Литлабиринты

Мы остановились на кандидатуре Юрия Козлова, и я, весьма ободрённый, помчался в Юрмалу, дабы там окончательно захмелеть от похвальных речей-отзывов о моей прозе А. Ланщикова, С. Лыкошина и соответствующих перспектив…

Увы, как дубултовские перспективы ушли в песок, так и зеленоградские. Ни единый рассказ мой в сборники издательства «Молодая гвардия» не попал, написанная и одобренная громадная (два авторских листа!) статья о творчестве Юрия Козлова для «Живой ветви» до сих пор лежит в моём архиве неопубликованная. Дело в том, что Пётр Алёшкин внезапно ушёл (скорее, его ушли) из госиздательства на вольные хлеба.

Но и в этот вольнохлебный период его жизни случился эпизод, который до сих пор вспоминаю я с благодарностью. Пётр приехал в Тамбов на неделю, чтобы поработать в архивах (собирал материал для романа об Антоновском восстании), одну ночь ночевал у нас, а затем перебрался в гостиницу из нашей тесной однушки – там было, конечно, вольнее и продуктивнее работать. И забрал с собой для прочтения папку с той самой первой моей повестью «Стройбат». На следующее утро и случилась та сцена, чем-то напомнившая мне сцену в Дубултах. Я открыл дверь свой квартиры на звонок, вошёл Алёшкин с моей красной папкой подмышкой, с какой-то удивлённо-радостной улыбкой протянул мне руку и выдохнул:

– Поздравляю!

Вот ради таких моментов писатель и живёт-творит! Потом уже, за чаем, Пётр рассказал-признался, как с опаской, боясь разочарования, приступил вечером к чтению рукописи, как увлёкся с первых страниц и не ложился почти до утра спать, пока не дочитал всю повесть до конца… Мне в чай и мёд не надо было класть – всё было сладко! (Не будь я скромен до неприличия, вспомнил бы здесь по аналогии эпизод, как к молодому Достоевскому примчались Некрасов с Григоровичем, прочитавшие за ночь рукопись его «Бедных людей», и кинулись обнимать и поздравлять-окрылять смущённого автора…)

На вольных скудных хлебах Алёшкин долго усидеть не мог, его деятельная натура требовала достойного поприща, а тут ещё пресловутая перестройка бурлила и штормила всё сильнее, появились первые кооперативы, и вот на этой волне возник книгоиздательский кооператив «Глагол», который Алёшкин учредил со своими московскими друзьями-писателями и возглавил. Дела пошли споро. Как раз началась амнистия ранее запрещённой литературы – просто пиршество для издателей и читателей. Помню, одной из первых книг «Глагола» стала «Судьба России» русского философа-эмигранта Бердяева.

В те дни Пётр и сделал мне конкретное предложение, от которого трудно было отказаться. «Глагол» задумал издавать серию «Современный детектив».

– Пиши, дерзай, – сказал мне Алёшкин. – У тебя получится. Только вещь должна быть остросюжетной, злободневной, читабельной. Возьми конкретное нашумевшее преступление в Тамбове и построй на этом сюжет…

И я решился. Заручившись бумагой с печатью от правления местной писательской организации («помогите молодому литератору в сборе материала для повести»), я пришёл в канцелярию областного суда. В то смутное время перестройки Тамбовщину (как и всю страну) захлестнул вал чудовищных преступлений. Мне на выбор предложили пять-шесть уже законченных кровавых уголовных дел, я их внимательно просмотрел (чуть не поседев от ужаса) и остановился на одном, о котором года за два до того писало и наше «Комсомольское знамя»: главный инженер тамбовского завода «Ревтруд» в обеденный перерыв повёз на своих «Жигулях» работницу этого же предприятия на «свидание» в пригородный лес, и там их убили три подростка, которым захотелось покататься на машине…

Уже в разгаре работы над произведением я начал понимать, что детектив в чистом классическом виде вряд ли у меня получится, да мне это и не интересно. Главное, подумалось мне, описать не то, как искали убийц, а – КОГО убили, КТО убил, ПОЧЕМУ и КАК судьба свела этих людей в одном месте и в одно время. Заменив инженера завода на редактора молодёжной газеты, я широко использовал в повествовании воспоминания о работе в «Комсомольском знамени», реалии собственной судьбы и окружающей жизни-действительности. В результате получилась повесть (на роман всё же сил, опыта и материала не хватило!) с криминальной жуткой фабулой,  лирической любовной линией и социально-сатирическим содержанием. Назвал я её – «Казнить нельзя помиловать». В ней, кстати, и появилось впервые название города Баранов как псевдоним Тамбова, потом в нём поселятся герои многих моих произведений.

В общей сложности работа над повестью длилась не так уж долго… семь месяцев (лето и осень 1989-го), но за это время в издательском лабиринте её судьбы наметился совершенно новый поворот. Я уже с сентября учился на Высших литературных курсах, попал в самый эпицентр кипучей столичной литжизни, присутствовал гостем-зрителем и на том общем собрании писателей Москвы, на котором было принято решение о создании издательства «Столица». А директором нового издательства избрали Петра Алёшкина. Понятно, что из «Глагола» он ушёл, начал с нуля создавать «Столицу», и опять дела новорождённого издательства пошли в гору. Помню, одной из первых книг там выпустили «Библию для детей» с рисунками Доре.

Когда же в начале декабря я закончил таки «Казнить нельзя помиловать» и поехал к Алёшкину с рукописью, душа моя, признаюсь, ныла: ну отдаст он моё детище в «Глагол», а там без него много ли шансов?.. Однако ж Пётр, прочитав и безоговорочно одобрив («Молодец! Отличная повесть!..»), сказал:

– Будем в «Столице» издавать.

– Да разве можно?! – квакнул я, зная, что это же издательство Московской писательской организации.

– Да почему же нельзя? – успокоил Алёшкин. – Мы по уставу имеем право издавать молодых авторов, имеющих московскую прописку. Ты же имеешь?

Да, я как раз имел – меня на два года прописали в общежитии Литинститута. Вскоре рукопись моя была одобрена редсоветом «Столицы» и включена в план отдельным изданием на следующий, 1990-й, год. По договору я даже получил совершенно королевский аванс в тысячу шестьсот рублей, который здорово помог мне выжить эти два года в Москве (моя стипендия на ВЛК с вычетами составляла 86 рублей).

Итак, судьба первой моей книги определилась, оставалось только ждать и надеяться. И хотя сроки выхода её начали отодвигаться (издательство новое, ещё неразбериха с планами), но в начале 1991-го я всё же получил типографскую вёрстку своей книги для авторской окончательной вычитки. Чуть не забыл упомянуть, что неугомонный Алёшкин учредил при издательстве два новых журнала со старыми названиями – «Нива» и «Русский архив». В первый из них взяли для публикации мой рассказ «Осада», а во второй – статью «Подпольный человек Достоевского как человек». Но и этого мало! Ещё одно грандиозное событие подоспело-случилось: Пётр задумал и новую литературную газету при «Столице» издавать, предложив мне стать её главным редактором. Мы даже сходили на приём для согласования этого вопроса к заместителю министра печати…

Но правду говорили древние греки и римляне: мойры-парки – особы, в общем-то, недобрые, любят зло шуткануть над доверчивым человеком.

Вдруг и неожиданно в «Столице» произошло землетрясение, случилась катастрофа, обвалился потолок и рухнули стены. Образно, конечно, говоря. Оказывается в недрах издательства вызрела оппозиция неутомимому и деятельному директору во главе с бездельником главным редактором. Должность эту занимал один из литературных московских снобов нового поколения, чрезмерно обласканный критикой и накопивший вследствие этого чрезмерные амбиции. Понятно, что его раздражала и угнетала чересчур успешная кипучая деятельность директора, который не только решал-проворачивал все хозяйственные, производственные и бытовые проблемы растущего издательства, но и активно вмешивался в творческий процесс. Главреда, вероятно, особенно злило, что он, как и должно, появляется на работе после обеда и часа на два, а директор чуть не круглые сутки увлечённо работает и по праву является лидером коллектива. Да кто он такой?! Выскочка деревенский!

И вот, когда Алёшкин по делам «Столицы» уехал в командировку на неделю, в издательстве вспыхнул бунт. Главный редактор, как стало потом известно, организовал коллективное письмо-донос против директора и объявил о его якобы уже решённом грядущем свержении…

Всё это сам Алёшкин потом обстоятельно опишет в документальной повести «Предательство, или Скандал в “Столице”». Здесь же скажу только, что в этот конфликт, в эту корпоративную «столичную» драку каким-то боком оказался втянут и я. Мне бы в те дни не соваться в издательство, понятно, что Алёшкину было не до меня, но – как не соваться-то? Во-первых, мнилось мне, что я должен морально поддержать Петра – друзья всё-таки. Во-вторых, и с книгой моей непонятно что творилось – да когда ж она выйдет наконец? Ну и, в-третьих, с литературной газетой и моим редакторством надо было определяться окончательно – я уже и план-проспект издания разработал, и штатное расписание редакции определил, и предварительную смету финансовых расходов набросал. И ведь подходила к финалу учёба на ВЛК, пора было выписываться из общежития. Короче, мне необходимо было срочно решить кардинальный и судьбоносный вопрос: остаюсь я в Москве или уезжаю домой в чернозёмные палестины?.. А решить его мог только Алёшкин.

С тем и пришёл я в недобрый час в «Столицу». И – нарвался. Само собой, Алёшкин, ошеломлённый нежданной изменой вчерашних друзей, коллег и соратников, находился во сверхвзвинченном состоянии, в разбросанных чувствах и готов был видеть предательство во всём и вся. И на волне этого один издательский придурок-оппозиционер из каких-то своих подлых расчётов и задумок ляпнул Петру, что вот, мол, даже твой друг Наседкин письмо против тебя подписал. Чушь полная и явная. Письмо, как я потом увидел, по содержанию было простым: по таким-то и таким-то причинам просим снять директора с должности, мы категорически отказываемся с ним работать – его подписали, естественно, только штатные работники «Столицы» и никто другой подписывать просто не мог! Одним словом, любой нормальный человек только бы рассмеялся. Однако ж, Алёшкин, будучи в тот момент явно ненормальным, поверил.

Конечно, я тут же, вскипев, побежал к московскому литгенералу, у которого лежало злополучное письмо (а вдруг тот самый придурок-доносчик подпись мою подделал?!), убедился, что это не так и посоветовал Алёшкину убедиться в этом самому.

Казалось бы, вопрос прояснился, но лишних горячих слов с обеих сторон выскочило уже немало, конфликт оставил саднящие раны в душе, дружба наша с Петром оборвалась…

Я выписался из Москвы, уехал в Тамбов, увозя в сумке на память вёрстку так и не вышедшей книги «Казнить нельзя помиловать». Дома сел за свой родной письменный стол, обхватил голову руками и крепко задумался. Что дальше делать и на что жить было неясно. От предложения стать корреспондентом отдела культуры областной «Тамбовской» тогда ещё «правды» я сразу категорически отказался – возвращаться в журналистику отнюдь не желалось. Мои робкие надежды на место редактора в издательстве «Новая жизнь», которое открыли незадолго до того в Тамбове местные маститые прозаики, потерпели фиаско: братья-писатели уже поделили все издательские портфели между собой и взялись всласть сами себя издавать. Вскоре, к слову, «Новая жизнь» прогорела и сгинула.

А я, между тем, стал по сути безработным. Но мне даже в пособии по безработице отказали на основании каких-то там казуистических законов (это описано в рассказе «Пирожки с мясом»). Перебивался публикациями статей, рецензий и рассказов в местных газетах. Благо их расплодилось в годы перестройки немало. О крупных гонорариях за книги и журнальные публикации оставалось только мечтать. От тех дней сохранился любопытный мой рисунок шариковой ручкой в дневнике: изобразил себя рыбаком, ждущим клёва на берегу Литературного моря или озера, рукописи, заброшенные в омуты издательств, заводи журналов и прибрежные газетные воды, выглядят как удочки. Их, этих удочек, – 18! Но поплавки торчат, как луковицы на грядке, абсолютно неподвижно (автоцитата из рассказа «Лебединый крик»).

Ещё стоит привести не менее любопытную запись от 6 февраля 1992 года из того же дневника:

О славе думать неприлично, нельзя, опасно, но… Если в «Тамбовской жизни» опубликуют «Казнить нельзя помиловать» (даже в кастрированном виде), если «Тамбовские губернские ведомости» дадут «Пирожки с мясом», а «Рассказ-газета» – «Четвёртую охоту», если ещё и «Новый мир» опубликует «Осаду» или «Тварь», а в «Молодой гвардии» выйдет сборник, то я стану известным писателем, популярным и… тысячу раз раскаюсь…

Я даже в те тусклые дни (уж признаваться так до конца) совершил рейд по местным толстосумам и чиновникам в поисках спонсора, дескать, не поможете ли писателю издать книгу? Бр-р-р, до сих пор от стыда и отвращения передёргивает!

Чуть было я не решился изменить опять и круто судьбу свою: придумал, раз другого никакого выхода нет, поступить в аспирантуру Литинститута – ещё на три года обеспечить своё существование. С согласия завкафедрой критики Владимира Гусева, у которого учился в семинаре на ВЛК, подготовил реферат, собрал все необходимые документы и отправился на окончательное собеседование в Москву. Но, то ли ангел мой хранитель не согласен был с моим решением, то ли я сам не шибко-то желал такого поворота в жизни, только на полпути, в Мичуринске, я вдруг вышел из вагона и вернулся домой восвояси…

И вот тут, когда и мысли чёрные в голове побулькивать начали (недаром потом теме самоубийства целую книгу посвятил!), опять же вдруг прилетает из Москвы в конверте послание с неожиданным предложением: не хотите ли стать собкором по Центральному Черноземью новой всероссийской газеты «Глашатай»? Несмотря на голод и нищету, я взялся думать-размышлять. С одной стороны, – газета центральная, оклад, надо понимать, приличный. С другой, – опять же журналистика, да и мотаться по соседним областям в поисках тем-материалов не больно-то хотелось…

Ответил Москве, что подумаю, а пока, для затравки, выслал им статью «Кто убрал Игоря Талькова?», где логично называл-указывал убийцей, вопреки официальной версии, Шляфмана и которую тамбовские газеты печатать чего-то не решались. В «Глашатае» она тут же вышла, и редактор ещё более напористо повторил предложение насчёт собкорства.

Но тут затянувшийся дрейф в тёмных водах моря житейского наконец кончился, спасательный круг был мне брошен. Пригласили меня в приёмную ректора местного тогда ещё пединститута, который готовился уже стать университетом, провели собеседование, и через полчаса я вышел редактором институтского издательства с небольшим, но твёрдым окладом.

А на волне этой везухи подоспел и следующий приятный сюрприз – письмо от Алёшкина. Он создал и уже раскрутил новое коммерческое издательство – «Голос». Газета «Глашатай», оказывается, учреждена при издательстве, это он рекомендовал меня редактору в качестве собкора и советует настоятельно согласиться…

Я написал ответное письмо, кратко описал перипетии своей жизни-судьбы за последний год и, пользуясь случаем, сделал довольно толстый намёк:

…Вчера перечитывал вёрстку своей повести «Казнить нельзя помиловать». Откровенно скажу, поплакал: писал я её с вдохновением, с жаром, с мечтами и надеждами. И мне она до сих пор нравится. Я уже смирился, что она не будет издана, от отчаяния предложил её «Тамбовской жизни» (с приходом нового редактора областная газета начала публиковать вещи с продолжением), повесть одобрили: редактор, его зам и завотделом культуры, но в этот самый момент в редакцию приходит работать прототип главного героя повести Фирсова, и всё летит в тартарары.

Пётр, буду краток: я написал эту повесть (лучшую пока у меня) с твоей подачи, по твоему дружескому заказу. Ты обещал (просто констатирую) издать её в течение года. Теперь окончательно ясно, что в «Столице» она не выйдет и через 25 лет (я не знаю, существует ли это издательство). И вот теперь я решаюсь задать вопрос: можешь ли ты хотя бы с опозданием выполнить своё обещание? Я, конечно, знаю, что рано или поздно она будет опубликована, пусть даже после моей смерти, но хотелось бы поскорее и – при жизни…

Пётр ответил: присылай повесть. И попенял мне, дескать, сам я во многом виноват в бесславной судьбе своей «столичной» книжки – мол, был бы понапористее, теребил редактора книги и его, Алёшкина…

И вот тут я пошёл, что называется, ва-банк и вместо распечатки многострадальной повести прислал новое письмо-запрос:

…Теперь я отлично понимаю, что есть громадная доля вины в неудачных издательских родах «Казнить нельзя помиловать» и с моей стороны: ты прав, я должен был теребить всю «Столицу», не давать спать редактору книги и тебе, торопя с выходом, но, увы, характер был не тот.

И вот теперь, учась на собственных ошибках, я форсирую усилия и пытаюсь запрашивать о максимальном, а именно, нельзя ли как-нибудь издать мой сборник: две повести, которые ты прекрасно знаешь – «Казнить нельзя помиловать» и «Казарма», – и несколько рассказов? Или хотя бы – две повести? В первом случае объём будет около 20 листов, во втором около 16. Рукопись лежит полностью подготовленная. Очень хочется стать автором нормальной на вид, полноценной книги…

В результате в ноябре 1993 года в «Голосе» вышла моя первая книга прозы – сборник повестей и рассказов «Осада». И вот здесь самое время и место вернуться к нашей фривольной метафоре о рождении книг. В этом плане историю с первой книжечкой в «Библиотеке “Молодой гвардии”» можно назвать ложной беременностью; с повестью «Стройбат» в Воронеже – родовой травмой (детище изувечили щипцы акушеров-издателей); с книжкой «Казнить нельзя помиловать» в «Столице» – это натуральный выкидыш… И вот наконец на четвёртый раз и через семь лет после первой попытки – полноценные и прекрасные роды, настоящий первенец родился здоровым и просто красавчиком: тираж сто тысяч экземпляров, объём 23 авторских листа (430 страниц), красочная суперобложка. По этой одной книге, как уже упоминалось, меня вскоре приняли в Союз писателей России. А через три с небольшим года в «Голосе» выйдет второе издание «Осады» и одновременно новый мой объёмный сборник повестей – «Криминал-шоу»…

Ну а вот представить: если б чёрные мысли тогда,  в серую полосу жизненных неудач начала 1990-х, в голове моей не только начали побулькивать, но закипели бы основательно, и крест бы окончательный был поставлен на мечтах, а значит и на жизни-судьбе – кому от этого стало бы лучше?..

Это я так сам себя в иную весёлую минуту подкалываю.

* * *

Своя заковыристая история случилась и с романом «Алкаш»» – главной моей, как считают иные читатели-критики, книгой.

Когда поставил я точку в рукописи после двух лет интенсивного труда – был ноябрь 1996 года. В «Голосе» готовилась к выходу новая книга «Криминал-шоу» и к переизданию сборник «Осада», поэтому Алёшкин, прочитав роман и безусловно его одобрив, внёс в перспективный план своего издательства, но сразу же посоветовал пробовать-искать и другие пути, дабы выпустить роман оперативнее. Я подготовил-распечатал на пишмашинке так называемый рекламный блок и отослал-запустил в шесть издательств – аннотация (словцо «синопсис» тогда ещё не вошло в моду), распечатка первой главы и сведения об авторе.

Безрезультатно.

Тогда я решил не суетиться с «Алкашом», не бить понапрасну пальцы о клавиши пишмашинки и надеяться только на «Голос», где роман мог выйти в середине или конце 1998 года… Памятливые читатели в этом месте могут саркастически или сочувственно улыбнуться. Да, грянул 1998-й и безжалостно разрушил не только мои, но и многих россиян планы-надежды – убийственный кризис. Попал под штормовую волну и «Голос», к тому времени входивший в тройку крупнейших издательств страны. Издательство пошатнулось-накренилось, дало течь и чуть вовсе не пошло ко дну. Слава Богу, выстояло, но былую мощь потеряло, выпуск книг резко сократился… Пётр признался-предупредил, что теперь они сосредоточатся в основном на выпуске уже начатых собраний сочинений классиков и в ближайшие два-три года выход «Алкаша» в «Голосе» под большим вопросом.

Что ж, наученный горьким опытом, я не стал унывать, руки не опустил, а, наоборот, рукава засучил. К тому времени у меня уже появился-завёлся в доме первый компьютер «Пентюх» («Pentium-II») и матричный шумный принтер. Так что я, быстренько распечатав новые порции рекламного блока «Алкаша» весной 1999-го озадачил им ровно десять издательств, выживших после кризиса и продолжающих выпускать современную прозу. Шесть издательств вообще не откликнулись, из трёх пришёл в конвертах краткий депрессивный отказ-отлуп, и только из одного-единственного с непонятным названием «Локид» – взбодрительная телеграмма: