3

Елена рассказывала мне, что она обнаружила в себе это где-то в четырнадцать лет, с первой кровью и депрессией по случаю того, что её картины не просто не выиграли в конкурсе, а даже не прошли дальше школы. Возможно, это и стало той самой реперной точкой, после которой в ней развилась эта неприятная болезнь. Тогда она, снедаемая тоскою и тревогой, стащила неосознанно у мамы золотые серьги. И как-то вдруг, ей стало тихо на душе, спокойно. Она легла, заснула с ними в сжатом кулаке, проснувшись лишь, когда её тряс кто-то за плечо и, маминым, знакомым, строгим голосом спросили не брала ли Лена её серьги. А Лена, испугавшись и спросонья ответила, что не брала. Потом вернула, через пару дней, потом, конечно же, скандал, и обвинения, и ругань, и дурацкие вопросы, на которые ни в коем случае не стоит отвечать. Так кажется в четырнадцать. Да и теперь не многим лучше. А потом наступило будущее, она повзрослела, почувствовала вкус побед и неудач, почувствовала вкус любви и расставания и, каждый раз, когда она терялась, тревожилась, разбитой души собирала осколки и сладкой сердечной тоски угрызения жизни мешали ей спать и свободно дышать, Елена шла в магазин и словно под гипнозом, что-то воровала. Всё понимала, чувствовала, знала, хватала что-то или тихо прятала в карман, свой клатч или в рукав. А как-то раз, на пляже, стянула у мужчины дорогие, с белым крестиком, часы, засунула их в лиф и по горячей гальке босиком… с глазами бешеными, судя по взглядам странным встречных ей людей. А после наступает дикая разрядка, как будто бы оргазм, и ты лежишь, накрытая успокоением и тёплым миром, что вокруг. И, всё что после – только лишь мелкие ступени к следующей вершине, к пику, снежному, холодному, с чужою мелочью в кармане. Вот и сейчас, тот полосатик, только лишь как илистое дно, которое дарует иллюзию того, что всё прошло и успокоилось. Но ил-то, он поднялся, и он вокруг, а то, что он осядет вновь на дно, не сделает тебя ни капельки счастливее, не исцелит, ведь он напоминает о ступенях, что вели на пик, напоминает о разрядке, да что там, о банальном воровстве! И первая ступень уж пройдена задолго до того, как ил осел на дно.

И ещё она сказала мне, что обманула меня, напридумывала небылиц про мужа, видимо, чувствуя перед ним свою вину, которая, конечно же присутствует, но всё же… Короче, он узнал об этом спустя два года после свадьбы, когда Елена на его глазах сунула в карман какую-то заколку в магазине сувениров, а после вышла молча и пошла по набережной прочь. Муж заплатил за безделушку, догнал Елену, за руку схватил, смотрел в её глаза и оба долго и растерянно молчали. И после был тяжёлый разговор и чуть не порванная справка, и на повышенных тонах угрозы. И он так и не смог смириться с её болезнью, он постоянно на неё кричал и обвинял в том, что Елена просто прячется за этой ширмой. Он так ей говорил. И как-то вечером он просто не пришёл, а утром позвонил, сказал, что будут разводиться. С тех пор она встречалась с ним всего лишь дважды. И после первой встречи она украла какую-то игрушку в детском магазине, тогда её схватил охранник за руку, пришлось платить, чтоб не попасть в полицию, потом в больницу. И это значило, что мужа, теперь почти что бывшего, она ещё всё любит. После второй их встречи, ей не хотелось ничего, даже стащить и даже, в детском магазине.

И мы допили ройбуш, Елена рассказала мне всё это и, вроде бы, истерика прошла. Она сказала, что ей пора домой пора доделывать проект и, встала, будто собралась на выход. И, я встал тоже, обнял её за плечи, вдохнул её аромат и сказал, что она до сих пор не видела всех моих китов, я сказал, что это будет последняя экскурсия, другого шанса не будет. И она осталась, она сказала, что хочет увидеть их всех, от первого и, до того, что ещё не обрёл свою форму. И мы с ней вошли в темноту. А восемьсот четырнадцатый так и остался ждать на подоконнике, когда ж ему предложат чашку чая, ну или, хоть вернуться к тем собратьям, что стояли рядом с ним на полке.

И как-то раз, ты встретила меня у моего подъезда, ждала несколько часов, сгорела до красна под солнцем и, даже несмотря на это, была всё так же хороша, как в тот день нашей первой встречи, на мутных посиделках у кого-то из друзей, тогда там были все, кто мог прийти и, вроде, даже те, кто и не мог, но всё-таки пришёл. Мы пили что-то горькое и злое, кто-то курил, кто-то кого-то уводил куда-то, а мы сидели, друг напротив друга и строили друг другу глазки, кто во что горазд. Я вот не помню, во что тогда горазд был я, я помню только, что в прихожей, после резких диалогов, я навалял твоему, на тот день, бойфренду. Да, кто бы мог сейчас сказать, что в те года я мог так запросто вцепиться в шею голыми зубами, не говоря уже о том, чтобы содрать костяшки кулаков. Всё за тебя. И ты тогда, конечно же, ушла, конечно с ним, а как иначе? И мне запала в душу, я отыскал тебя спустя всего неделю, позвал тебя в кино, на то, что было, я угостил тебя мороженым, коктейлем и каким-то анекдотом. И перед расставанием я подарил тебе цветок, купил в ларьке, пока ты уминала бургер, сказал, что жду хотя бы поцелуя. И ты со смехом и с коварно красными щеками, всплеснув руками, скрылась за парадной дверью. И вскоре я позвал тебя к себе, я был настойчив, был влюблён. И вот, ты вновь стояла предо мной, такая милая, такая похудевшая, с печально виноватыми глазами, ты поздоровалась и, кажется, не знала, что же делать дальше. Мы сели на скамеечку и, под палящим солнцем, ты произнесла:

– Я тебя прощаю, если дело в этом. – Сказала ты и, кажется, твой голос дрогнул. – Ты победил, вернись ко мне, пожалуйста! – Теперь я чётко видел, как по щекам её стекали слёзы. – Не надо тысячи китов.

– Нет, дело не в этом, – ответил я, – уже не в этом. – И я чувствовал себя предателем, мне было больно смотреть на тебя, ведь ты сломалась, ты предала сама себя, ты отошла от принципов, наверное, ты потеряла себя, где-то в этой ловушке с китами. Ты поняла нелепость своего каприза, ты поняла несоответствие того, на что себя сама ты обрекла, с тем, в чём я был неправ. Я не снимаю с себя той вины и именно поэтому я доведу всё до логического завершения, до тысячи китов. – Потерпи ещё немного, осталось чуть-чуть, гораздо меньше, чем уже прошло. – Сказал я тебе и погладил по голове. И после встал, чтобы идти домой, мне нужно было работать.

– Постой! – остановила меня ты. – Вернись, пожалуйста, сядь рядышком со мной, ещё на несколько минут.

И я вернулся, пересилил себя, вернулся. В твоём голосе было отчаяние, в твоём голосе, наверное, не было больше надежды. Я сел рядом и посмотрел туда, где небо.

– Когда ты ушёл, я думала, что всё делаю правильно, ведь ты… ты сделал то, что ты сделал. И я чувствовала себя победителем, я думала, что накажу тебя, что невозможное – это лучшее наказание, которое может быть. Я чувствовала свободу и силу, я верила в то, что делаю, я ждала, когда раздастся звонок и ты скажешь мне какую-либо чушь, ты упадёшь, допустим, на колени, попросить вновь прощения и, я великодушно, толкнув что-нибудь пафосное о предательстве, прощу тебя. Да, я хотела быть твоей хозяйкой. Но время шло, а ты всё не звонил, не приходил, не возвращался и, не говорил: «Прости». И, как-то утром, я вдруг поняла, что поступила словно дура, эгоистичная, взбалмошная дура! Я показала тебе, что не люблю тебя, хоть это было с точностью наоборот, я проявила жестокость, я поступила хуже, чем ты! И если ты всего лишь поддался искушению, то я своим поступком предала любовь! И мне так было больно и противно, мне было одиноко и такая слякоть на душе! Тогда я поняла, как сильно я тебя люблю, тогда ко мне пришёл страх тебя потерять насовсем. – Ты замолчала, сдерживая слёзы.

– Теперь у тебя есть муж, наверно ты нашла того, кто не поддастся даже искушению. – Зачем-то вставил я жестокие слова.

– И я не знала, что ты делаешь и что с тобой, ты на мои звонки не отвечал, ты не пускал меня в свой дом, ты словно бы стремился исчезнуть, пропасть, убежать навсегда из этого мира. – Ты говорила, будто, не услышав моей фразы. – А я томилась в ожидании, варилась в собственном соку из мыслей. И я уже не знала, кто кого наказывает и за что. Я знала только, что мы оба не правы, как два барана на мосту. Ещё я знала, что ты стал моим хозяином. И я решила выйти замуж. Всё это было как в бреду, я тыкалась слепым котёнком в разные места, искала сильных или слабых, красивых и, каких-нибудь нелепых, зелёных, спелых и гнилых, ну хоть кого-то, кто не вызывал бы раздражения, или хотя бы я могла бы провести чуть больше, чем несколько тягучих дней. Ты знаешь, я могу сложить из всех них знатную дорогу, быть может даже до Москвы. Да, я запуталась, увязла в этой гадостной трясине, я чувствовала грязь, она с меня стекала, как вода, я выходила на балкон, на крыши, я вглядывалась в небеса, а небеса молчали, рядом не было тебя. Он появился как-то случайно, будто бы сам по себе, будто бы он был всегда, просто где-то за спиной. И с ним вроде тихо, не раздражает, не бесит, не хочется убежать, держать поводок или выть на луну, но… он же – не ты! И я в ловушке, я не знаю, что я делаю, зачем и почему! Ещё я не понимаю тебя. Совсем. Так было всегда или стало только после того, как я ушла?

– Не задавай неправильных вопросов, тебе же могут ответить. – Сказал я тебе.

– Ты вернёшься? – Спросила ты, сверкнув слезинками в глазах.

– Скоро ты увидишь тысячу китов, – ответил я и, поцеловав тебя в красный от переизбытка ультрафиолета лоб, пошёл домой.

И я поднялся в квартиру, прошёл на кухню и меня накрыло. Меня пробила дрожь, такая мелкая, противная, сопровождаемая потом и частым, коротким дыханьем. Ноги ватными стали, я упал на табурет, я выпил стакан воды. Что мы делаем, что с нами стало, кто мы? На город опустился вечер, я выпил сорок три стакана чая, может быть, я думал о прошедшем времени, о правде, о тебе, снова о времени и о китах. Я вышел с кухни и пришёл в кладовку. Они смотрели на меня своими маленькими глазками, подмигивая, плача, с интересом или отрешённо. И я смотрел на них и задавал вопросы им о времени, о сути и о том, зачем они? И не было ответа мне, ведь дерево не может говорить. По крайней мере, в том смысле, в котором это мы подразумеваем. И даже мысль была, к чертям разбить их всех, чтоб всё с начала, чтоб всё забыть, чтоб не закончить никогда, чтоб просто жить, чтоб вырезать, искать материал, придумывать, работать, чтоб навсегда, чтоб бесконечна цель, чтоб не было задачи. И я себя остановил, всё неспроста, ведь всё имеет смысл, все пути ведут куда-то. То, что мы выбрали, мы уже выбрали, иного значит, быть и не должно. И я ушёл, взял в руки инструменты, взял клён и начал резать замечательную самку, или самца, пока что я ещё не знал.

И я был ошарашен, смотрел глазами, вышедшим, наверное, из орбит. Я стоял пришибленным сусликом, смотрел вокруг, а во мне бурлила энергия и что-то воодушевлённое терзало мне нутро! Я всматривался в полотна Мунка, их здесь так много! Я смотрел на эту девушку, с цветными глазами, словно у мухи, я страшился её взгляда, я бежал от неё, я был восхищён этой статуей, с головой чайки на талии женщины, и снова возвращаешься воспоминаниями к «Утренней прогулке зомби», к волшебным девушкам и странным современным инсталляциям. И я хотел стать частью этого. Я вышел переполненный эмоций, чувств, идей! Я поглядел на часы, я провёл в KODE больше четырёх часов. Я опоздал на автобус, я опоздал на самолёт. Да ну и пусть! Такое видишь не всегда, такие ощущения не каждый день, такое нужно увидеть, такое нужно пережить! Норвегия, ведь до Синего кита, я о тебе не знал, ты удивляешь меня, спасибо!

А утром Елена ушла, закрыла за собою дверь и будто забрала с собой частичку этого дома, частичку меня. Я лежал и думал о последних месяцах жизни, они вместили в себя столько событий, сколько не было за всю предыдущую жизнь! И я подумал, что этот небольшой отрезок и есть тот самый, правильный путь, который я нашёл, благодаря тому, сто лет назад, случившемуся недоразумению с гормонами, всё было правильно, всё так и быть должно, только, узнал об этом я вот только-только, когда ушла Елена. Я сбегал в магазин, вдруг дико захотелось кофе! Вернулся, заварил и долго пил, смакуя, наслаждаясь ароматом. Потом я сел за стол и стал набрасывать эскизы, а ближе к вечеру, после прогулки и в кафе обеда, я сел в своей родной, уютной мастерской, что оборудована на утеплённой лоджии.

Вечер. Уж солнце садится, прячутся птицы, длиннее становятся тени, короче становятся звуки, того и гляди, на небо из мутной реки, что течёт под окном, вдруг вынырнет шустро луна. Склоняется день, под тяжестью прожитых, одинаковых, словно армия клонов, часов, уж скоро стемнеет, уж скоро. А мне ещё нужно успеть закончить строгать, ещё нужно успеть доделать работу. Я не люблю оставлять на потом то, что можно сделать сегодня, сейчас, иначе даёшь себе шанс не успеть, даёшь себе шанс оправдаться, даёшь себе шанс не вернуться, забыть, изменить и вместе с тем – потерять. Да, жизнь такая, нельзя себе давать поблажек, нельзя, иначе можно вдруг остаться без всего, остаться с деревом один на один, остаться в куче стружек и опилок, словно папа Карло, словно дровосек без сердца, словно сам, как Буратино. Это всё было буквально вчера, когда мир был не так светел и полон надежд на то, что всё ещё будет хорошо, что вернётся смысл и восемьсот четырнадцатый и, Елена.

И я начал вырезать девятьсот первого кита, из берёзы, на этот раз, то будет взрослый кит, возможно я приделаю ему усы, возможно, я вложу в его рот курительную трубку, быть может, нацеплю ему очки. Я верю, что мне ещё удастся вернуть моё время, не время само, а то, что упущено было за время пути. Я вижу финиш, смотрю на прямую, уже где-то вдали сверкают огни, то ли залпы салютов, то ли в конце тоннеля призрачный свет.

Но всё это было до того, как я вернулся в мастерскую, свободную от бремени прежнего времени, от стружки, опилок и запаха лака. До того, как там стало чисто, свободно, всё по местам, даже как-то прохладно и немного тоскливо. До того, как я набрал твой номер и сказал, что нам непременно надо увидеться, лучше вдвоём и лучше одеться как-то красивее, ведь это будет самый волшебный день! И ты дышала в трубку часто, очень часто и, кажется, срывалась даже, стирала слёзы кулаком и, что-то бормотала, выбирая платье! Но это вновь моё воображение, что было после завершения звонка, конечно, я не знаю. А я не мог дождаться той субботы, когда откроется уж, моя выставка китов! Ведь я не мог собрать их всех, от мала до велика и притащить тебе под окна и вывалить, крича «Смотри!», как в детстве. Быть может, в юности всё так и было бы, да что там, по началу я ведь думал, что так именно и сделаю! Но время, опыт и что-то, что наполнило мозги, быть может разум, быть может мудрость, а может просто стал смотреть на жизнь я по-другому. Да и к тому же, это же объём немалый! Я думал, что же делать, где арендовать мне помещение, ещё задолго, где-то за десяток до конца, китов. На выручку пришла Елена, она же чёрт возьми, дизайнер! Елена с кем-то долго вела диалог, носила куда-то разных китов, договаривалась с кем-то, очень уставала, злилась и вот, однажды, когда осталось сделать только три кита, Елена радостная ворвалась ко мне и закричала, что всё наконец-то утряслось, срослось и получилось! Мы были рады, даже и не знаю кто же больше из нас всех! Одно немного огорчало, премьеру назначили через три месяца, когда уже будет цвести черёмуха, но меня это расстроить не могло, я очень долго ждал, я научился ждать давно, меня не испугаешь ожиданием, меня лишь можно напугать отсутствием конечной цели. А цели есть, теперь их даже не одна!

Это всё было до того, как я отправил в Норвегию бандероль с трубкой для Мортена и сувенирной футболкой для Коли. Ещё я им послал по маленькому деревянному киту, вырезанным специально для них. И до того, как мне пришла ответная посылка, буквально через несколько недель, а в ней красивый кейс из красного дерева, с волшебным тонким узором, явно ручная работа, мне до такой ещё тренироваться и тренироваться, внутри него, какие-то бумаги, похоже, что какие-то официальные, некоторые с печатями. А ещё там лежало письмо, в обычном конверте, с видом на Берген. Я чувствовал себя, как будто это был не я, мне казалось, что я вдруг стал жить жизнью кого-то другого, но той самой жизнью, которой я жить хотел, когда-то давно, в другое время, с другими людьми вокруг. Я даже чувствовал слёзы в глазах, но волю им я не дал, мне было немного стыдно перед бабушками, что стоят за пенсиями и выплатами какими-то, они так странно на меня смотрели, то ли с завистью, то ли с сожалением. Я всё свернул, сложил в коробку, сунул в пакет и пошёл домой. Жаль только, думал я, что все бумаги на норвежском.

Это всё было до того, как я приобрёл себе настоящую мастерскую, не то, что у меня в квартире, в комнате с окном на юг, в одном углу станочек и верстак, в другом покрасочная, в третьем сушилка, в четвёртом табурет и откидной столик для стакана сока или чая с бутербродом. А в середине, прямо на полу, стружки и опилки, пыль и капли лака. Теперь же у меня есть полноценная мастерская, просторная, под самой крышей, с окошком в небо, с шикарным рабочим местом, где всё на месте, прямо под рукой, с новыми инструментами и, шикарным стеллажом! И в общем-то не далеко от дома, всего-то в двух трамвайных остановках! Конечно же, всё что внутри, от входной двери, обоев, мебели, до клюкарзов, стамесок и ложкорезов, это всё приобретала для меня Елена, она мечтала применить свои профессиональные навыки для моей мастерской. Единственное, основные инструменты и станок, мы выбирали вместе. И ещё я сам купил тиски и струбцины. Ещё там есть книжный стеллаж и уголок с чайником, чайной парой и печенюшками. Есть ещё аудиосистема, но, я редко включаю музыку. Та, что ты помнишь, уже не актуальна, а после Норвегии, мне кажется, что музыку стоит слушать только в особенных случаях. Тогда, в Бергене, я, опоздав, к чертям, на самолёт, брёл по улицам города, считая шаги и думал о том, что бы я сейчас с удовольствием съел. В странном, серо-розовом свете бергенского дня, склоняющегося к вечеру, я шёл, представляя себе следующий свой день, когда меня кто-то то похлопал по плечу. И я узнал эти хлопки, то же чувство, те же руки. Я обернулся и мне широко улыбался Мортен. Узнав о моей ситуации, Мортен улыбнулся ещё шире и сильнее похлопал меня по плечу.

– Значит, так надо! – сказал он мне, – раз уж ты остался здесь ещё на некоторое время, то давай уж, наполни время смыслом! Хочешь, я покажу тебе волшебное место?

– Ещё бы! – воодушевлённо ответил я, чуть не криком. – Только можно, я что-нибудь перекушу?

Мортен посмотрел на часы, что-то прикинул и ответил:

– Давай пойдём к автобусу, а по пути купишь себе что-нибудь, хорошо?

– Давай, а куда мы поедем?

– В Тролльхауген. Это недалеко, пешком можно дойти, но лучше всё же на автобусе. Отправление через тридцать семь минут.

– А что там в этом Тролльчтототам? – Спросил я вослед уже удаляющемуся старичку.

– Там место, где становишься мудрее и чище. – Ответил он. И так ответил, что во мне завертелось странное ощущение, желание, не пойми что завертелось во мне! Я вдруг подумал, что было бы так прекрасно, чтобы этот человек, вдруг оказался бы чудом спасшимся моим отцом! Тогда я бы простил ему всё, точно бы простил, ведь один кит стоит тысячи обид! Глядя на кита, ты понимаешь, насколько ты мелок, насколько мелки и все наши обиды, всё это так нелепо в конечном итоге. Жизнь она такая, какая она есть и ничего с ней не поделать, если человек решил уйти, он обязательно уйдёт, вопрос только, в какую сторону.

Спустя час наш автобус остановился среди прекрасных пейзажей осенней Норвегии. Наш путь начался у странной стеллы, видимо, изображавшей чей-то профиль. Мы, с группой туристов, маленькой группой, шли по тропе меж поросших мхом вязов, корявых, узловатых, словно пальцы старухи, через канавку, в которой плавали опавшие листья, по мостику, словно из сказки, скандинавской, доброй. И вот, мы подошли к прекрасному зданию в викторианском стиле, с жёлтыми стенами и коричневой крышей, вокруг была красивейшая норвежская природа, насыщенная красками и душевным теплом, другого слова мне даже не приходит в голову!