Пушистые шарики темноты

Я чувствовал шевеление в затылке, я прямо знал, что по спине бегут мурашки, куда-то в область пяток, вслед за притихшим сердцем.

Медсестра ойкнула и вышла за дверь. Я всмотрелся в глаза старика на соседней койке и с мольбой спросил его:

– Мы где?

Андрей Андреевич хихикнул, как-то гаденько. – А зачем вам, быть может лучше и не знать где мы, кто мы и зачем всё это?

– Я в психушке?

– Это ведь смотря как посмотреть. Я вот, всю жизнь как в психушке, то предатель, то апостол, то вообще кто-то третий, будто бы не человек, а пластилин или глиняный голем, которого вылепили, но забыли зачем.

Чёрт побери! Неужели нельзя просто и односложно ответить, неужели нужно обязательно жалобы вплетать в любой ответ, в любую фразу! И даже если здесь совсем другое место, ему уж точно место именно в психушке, там есть кому послушать, там есть кому ответить, даже дать совет. Моё негодование волной накатывало за волной, скатываясь снежным комом в ярость и злобу. И тут я подумал, а за что я, собственно, так зол на этого несчастного, что так меня в нём бесит? Да, он зациклен на своей проблеме и слишком акцентирует на ней себя, но может быть, она и есть тот панцирь, который служит и защитой от более страшных проблем? Наверное, он просто не знает, что такое быть собой, вот так и прячется за маской обиженного, обделённого мальчишки.

Вернулась медсестра, вошла улыбаясь в палату и села на краешек кровати Андрея Андреевича, погладив того по коленке.

– Так что там за история с вашим именем? – Спросила она. Андрей Андреевич встрепенулся, бросил на меня какой-то презрительный взгляд, сел удобнее и продолжил свой рассказ.

– Так вот, тогда я уже стал смутно понимать, что где-то скрыт подвох и, наверное, стал тайно ненавидеть своё имя. Знаете, так бывает, ну, что что-то тебя коробит, но ты не понимаешь, что именно, а это не даёт тебе покоя и внутреннего порядка. И я ходил, как зверь по клетке, с годами вырастая, но клетка-то при этом не становилась больше! И к старшим классам я осознал, что безнадежно потерял сам себя и, что хуже, я не знаю, как мне быть. А эти все упоминания о совпадении фамилии и имени, и отчества. Я реально стал чувствовать себя виновным в подлостях чужих. И вот, я кончил школу, пошёл устраиваться на работу и, от гангрены умирает отец. Мать при этом холодна и, даже безразлична. Она конечно, хлопотала, какие-то там собирала справки и бумаги, похоронила, проводила в путь последний, и даже памятник установила на могиле, но как-то всё на автомате, отрешённо, без слёз и чувств. А после наступила осень, и мы под листопадом пили чай. И тут вдруг мать внезапно разрыдалась, кусала пальцы и мешала бесконечно ложкой в чае сахар, которого там не было в помине. А я не понимал, что происходит и гладил по седеющей, ещё недавно рыжей, голове и говорил ей «успокойся». Она схватила меня за руку и вдруг решила вывалить мне историю об имени моём.

«Чёрт побери, подумал я, а это только ведь начало».

Наверное, Андрей Андреевич почувствовал моё недовольство, потому что он метнул в меня недобрый взгляд и, чуть запнувшись, всё-таки продолжил.

– Она сказала, что была когда-то влюблена в красавца парня, что учился на год старше, косая сажень в плечах, кудрявый, да ещё и красный командир. И звали его Андрей, – тут старичок сделал паузу, обвёл нас взглядом и продолжил. – Они любили друг друга якобы, без памяти, но вот до свадьбы дело всё никак не доходило. И он сказал, что он уходит, сказал, что воевать, сказал, что скоро он вернётся. Из стога встал и вечером с дивизией умчался бить белогвардейцев. Она ждала его, ждала. Писала письма и не отправляла, не знала просто, их куда отправить. И складывала стопочкой в свой шифоньер, и перечитывала, и вновь писала, всё надеясь на новую встречу, желая любить и любимою быть, но, спустя целый год от командира не было вестей, а мамина семья уехала с нижегородской губернии в Петроград. Она собрала все письма в свой чемодан и, в нём почти не осталось места для вещей. А там она устроилась работать в булочную, продавала хлеб рабочим с завода, морякам и старушкам, которые никак не привыкли к новой власти, а ведь на дворе был двадцать первый год. И каждый матрос считал нужным высказать ей свою симпатию, кто-то брал её за руки и долго не отпускал, кто-то сально шутил, кто-то угрюмо оценивал её стан, а кто-то ждал после работы у дверей, пытаясь проводить домой или прижать в неосвещённой подворотне. Она решительный отпор давала, а после, вечером её встречал отец, уставший и немытый и вместе шли они домой, молчали, думая каждый своё. А как-то раз, когда они вот так, под розовым тюлем заката возвращались домой, к ним подошёл милиционер, представился и вдруг сказал: «Я в вас влюблён, Анна, будьте моей женой». Отец встал между ними моментально и угрожающе взглянул в лицо человеку в форме. Он сказал, чтобы паренёк шёл мимо и больше не мешал его дочери жить, что она сама найдёт кому своё отдать сердце. А пока, он считает своим долгом предупредить молодого человека, что тот сейчас может получить по лицу, если не перестанет оказывать дочери чересчур много внимания. Милиционер спокойно выслушал отца, выдержав его рабочий взгляд и, сняв фуражку и пригладив волосы, ответил, что его намерения не просто так, чтоб найти себе развлекушки на пару ночей, он давно наблюдает за Анной и успел в неё весьма влюбиться. А если девушка не будет против, то вскорости они сыграют свадьбу и будут строить вместе новый мир. А пусть вы даже и отец, не остановит и это, если Анне будет угрожать хоть какая-то опасность, шею сверну даже отцу. И тогда её папа снова всмотрелся в глаза человека в форме, протянул ему руку и представился. «Андрей», ответил милиционер, пожимая руку отцу Анны, а та в этот миг растаяла, как лёд в стакане горячего чая и разрыдалась от нахлынувших откуда-то вдруг, чувств. Они встречались несколько месяцев, прежде чем Анна окончательно сказала: «Да», а после назначили день их свадьбы. А иногда она ночами ревела в подушку, а иногда сидела на табурете у окна и глядя на луну шептала что-то небесам, вымаливая будто бы прощения, неведомо, правда, кому. Она бывало, не могла уснуть и думала, что любовь – это какая-то ловушка, любим мы идеалы, а замуж выходим за их поддельные копии.

Я заметил, как на глаза медсестрички Веры Павловны, навернулись слёзки. Я чувствовал себя странно, с одной стороны совсем ненужная мне информация об истории имени какого-то старикана, хоть и моложе меня, с другой – ведь я помню те времена и что-то комками подступающее к горлу не даёт мне права заткнуть ему рот, а ещё и эта сентиментальная барышня, которая даже родилась-то спустя целую эпоху. Жизнь – штука неприятная, особенно, такая длинная жизнь. А память – вдвое неприятнее, она сопоставляет времена и нравы, она ломает то, что не должно быть сломано и норовит отправить времени течение обратно.

– И вот, до свадьбы десять ней, уже собирают с миру по нитке на стол, уже примерка свадебного платья, с неотъемлемой в то время частью – кусочком кумача на левой чашечке лифа, уже плачет от радости мать и нервничает понемногу отец. И вдруг, к ней в булочную входит ОН! Худой, в очках и с погонами какими-то, она не понимала в этом ничего, и он подходит к ней, кладёт небрежно червонец и говорит, что ему нужен хлеб. А мама не чувствует ног и что-то клокочет в груди, будто рвётся наружу, стоит и смотрит на него, ресницами хлопая, будто крыльями бабочка. И тут он тоже понимает, что что-то здесь не так, что будущее как-то закольцевалось на прошлое и узнаёт её, застывая, как мраморный истукан. Он шепчет: «Анна», она не сдерживает слёзы: «Андрей» и, кажется, что время тогда остановилось и замолчали птицы, замерли в морях киты и пароходы, встали часы и смолкли пушки в этот миг, не опустилась сабля, что рубила чью-то голову. В тот вечер она вернулась домой много позже, объяснив ревизией внезапной, усталая прошла к своей кровати, в свой угол и сняв верхнюю одежду, легла под одеяло, сразу же уснув. А следующей ночью она не могла найти себе места, луна светила сквозь занавески в окно и с укором смотрела ей в лицо, куда бы мать не отвернулась. А жизнь наполнялась обманом, который как-то придётся хранить от других, как-то придётся всю жизнь с ним существовать, скрывать и прятать даже от себя. Она не понимала, спит она или ей это только кажется, она то просыпалась, глядя на луну, то снова просыпалась, а рядом с ней стоял Андрей и очень горько и сурово смотрел ей прямо внутрь, будто вынуждая всё сказать, будто вынуждая говорить одну лишь правду. А то вдруг снова просыпалась и к ней в окно заглядывал Андрей, поблёскивая линзами очков и ей лукаво улыбался, молчал и ничего не говорил. Ей было страшно, когда она проснулась снова, вокруг была какая-то серая тьма и рядом не было никого, только колыхалась занавеска под весенним ветерком, а рядом пустота и тумбочка с двумя чуть выдвинутыми ящичками из которых сумраками вылетали медленно кверху, какие-то пушистые комочки, взлетая к потолку и растворяясь в полуночной темноте. И тем комочкам не было числа, а страху не было предела, пока от недостатка воздуха мать вдруг не проснулась, уже по-настоящему, уже под утро, так тяжело дыша, что голова кружилась, а рядом в пёстром платке сидела мать и гладила её по волосам.

И я вдруг напрягся, я услышал про эти пушистые комочки и понял, что где-то рядом та истина, которая должна быть обречена в слова, та истина, которая важна, которая и есть те самые пушистые шарики темноты, что вылетают из ящиков тумбочек, да или просто материализуясь в темноте, нам не даёт покоя, нам не даёт уснуть, нам не даёт проснуться.

– И была свадьба, долгая, весёлая, хмельная. – Продолжил старичок, блеснув слезой в глазу. – А после и родился мальчик, названный Андреем, в честь того, кого мать будет любить вечно, не переставая. В честь смелого, отважного борца за мировую революцию, в честь отца – Андрея.

Наступила пауза, долгая, неловкая, пустая. Вера сжала в кулачке одеяло и что-то шептала, вглядываясь в глаза Андрея Андреевича, а тот, казалось, пропал где-то в глубине подсознания.

– И я уложил маму спать, – внезапно и громко сказал Андрей Андреевич и мы с медсестричкой одновременно вздрогнули, а я чуть даже не сикнул, – а утром взял вещи, деньги на билет и пару пирожков и, ушёл навсегда. Я ушёл, чтобы обрести себя, а не кого-то, кто был во мне чужим, которого любили во мне вместо меня. Я горевал всю дорогу до Москвы, глядя в окно и попивая чай. А напротив женщина возилась с пацаном, который так и норовил куда-то убежать. А я глядел на них и думал, кто же этот мальчуган – любимый сын от любимого мужа или такой же как я – побочный эффект недосягаемой, но вечной любви?

– Сестра, а где мой телефон и наушники? – перебил я рассказчика, – ведь история про имя закончилась?

– Да, – как-то безразлично ответил Андрей Андреевич Власов.

– Вот и хорошо, – сорвалось с моих губ.

– Ну зачем же вы так? – Пристыдила меня Вера. Она встала, поправила халат и вышла из палаты. Мне не было стыдно, хоть я и не хотел говорить эти слова, просто не мог уже слушать его рассказ. Но мне было жалко Власова, а это чувство, наверное, хуже, чем просто перебить рассказ, это чувство не оставит ему шанс на исправление и преодоление себя и своих страхов, а также на разрушение своих негативных установок. Мне не жалко ни тебя, ни себя, ни её. Нас не за что жалеть, мы сами выбрали себе эту жизнь. Нет, не ту, которая сейчас, в этот самый момент и конкретно с нами, я имею в виду ту нашу глобальную жизнь, ради которой мы слезли с дерева и взяли в руки палку, чтобы сбить сначала с ветки тот недостижимый и запретный плод, а после, от отчаяния, убили первое животное, сожрав его сырым и упиваясь его кровью. А после стало вдруг понятно, что так же палкой или камнем, можно устранить и конкурента – такого же прямоходящего примата. А дальше всё пошло по кругу – чтоб становится лучше – необходимо убивать. И так будет всегда, всё это и есть раскрученное колесо Сансары, только для чего оно такое надо?

В палате была тишина и ярко светило солнце. Мир будто бы веселился. Очень болела нога. Спустя пару минут тишины, вернулась Вера Павловна, протянула мне мои вещи и улыбнулась мягкой девичьей улыбкой. Такой искренней и тёплой улыбки я не встречал, наверное, с тех самых времён, когда мы с Елизаветой решили сыграть свадьбу. Тогда, быть может, в наших жизнях было самое счастливое время. Перед нами была целая жизнь, светлое будущее и Крымское небо. Мы даже не строили планы, для счастья нам хватало только быть рядом и улыбок друг друга. Счастье тогда было простым и безграничным, это позже счастье стало замыкаться, превращаясь в шар, у которого обязательно был центр. А счастье в рамках – это же совсем не то счастье. Но оно всё равно счастье! Но вот однажды этот шар разбился, хрусталём звеня по чехарде вселенной.

– Возьмите, – сказала она и, почему-то осталась стоять рядом и лучезарно улыбаться. Я смотрел на неё с недоумением.

– Что-то не так? – Спросил я, чтобы что-то спросить.

– Нет, просто я впервые вижу человека вашего возраста, который слушает музыку в наушниках.

– Что тут удивительного, я всё-таки старый уже человек. А наушники отсекают лишние шумы, да и звуки практически минуют ушную раковину, так что становится не только громче, но и чище музыка.

– Так вы же себе испортите слух совсем, – всё так же улыбаясь, сказала Вера Павловна. От неё исходило какое-то умиротворение, она казалась нереальной, я вдруг поймал себя на этой мысли. И совершенно не хотелось злиться. Странно.

– Не страшно, мне очень редко с кем-то приходится беседовать, а сам с собой я поговорю и в тишине. – Я уже размотал провод от наушников и воткнул разъём в телефон.

– А как же я? – Ошарашила меня вопросом медсестра. И я замер, так и не включив телефон.

– Что? Что Вы имеете в виду?

– А если я захочу с Вами побеседовать? А Вы меня не услышите. – Она так забавно всплеснула ладошками, словно девочка из детского сада. – Вам ведь неприятно, когда Вас не слышат?

– Главное, что я слышу себя сам, – ответил я, а сам в душе согласен был с ней полностью.

– Нет, это не главное, Вы сами это знаете, очень важно слышать других, особенно близких.

– Если они есть, – добавил я и надел наушники. Я включил первое, что предложил мне интернет и, чёрт, следующий… нет, опять что-то дурацкое… о, да, вот эта. Закрыл глаза, утонул в музыке.

Забой

За закрытыми глазами темнота и разливаются от края к центру сумрачные разноцветные круги, мерцая за собою оставляя таящий след и исчезают, будто утекают в чёрную воронку. А вокруг аккорды, голос, обволакивающий и почти родной. Я окутан музыкой и темнотой, а если приглядеться, можно различить фигуры, они не чёткие, какие-то нелепые, сумбурные, лихие, танцуют будто бы в припадке, они меняют формы, цвет и даже время. Не знаю, как возможно это объяснить, но чувствую, как время искривляется в спираль и будто бы пружина, разжимается, становится материей и, выпускает в темноту другие сгустки мрака, под жёсткие аккорды перегруженных гитар. И я протягиваю руку, в надежде ухватить тот мрак, в надежде тронуть время, а в этот миг сквозь космос темноты, я чувствую, что кто-то треплет за плечо. И вдруг, будто за шиворот выдёргивает кто-то из уюта в сознательное настоящее, где-то в реальности одного человека. Человек приходит в себя. Человек открывает глаза.

Открыв глаза, срываю наушники и мне становится невыносимо больно, ведь солнце светит всё ещё в окно, и брызжут слёзы, я закрываю их ладонями.

– Как себя чувствуете? – услышал я басистый голос.

– Нормально, – ответил я, – Где я? – и я отнял ладони от лица и, щурясь, поглядел на человека, что стоял рядом.

– В больнице, где же вам ещё быть, с переломом-то, – ответил врач.

– В обычной? – Спросил я и, это был серьёзный вопрос.

– Нет, в волшебной, – ответил доктор. – Мы тут над вами слегка поколдуем, а потом отпустим, ну, когда колдунство уже точно будет действовать. – Сказал этот крепкий дядька, с рыжими усами и бородой, контрастировавшими с выбивавшимися из-под чепчика, серо-коричневыми кудрями и, хихикнул, будто школьник. Я смотрел на него и думал о несоответствии в его расцветке, а также, о том, сколько могут стоить часы на его руке, отблёскивающие в солнечном свете. Он в это время что-то говорил, жестикулировал и улыбался, а я всё пропускал мимо ушей. По сути, я узнал всё, что мне надо, теперь мне остаётся только ждать.

– Вот, так что через месяцок отсюда выйдете, как новенький, – закончил врач и я расстроился.

– А побыстрее не получится? – Спросил я его, хотя наверняка уж знал ответ.

– Боюсь, что нет, – ответил доктор и, видимо, расстроившись, вышел из палаты.

– Антон Павлович очень хороший врач, – сказала Вера Павловна, сложив ладошки кулачками и немного покраснели щёчки у неё, словно ей четырнадцать, впрочем, наверное, примерно так и есть, она застряла в этом пубертате и мир её, как в розовых очках, кругом любовь и целый мир открыт для радости и помощи другим. Боже, сделай так, чтобы в ней ничего не менялось, оставь наивность Верочке и веру в доброе и светлое. Да, пожалуй, это единственное о чём стоит просить бога, всё остальное зависит только от самого человека. Да и это, если подумать, зависит от человека. Наш внутренний ребёнок должен конечно, повзрослеть, но также должен и остаться самим собой.

– Не сомневаюсь, ответил я и собрался было снова вставить капельки наушников в уши.

– Ну почему вы такой?! – Всплеснула руками Вера и голос её дрогнул.