3

Мортен был сосредоточен, дождь кончился, но поднялись небольшие волны, судно качало вверх-вниз, и Мортен что-то бурчал себе под нос, закурив какую-то страшно вонючую гадость.

– Что значит, что вы на половину русский? – Спросил я капитана, морщась от запаха.

– Мой отец был русским моряком, он воевал с немцами, его корабль потопили недалеко от Бергена, и он едва спасся, доплыл до берега, в пяти километрах от города, там его подобрал рыбак, а у того рыбака была дочь.

– Ваша мама? – зачем-то встрял я.

– Нет, она тогда была слишком молода, чтобы быть моей мамой, но зато она совершенно замечательно умела торговать. Она ездила с двоюродным братом в Берген, продавать рыбу и всегда привозила больше денег, чем ожидал отец. Однажды с ней приехала красивая иностранка и долго о чём-то говорила с рыбаком. Во время их беседы, мой будущий отец колол на дворе дрова и, моя будущая мать, то и дело глядела в окно, заглядываясь на человека с топором. Перед отъездом она попросила с ним встречи. Уехала она уже после заката, а через неделю она вернулась и попросила моего будущего отца уехать с ней. Вот так примерно.

– Это было во время войны?

– Да.

– То есть, вам сейчас примерно семьдесят лет?

– Это была другая война, а мне сейчас примерно восемьдесят.

– Отлично выглядите для своих лет! – Я действительно был поражён, я бы дал ему на вид не более шестидесяти.

– Это всё море, оно любит тех, кто любит его, – ответил Мортен, глядя в волнующуюся даль. – Смотри! Это не твой?

Он поднял руку и указал за окно. Я вскочил и выбежал на палубу. То, что я увидел, было потрясающе! Вода вздымалась серым пузырём, затем стекала, обнажая красивую, сверкающую кожу кита! И после бил фонтан воды с шипением починенного крана в кухне. И после кит выныривал почти что целиком, чуть не плашмя валился в воду и плавно, только над водою появлялся полосатый хвост, и грациозно описав дугу, он уходил под воду, оставляя лишь круги да пузыри. Я был захвачен, словно лётчик, такое зрелище не отпустит тебя сразу, если вообще когда-нибудь отпустит. Спустя минуту или две, здесь время встало, чтоб тоже посмотреть на красоту, чтоб видеть этого кита, он снова появился из воды, он всплыл совсем рядом с нашим судном, которое сбавило ход почти до нуля. И мне так захотелось погладить кита, что я протянул к нему руку, чуть не выпав за борт. Меня схватил Мортен, он улыбался во весь свой восьмидесятилетний рот, лишённый, как теперь я видел, почти что всех зубов. И в третий раз кит показался над водой, уже вдали, уже за пару сотен метров и, как мне показалось, нарочно долго он находился над водой, а после медленно ушёл под воду, всплеснув хвостом морские брызги, наверное, махал мне на прощание хвостом. Я хочу так думать. И это было так.

Мы долго смотрели ему вслед, втроём, Коли вышел из машинного отделения. Наш корабль покачивался на небольших волнах, небо прояснялось, но уже близился вечер.

– А ведь раньше я никогда не видел китов… – задумчиво произнёс Мортен, спасибо тебе.

– Как же так? – Я был сильно удивлён, ведь вот оно, море, вот он – кит!

– Ну, они здесь вообще-то редкие гости. Вот меня удивило, что какой-то иностранец ходит и ищет лодку, чтобы посмотреть на кита, я подумал, что ты что-то может быть знаешь, вот и пустился в эту авантюру. – Мортен снова улыбнулся, а Коли что-то выпалил на норвежском и, ударившись головой о проём, выругался и ушёл обратно, в сумрак машинного отделения. – Ладно, Коли прав, скоро стемнеет, пора домой.

Да, теперь можно домой, – Я чувствовал какую-то замечательную лёгкость, словно с плеч моих слетели ангелы и черти, и захотелось очень сильно вырезать кита!

На обратном пути мы болтали о всём подряд, будто бы не видели мы только что кита, на расстоянии вытянутой руки, будто видим их каждый день. Наверное, так выглядит счастье. Мы пили чай, доставая гранёные стаканы из подстаканников, действительно прикрепленных к столу. И когда вечерний сумрак вдруг вспороло солнце, будто красный Каролинг, Мортен сказал, что это хороший знак, он сказал, что если солнце раздует твой парус, то это даст тебе новых сил и удачи. И это повернёт твою жизнь. И я верил ему.

Утро встретило меня солнцем, я глядел на мокрые жёлтые листья, пил горячий чай и думал про кита. Придя в хостел ближе к полуночи, я гулял по Ганзейской набережной – колыбели этого города, осенью она прекрасна, даже ночью, я тут же залез в соцсеть, я думал, может быть там что-то есть, какое-то сообщение от друга или хотя бы, фото. Нет, ничего нового. Я расстроился, лёг спать, но всё не мог уснуть, хотя сегодня я был без соседей, в городе кончались туристы, так же быстро, как кончался сентябрь. Я проснулся следующим утром, смотрел в окно, пил чай, и часто смотрел на часы, а за три часа до отправления автобуса, который увезёт меня в Осло, на рейс SU 2535 до Питера, с пересадкой в Москве, я вдруг решил сходить в Художественный музей KODE. Это было спонтанно, я просто вспомнил, что читал о нём в рекламном буклете. И я вышел в какой-то нереальный бергенский солнечный свет, я шёл к центру города мимо сонных, медленных прохожих, мимо сонных, стареньких домов, мимо времени, которое, как кажется, здесь тихо шаркает, как призрак Эдварда Грига. Такое у меня было однажды, тогда я обрабатывал тис, аккуратно, напильничком ровнял изгибы плавников, и вдруг, я застыл, кит был прекрасен, хотя и не был доведён до конца, я вдруг заметил, что на тех часах, что за моей спиной висят на стенке, стрелки постоянно показывают одно и то же время, но если приглядеться, то стрелки-то идут, описывают круг. Я почувствовал себя в сиропе времени, мне показалось, что оно лишь выдумка, оно лишь тень, что омрачает наши жизни. Не знаю, что тому виной, летняя жара, страшная увлечённость или действительно какой-то временной излом. Лишь три луны спустя, я понял, что часы не шли, а секундная стрелка в агонии металась вверх и вниз, туда-сюда на две секунды, высасывая из обычной батарейки, последние остатки энергии. А ещё, я вдруг узнал, что прошла неделя, просто прошла, ломая графики и расписания и всё вообще на свете! Да ничего, всё пройдёт, всё так и будет, ничего не изменится, даже если я исчезну вдруг, без всяких видимых на то причин, даже если я вдруг не завершу мною начатое, даже если завершу, даже если ты простишь, даже если нет.

Однажды, когда я вырезал из осины канарейку, в дверь вдруг раздался звонок, я вздрогнул и долго смотрел на неё, будто мог получить ответ, кто же там, за замком опекаемой дверью. Звонок повторился ещё и ещё, а я всё смотрел на дверь, я уже позабыл, что в эту дверь звонили, я даже подзабыл, когда в неё входил кто-то ещё, кроме меня, я не скажу даже точную дату, когда ты вышла из неё в последний раз. И вот, я встал и тихо подошёл к двери, а в тот момент, когда мои ладони потянулись к ручке и замку, я вдруг услышал тихий голос, который звал меня. И вспыхнул вдруг пожар, вдруг подкосились ноги, вдруг ослабли руки. Я выронил резец от Kirshen, и канарейка улетела, упала на пол, сломала клюв, заплакала, застыла. Я на пол сел, спиною прислонился к двери и закрыл лицо руками. А ты говорила, что знаешь точно, что я там, ведь ты же видела в окошке свет, ты слышала моё дыхание, ты ждёшь меня, ты спрашиваешь у прохожих, может быть кто-то что-то знает обо мне, быть может, кто-то что-то видел или слышал. Но все друзья молчат, отводят взгляд, и все куда-то торопятся сразу и все убегают, держат язык за зубами. Я крепко сжал голову, о каких ты друзьях ещё помнишь, теперь где все они? Друзья выпадали из моей жизни, как листы с осеннего дуба. Один превратился в абсент, другой пропал где-то, служа отечеству, третий вдруг стал бесконечно умён, второе, третье высшее, аспирантура, что-то там ещё… И вот последний, он пришёл ко мне в тот вечер, когда ты провела черту, наполнив мою жизнь китами, а я же думал – пустотой. И он принёс с собой две или три полуторалитровые бутылки, и мы сидели, и я ему всё рассказал, вливания в горло пену и кислую горечь с привкусом хлеба, отнятого у голубей. И вот, заплетающимся языком, завидуя или же злясь, он высказал мне, что будто бы я был не прав, что я бесконечный подлец и скотина, он мне хотел двинуть в лицо, но не смог, упал на линолеум пола, плюясь, матерясь и рыгая. Он вышел тогда в очень светлую ночь, в светящийся в фонарном свете снег, хлопьями падавшем с неба. Зима морозит и воду, и людей. Она была его сестра, я знал это, он знал это, она это знала, а он так хотел быть заботливым старшим братом, что совсем не понимал того, что делает, к чему всё это может привести, что может это всё разрушить. Ты шептала сквозь дверь, что встречаешься с кем-то, ходишь на фильмы, гуляете в парке, живёте пока что раздельно, работаете в соседних кабинетах и пьёте кофе вместе по утрам. Всё как тогда, со мной, всё так же, те же лыжи, та же лыжня, я думаю, что даже то же бельё, но я теперь уж понял, это – не моё пальто. Летели дни и месяцы, текли твои годы, но только для тебя, а для меня теперь время стало китами! А ты всё болтала, что не знаешь, чем я занимаюсь, зачем прячусь, строила гипотезы, одна другой смешнее, и повторяла раз из раза, что давно уже простила, давно уже меня ждёшь. И двери открыты твои, и приготовлен мой кофе, на ключнице для меня есть комплект. И я сидел и слушал, и я не шевелился, и я смотрел в темноту закрытых глаз. И ты ушла. Чуть подождав, я пошёл на кухню, мимо мёртвой канарейки, мимо мастерской, мимо всего, что услышал, я просто скинул с себя опилки твоих слов, я зажёг газ, я поставил чайник на огонь, взглянул в окно, там бледная луна катилась за дома, а город спал. Мне стало легче, ведь я хотя бы знал, что ты меня простишь, как только я покажу тебе всю тысячу китов. Ты есть. Я есть. И есть уже триста семь китов.

Я выходил из аэропорта, ждал такси, смотрел на номера машин, задумавшись о сером небе Петербурга, когда услышал мягкий, тёплый голос, будто бы из прошлой жизни: «Привет». Я обернулся, точно зная, кого я там увижу, и я обернулся, и я не ошибся. Елена виновато улыбалась, она сделала робкий шажок мне навстречу, я улыбнулся, я был рад, а кто бы был не рад?

– Можно с тобой? – спросила она.

– Конечно, если ты вдруг не исчезнешь, – ответил я, и увидел номер машины, названный мне диспетчером. – Садись пожалуйста.

Такси остановилось, водитель выскочил, хотел схватить мой рюкзак, чтоб запихать в багажник, сервис, понимаю, но я не дал, я возьму рюкзак с собой. Елена села первой, после уселся и я, водитель попросил нас пристегнуть ремни, что мы и сделали, машина тронулась, Елена нежно взяла меня за руку. Мир стремительно менялся, небо становилось всё добрее, такси становилось всё больше, женщины серьёзнее и свободнее, мужчины всё больше расслаивались, беспризорные собаки почти не встречались, а дорога бежала под нами. И сердце стучало уже забытым ритмом, и тепло в руке, и жизнь в тепле, и что-то вокруг нас, и удивительный запах духов. И мы молчим, всё потому, что говорить пока не стоит, надо пережить момент, надо насладиться этим мигом, ведь он уже не повторится, возможно даже, никогда.

И мы приехали, мы вышли из такси, напротив моего подъезда, мы застыли, замялись как-то, но всё же подошли к железной двери, я её открыл, чувствуя что-то доселе не знакомое, а может быть забытое. Когда я нажимал на кнопку лифта, Елена взяла меня за рукав и тихо сказала: «Прости». Я даже думать не хотел за что, я просто ждал, когда приедет лифт, немного нервничая и немного не в себе. Приехал лифт, зашли, поехали.

В квартире было холодно, я не закрыл окно, когда спешил в Норвегию, а осень не простила мне этой ошибки, за эти несколько дней, всё так промёрзло, что было здесь едва теплее, чем на улице.

– А у тебя тут холодно, – сказала Елена, снимая куртку и слегка поёжилась, а я заметил, как у неё на ручках пробежали мураши.

– Да, казус приключился. – Я переполнен был досады, нет не то, чтоб я хотел какой-то страсти, я просто понял, что нам обоим хочется тепла и, значит, хочется сбежать отсюда.

– Давай тогда экскурсию отложим на потом, а теперь мы сходим, предложи куда и, я угощу тебя хорошим кофе, – Елена говорила, надевая снова куртку.

– Ты не замёрзнешь здесь, пока я принимаю душ и переодену свитер на рубашку?

– Может быть я погреюсь на улице? – Сказала Елена и я не очень понял её взгляд, то ли страх, то ли интерес, то ли что-то ещё.

– Можешь взять из шкафа свитер и укутаться, я быстро. – Не скрою, было мне немного страшно, вдруг она снова пропадёт.

И я помчался в ванную, залез под душ и, торопясь, умылся тщательно.

Переодеваясь я думал о том, что я сейчас будто бы еду по горному серпантину, не зная, сколько мне ещё карабкаться вверх, сколько ещё есть внезапных камней, сколько ещё поворотов и сломанных осей, проколотых колёс, разбитых стёкол. И я подумал, что не стоит нажимать на тормоза, ведь скорость жизни – это постоянная, которая лишь кажется нам разной, а в наших силах нажимая на педаль, успеть впихнуть событий, между остановками.

Я наконец-то был готов, Елена ждала меня в прихожей, у неё уже был красным кончик носика, хоть она и надела мой свитер, синий, с оленями. И выглядела она то ли замёрзшей, то ли нервной.

– Бежим скорее, – Я воскликнул и открыл двери настежь.

Мы вышли в холод октября, мы взялись за руки и побрели в какой-то ресторан, там пили кофе, говорили о природе, я рассказал ей, что я видел в той стране угрюмой, я рассказал ей, что я встретился с китом! Она смотрела на меня, как на меня смотрела мать когда-то, когда я сочинял о чём-то, а я-то знал, я так хотел, чтоб это было правдою тогда, я точно знаю, что сейчас всё это – правда! Не важно, ведь правда одна и она не изменится от того, что в неё кто-то не верит. А потом Елена отлучилась, и я остался один, я вдруг почувствовал страшную пустоту одиночества, вдруг захотелось схватить её в охапку, и с ней убежать, спрятаться дома, закрыться и в обнимку умереть, не разжимая рук. Она вернулась и, резко начала свой рассказ о том, что не могла ответить на мой звонок, потому что была у очень важного человека, и просит у меня прощения и, словно дурочка угадывала как я вернусь из Норвегии, почему-то подумала именно о таком маршруте, пришла, встречала, должна была встретить и вот – встретила!

Я сказал ей, что она замечательная, а она сказала, что я романтичен. Раньше я бы не поверил, но вот ей, теперь… а потом Елена взяла меня за руку, сказала, что ей срочно надо бежать и она обязательно мне позвонит, теперь же она знает мой номер. Она встала и ушла, заплатила по счёту, послала мне воздушный поцелуй и, исчезла, словно и не было её. А я был пуст, как ваза без цветов, на верхней полке магазина, с которой даже пыль не вытирали много лет. Я вернулся домой, я открыл дверь и вошёл в уже тёмный холод квартиры, я же так и не закрыл окно. И холод этот злой, колючий, бесполезный, это был холод одиночества. Не знаю, сколько я простоял в тёмной прихожей, у двери, не знаю, долго. Потом я всё-таки закрыл все окна, переоделся и умыл лицо. Таким себя я в зеркале не видел, я постарел, осунулся и встретил на висках седую пару волосков. Киты, похоже с ними я прожил огромный кусок жизни, похоже, проживу ещё. И я пошёл к своим деревянным друзьям, других-то у меня не осталось.

И холод сковал меня словно цепи, и страх меня обнял, словно руки любимой, мягко так и с любовью, и время смеялось в соседней комнате, я знаю, надо мной! И мир превратился в мороз, в комочек дерева и, пах её духами. Пропал восемьсот четырнадцатый кит, он был из ореха, с полосками на животе, с полосками на хвосте, я звал его «хулиган», я даже вырезал для него малюсенькую кепочку и иногда надевал ему на голову и улыбался. А теперь его нет. Был да сплыл. Слёзы наворачивались на глаза не только потому, что пропал Хулиган, но и от того, что я знал кто взял его с полки, кто стащил его, кто выстрелил романтику в спину. И я стоял, смотрел на его место и гладил иногда ладонью дерево стеллажа. А потом я сел на кухню, выпить чаю, согрел воды, заварил в чашке Ассам и открыл ноутбук, залез в соцсеть, открыл сообщение и застыл. Я читал: «Спасибо, ты всё-таки пришёл, это было круто! Море теперь другое, если однажды умрёт мировой океан, я знаю, к кому прийти на суше. Спасибо, друг. Прощай.» И надпись, что страница удалена, а вместо фотографии, голубая собачка. И стужа вокруг. Холод проник даже внутрь, внутрь пальцев, внутрь сердца, внутрь головы и, кажется, что даже внутрь души. Стужа проникла даже в чашку горячего чая. Время куда-то шло, солнце уже бросало первые лучи сквозь горизонт, люди уже спешили, когда я нашёл в себе силы чтобы согреться, силы, чтоб просто лечь спать. Так вдруг стали пропадать киты. И я похолодел от страха, а вдруг пропадут все в мире киты?

Когда я прощался с Мортеном, я спросил, что значит название его судна. Он ответил, что «K?ye» на норвежском значит причал, он так назвал свой корабль, чтобы тот всегда находил дорогу в океане к причалу, не важно какому, не важно насколько родному, не важно насколько большому, главное, чтоб если не сможет сам Мортен, корабль сам приведёт его к суше. Мортен верил в это, а значит, для него это так. Пусть даже не в абсолюте, пусть даже в его личной вселенной, главное, что это точно так и будет. Главное – это верить!

И я проснулся днём, и солнце скупо грело землю, и я проснулся снова! Выпив чаю, съев заказанную пиццу, я выключил телефон, зачем теперь он? Я вошёл в свою мастерскую, настроил свет, взял инструменты и брусок из кедра, мой новый кит, он будет замечательным, он будет восемьсот семидесятым, тем, которым он и должен быть по нумерации, я не вернусь к восемьсот четырнадцатому, то время прошло. И работа принесла облегчение.

И я покрыл тогда её, лаком, смотрел на неё, блестящую, задорную, смешную. И вдруг раздался телефонный резкий звонок, звонила ты, внезапно, через столько всего произошедшего, спустя столько вырезанных мной китов! И я ответил, зачем-то я тебе ответил. И мы молчали около минуты, и после ты, дрожащим голосом сказала мне: «Привет», и я тебе ответил тем же, глядя, как пропадает у неё улыбка, сверкающая в блеске лака, только что покрытая, смешная. И ты мне говорила, что уже так много утекло воды, так много в жизни поменялось, так безвозвратно пролетели годы. И ты сказала, что почти что всё забыла, поставила уже большую точку, повесила на дверь своей души большой замок. И ты сказала, что уже изъедена, как яблоко, червями, и ты сказала, что плевать, и ты сказала, что выходишь замуж, и ты сказала, что «Прости». И я, всё так же глядя на неё, уже как будто плачущую, прервал звонок, уставился в окно и долго думал о прошедшем времени и, думал – а куда оно ушло? И я думал – а зачем оно приходило? Неужели именно для того, что сейчас есть? И всё ли время ушло, быть может, если я всё ещё делаю то, что я делаю, моё время ещё ушло не всё? Так было. С тех пор минуло множество китов, с тех пор уже и следов-то не видно, опилки одни, да стружка.

Я шёл за хлебом, считая звёзды на вечернем небе, люди брели домой, и все устали, кто-то на работе, кто-то от жизни, а я сегодня доделал отличную курительную трубку, через пару дней я вышлю её Мортену, в знак благодарности, да и просто хочется подарить ему трубку. И я вспоминаю всплеск океанской воды, гладкую спину кита, и вдруг, у меня на пути встаёт Елена, она плачет, по щекам текут слёзы, помада размазана, немного, но заметно, пальто её расстёгнуто, под ним короткое платье, чёрное. От неё пахнет алкоголем. Елена протягивает мне руки, в них что-то есть. И я вижу своего кита! Она говорит мне невнятное что-то, я беру кита, а Елена падает на колени, чёрт побери, я чувствую боль, как сильно она упала на колени, мне кажется даже, что я услышал хруст её коленных чашечек! Чулки порвались, на асфальте кровь и слёзы! И я поднял её, она рыдала, что-то бормотала, теребила ворот моей куртки и слёзы вместо мелкого дождя мочили мою куртку. Я нёс её домой, я знал, что я перехожу рубеж, я чувствовал, как ноша легка, а за спиною то ли крылья, то ли Ангел обнимает.

Я аккуратно сушил её феном, эта самка кита была из можжевельника. Я травил её 25% раствором азотной кислоты и высушил, теперь пришла пора прогреть её феном. Всё это было сделано, чтоб эта красавица приобрела глубокий, мягкий коричневый цвет. И я чувствовал спокойствие, какое-то умиротворение внутри себя, ни печали, ни хандры, лишь наслаждение работой, лишь увлечение, намерение сделать тысячу китов, намерение получить прощение, ведь то, что ты сказала мне тогда, ведь это не считается же правдой! Я накануне заглянул зачем-то на твою страницу в соцсети, так вышло, не специально, хоть я себя и не останавливал, не уговаривал не жать на твою фотку, да что там, сделанного же не вернуть. Ты была красивая, тебе так шло это бело-розовое свадебное платье! И он – такой высокий, статный, с забавной бородой и вздёрнутыми вверх усами. Я битый час разглядывал тебя, лишь иногда переводил свой взгляд на восемьсот четырнадцатого, он грустно на меня смотрел, он пожимал плечами, а потом он виновато отводил свой взгляд. И я отводил взгляд, я продолжал смотреть на твои свадебные фотографии, а на улице была уже ночь. А можжевельник – это уникальный материал, имеет высокую плотность, при этом очень гибок, твёрдость так вообще оптимальна для обработки резцами, ещё и не набухает в воде. Можжевеловую текстуру отличает необычный узор с волнистостями, а в поперечном срезе волшебная и причудливая красота годовых слоёв. А ещё он имеет множество оттенков. Быть может, восемьсот сорок восемь, как её порядковый номер.

Мы лежали в темноте, довольные, усталые и слабые. Я не был с женщиной довольно долгий срок, да что там, много лет, и я уже успел забыть какое это чувство. На самом деле, это как… увидеть своими глазами в море кита!

Она плакала, пока я нёс её домой, и что-то бормотала, цеплялась мне за ворот, в глаза заглядывала и шептала мне «прости». Елена успокоилась лишь в тот момент, когда я дверь закрыл на замок и свет включил в прихожей. Она сидела на мягком пуфике понурив голову, стирая слёзы со щеки, то всхлипывая, а то и шмыгая забавным, розовеньким носом. Вообще, она была прекрасна в тот момент, как и в другие, впрочем, все моменты.

– Налить тебе быть может, чаю? – Спросил я.

– Да, – ответила она и в этом ответе, в той интонации была такая невообразимая печаль, что лишнего не надо, что ясно – её раскаяние – это не просто слёзы, не просто «Прости», она переживает это глубже чем кто-либо и много тяжелей меня.

И мы пили чай, я заварил в чашки ройбуш, и мы говорили о порванных колготках и разодранных коленях, она вылавливала, как и я, иголки ложечкой из чашки и складывала их на мокрую уже салфетку, и я выкладывал на ту же, те, что выловил из чашки я. Мы делали это так серьёзно и сосредоточенно, что это было до чёртиков смешно! И мы в итоге рассмеялись. Расхохотались, словно дети!

– Я – клептоманка. – Сказала вдруг Елена, когда стих наш смех и наступила тишина. – И, кажется, что я в тебя влюбилась. Я это поняла, когда вдруг нестерпимо затрепетала душа и меня охватило паническое волнение, которое мог успокоить только он, – и Елена указала пальцем на полосатого восемьсот четырнадцатого, который был с нами, стоял на подоконнике и, кажется, тоже ждал чашечку чая.