсегда забросить домашний скот и личное хозяйство и вести «культурный» образ жизни, посещая областной театр и филармонию или отдавая свой досуг рыбалке, охоте, туризму и развлечениям. Да мало ли чем может заполнить свой досуг директор всесоюзного предприятия, чтобы снять стресс от духовного напряжения, связанного с исполнением столь высоких обязанностей! Но дело в том, что в брежневскую эпоху все эти культурные способы отдыха стали профанацией не только для рядовых граждан и деятелей самой культуры, но и для партийно-государственных работников всех звеньев управления. Всех этих приезжающих к директору представителей партийно-государственных структур управления он был вынужден угощать обильной выпивкой и эпизодически напиваться вместе с ними. Всех пьяных гостей вместе с директором водители на глазах рабочих выводили из здания администрации и усаживали в служебные автомобили.