Елизавета Петровна

О Елизавете этого времени Кампредон писал: «Надо ей поставить в большую личную заслугу успехи, сделанные ею во французском и немецком языках, на которых она говорит и пишет очень хорошо; вежливая манера проявлялась ею при разговоре и вообще во всем поведении».

Старания А. Д. Меншикова и Кампредона, а также русского посланника в Париже А. Б. Куракина не увенчались успехом – кандидатура Елизаветы была отклонена под тем предлогом, что русский двор не согласится на переход Елизаветы в католическую веру.

Обычно брачные союзы такого уровня начинались не с личного знакомства и общения жениха с невестой, а с обмена их портретами. Выбор Людовика XV пал не на русскую красавицу Елизавету, а на дочь польского экс-короля Станислава Лещинского. Станиславу Лещинскому вручил корону шведский король Карл XII, предварительно лишив ее Августа II. Безвольный и послушный шведскому королю, Станислав Лещинский после разгрома армии Карла XII под Полтавой вынужден был уступить корону ее законному владельцу и бежать из Польши. Несколько лет он скитался по странам Западной Европы, пока не обрел постоянного пристанища во Франции.

22 марта 1725 года посол России при французском дворе Александр Борисович Куракин извещал императрицу: «Все мы, министры иностранные, стараемся открыть намерения здешнего двора насчет женитьбы королевской, но никак это нам не удается; по слухам, имеется в виду дочь Станислава Лещинского, но и этому слуху верить еще нельзя. Верно одно, что король женится в нынешнем году, а потому ищут принцессу, соответствующую его летам». Но уже в мае все прояснилось. Тот же Куракин писал: «Понеже супружество короля французского уже заключено с принцессой Станислава, и так сие сим окончилось». Куракин объяснял неудачу своих стараний запоздалой присылкой портрета невесты. Кабинет-секретарю А. В. Макарову он жаловался: «Зело сожалею, что умедлил оным портретом живописец, ибо писал близко году, и ныне пред тою персоною государыня цесаревна гораздо стала полнее и лучше».

Полнота невесты, по понятиям русского человека того времени, высоко котировалась, и перед выданьем невесту специально откармливали, чтобы она набрала вес, – этот критерий являлся пережитком традиций прошлого столетия.

Отказ французского двора труднообъясним, ибо с точки зрения политической брак короля с цесаревной вполне соответствовал интересам Франции, но, быть может, в Версале предпочли иметь дело с марионеточным королем, готовым выполнять волю французского правительства, а не с русским двором, претендовавшим на самостоятельную роль в европейской политике.

Неудача с женихами преследовала цесаревну всю жизнь. Их было великое множество, перечень их занял бы целую страницу. Кого только не было среди претендентов на руку и сердце цесаревны, зарившихся не столько на ее красоту, сколько на богатое приданое. Прусский король, например, вместе с невестой, если она выйдет замуж за одного из принцев королевской фамилии, пожелал получить в приданое не принадлежавшую России Курляндию и несколько областей Польши, которыми он намеревался овладеть силой оружия, действуя в союзе с императрицей. Две недели спустя, 23 июня 1725 года, король, трезво оценив свои шансы, решил довольствоваться одной Курляндией, если императрица согласится на брак сына маркграфа Альберта и вдовствующей герцогини Курляндской, но так как вдова была намного старше жениха, то маркграф предпочел бы породниться с Елизаветой. На Курляндию претендовал и Мориц Саксонский. Потерпев неудачу с планами женитьбы на Анне Иоанновне, он предложил руку и сердце Елизавете, потребовав в придачу герцогство.

Кстати, к Морицу Саксонскому, слывшему дамским угодником, Елизавета Петровна проявила интерес и была не прочь выйти за него замуж. Самым алчным был, по слухам, один из последних женихов, пожелавший пополнить свой гарем красавицей из России, – персидский шах Надир – и получить в приданое несуществовавшее Астраханское ханство.

Назовем имена других кандидатов в женихи, которые не привлекли внимания русского двора. К ним относятся два старца, одной ногой стоявшие на краю могилы: герцог Курляндский Фердинанд и польский король Август II. Из отечественных женихов известен лишь один – Иван Долгорукий. По сведениям, весьма сомнительным, на этом браке будто бы настаивал Петр II, сам влюбленный в Елизавету.

Особое место в брачных планах матери Елизаветы Петровны занимал будущий император Петр II. Неведомо, знал ли он перед тем, как влюбиться в свою тетку Елизавету Петровну, о намерении Екатерины I по совету графа А. И. Остермана соединить их брачными узами. Строго говоря, автором этого плана был не Остерман, а Кампредон, доносивший в одной из депеш, что брак был бы средством укротить недовольных царствованием Екатерины и погасить соперничество двух «партий», одна из которых ориентировалась на Елизавету, а другая – на Петра Алексеевича. Остерману импонировал этот план, и он предпринял попытку доказать возможность его реализации доводами, по его мнению, не противоречившими церковным догматам. В своей записке Остерман убеждал Екатерину, что близкое родство не может служить препятствием для брака: «Вначале, при сотворении мира сестры и братья посягали, и чрез то токмо человеческий род размножали, следовательно, такое между близкими родными супружество отнюдь общим натуральным и божественным фактам не противно, когда Бог сам оное, яко средство мир распространить, употреблял». Главным достоинством своего проекта Остерман считал возможность избавить страну от потрясений, ибо исчезнет необходимость в существовании двух «партий».

Заманчивый проект Остермана вызывал сомнение прежде всего потому, что противоречил церковным канонам. Секретарь французского посольства Маньян в депеше от 27 ноября 1726 года сообщал о запросе Синоду, допустим ли брак между теткой и племянником, на что был получен ответ, что это равно запрещается и «божественными, и человеческими законами». Отрицательный ответ, однако, не избавил двор от хлопот по преодолению сопротивления Синода. К греческим патриархам были отправлены уполномоченные с ходатайством о разрешении брака.

Настойчивые хлопоты Екатерины о судьбе своей младшей дочери объяснялись опасением, что темпераментная Елизавета, оказавшись без отца и матери, может предаться распутной жизни. Кроме того, Екатерина сомневалась в способности хилого герцога Голштинского, являвшегося супругом старшей дочери Анны, произвести потомство. Промедление же с замужеством Елизаветы тоже было сопряжено с угрозой лишиться потомства – дочь к 18 годам, хотя и не приобрела дородства матроны, обладала не по летам большой полнотой, и это вызывало опасения, что в случае промедления она окажется неспособной рожать детей.

Когда стало ясно, что надежды на положительный ответ патриархов эфемерны, Екатерина занялась поисками других женихов. Из претендентов на руку и сердце своей дочери Екатерина избрала двоюродного брата герцога Голштинского епископа Любекского Карла. Шансы отпраздновать свадьбу были велики.

Жених прибыл в Петербург, был обласкан матерью невесты, награжден орденом Андрея Первозванного. В декабре 1726 года он обратился к императрице с письмом, переведенным на русский тяжеловесным слогом, в котором высказал желание сочетаться браком с Елизаветой Петровной: «…Я с своей стороны не знал себя в свете вящего счастия желать, как чтоб и я удостоен быть мог от вашего императорского величества вторым голстинским сыном в вашу императорскую высокую фамилию воспринят быть». Просьбу стать супругом дочери императрицы он высказал так: «Яко же и я оставить не могу вашего императорского величества сим всепокорнейше просить высокую свою милость явить, высокопомянутую принцессу, дщерь свою, ее императорское высочество мне в законную супругу матернею высочайшею милостию позволить и даровать». Далее следовало обязательство: «Что я во всю свою жизнь готов буду за ваше императорское величество, императорскую фамилию и за интерес Российского государства и последнюю каплю крови отдать».

Елизавета Петровна в свои 17 лет воспылала к Карлу нежной любовью, уже был составлен брачный контракт, игнорировавший предостережение Синода о том, что брак «двух двоюродных братьев с двумя родными сестрами не может быть допущен», но случилось неожиданное – жених скоропостижно скончался от оспы. Утрата искренне оплакивалась невестой и весьма огорчила ее мать, энергично готовившуюся к свадебным торжествам.

После смерти матери в мае 1727 года, когда Елизавета Петровна осталась круглой сиротой, начался новый этап в ее частной жизни – предоставленная самой себе, без родительского попечения, она предалась разгулу и оказалась неразборчивой в выборе поклонников. Именно к лету 1727 года относится увлечение Петра II своей теткой.

Ему, как известно, Екатерина I определила в супруги одну из дочерей А. Д. Меншикова. Император вместе с сестрой Натальей был помещен в доме князя под бдительный надзор Меншикова и его семьи. Светлейшему было известно, что 12-летний император, находясь под дурным влиянием развратного фаворита Ивана Долгорукого, уже был близко знаком с прекрасным полом, и поэтому он постарался изолировать своего будущего зятя от стороннего влияния, строго контролировал его общение с лицами, способными отвлечь внимание жениха от невесты.

Оказалось, однако, что Петр II, как и Елизавета, летом 1727 года получил свободу общения, надзор за его поведением ослабел в связи с серьезной болезнью князя, едва не приведшей его в могилу. Именно в недели, когда Александр Данилович был прикован к постели, Петр II отбился от рук и получил возможность выходить за пределы покоев меншиковского дворца.

Первые сведения об увлечении Петра II цесаревной Елизаветой можно почерпнуть в депеше саксонского посла Лефорта от 12 июля 1727 года: «Царь оказывает много привязанности к великой княжне Елизавете, что дает повод к спору между им и сестрою». 19 августа того же года прусский посол Мардефельд доносил: «Елизавета Петровна пользуется глубоким уважением императора, ибо он до того свыкся с ее приятным общением, что почти не может быть без нее. Уважение это должно возрастать, ибо эта великая княжна обладает, кроме чрезвычайной красоты, такими качествами, которые делают ее поклонниками всех».

Неизвестный художник. Портрет Петра II.

Около 1800-х гг. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

9 сентября 1727 года, в день ареста Меншикова, когда Петр обрел полную свободу действий, Мардефельд отметил: «Император в Петергофе до того отличил великую княжну Елизавету Петровну, что начинает быть с нею неразлучным». 8 ноября того же года Маньян сообщал уже не о привязанности, а о страсти императора: «Страсть царя к принцессе Елизавете не удалось заглушить, как думали раньше, напротив, она дошла до того, что причиняет теперь действительно министерству очень сильное беспокойство. Царь до того отдался своей склонности с желанием своим, что немало, кажется, затруднены, каким путем предупредить последствия подобной страсти, и хотя этому молодому государю всего двенадцать лет, тем не менее Остерман заметил, что большой риск оставлять его наедине с принцессой Елизаветой». Верховный тайный совет даже решил, чтобы один из членов совета непременно сопровождал царя.

Роль соглядатая оказалась не по душе Головкину и Апраксину, и они заявили Петру о намерении удалиться от двора, если он не изменит своего отношения к принцессе Елизавете.

Угроза нисколько не охладила страсти Петра; что следует из депеш послов в 1728 году. 10 января испанский посланник герцог де Лириа писал: «Больше всего царь доверяет принцессе Елизавете – своей тетке, которая отличается необыкновенной красотой: я думаю, что его расположение к ней имеет весь характер любви». Два месяца спустя де Лириа в очередной депеше подтвердил свое наблюдение о влюбленности императора в Елизавету Петровну: «Он заявляет открыто, что не нравится великой княжне, которая, впрочем, ведет себя с величайшим благородством и осторожностью». Он же, 10 мая: «Принцесса Елизавета сопровождает царя в его охоте, оставивши здесь всех своих иностранных слуг и взявши с собою только одну русскую даму и двух русских служанок».

8 августа 1728 года де Лириа заметил охлаждение племянника к тетке, возможно, потому, что у нее появился новый фаворит: 1 августа она отправилась пешком на богомолье в сопровождении лишь одной дамы и А. Б. Бутурлина. Ревнивец не велел генералу входить в свои покои, а также, по свидетельству испанского посла, стал меньше интересоваться принцессой Елизаветой: «Он не выражает ей прежнего внимания и реже входит в ее комнату». Впрочем, Маньян объяснял охлаждение Петра к цесаревне сближением ее с гренадером, «зашедшее, как некоторые полагают, должно быть, слишком далеко».

Начиная с ноября донесения де Лириа наполнены осуждением Елизаветы, изменяется и оценка ее нравственного облика. 15 ноября он извещал Мадридский двор о ее дурном поведении, которое, как он полагал, приведет к ее заточению в монастырь, а спустя две недели в Мадриде прочли еще более резкий отзыв: «…красота ее физическая – это чудо, грация ее неописанна, но она лжива, безнравственна и крайне честолюбива». По сведениям де Лириа, к концу января 1729 года царь будто бы окончательно охладел к тетке: «Елизавета Петровна заметно в немилости у царя, который и виделся с нею вот уже три недели». Донесение в феврале: «…принцесса Елизавета предается собственным удовольствиям и наслаждениям с такою ужасною публичностью, что доходит до бесстыдства. Нужно ждать, что недалеко то время, когда с нею поступят как-нибудь решительно».

Последний раз отзыв о поведении Елизаветы Петровны де Лириа поместил в депеше, отправленной 14 марта 1729 года: «Поведение цесаревны Елизаветы с каждым днем делается все хуже и хуже: она без стыда делает вещи, которые заставляют краснеть даже наименее скромных».

Могут возникнуть сомнения относительно достоверности сведений де Лириа, поскольку он пользовался информацией Ивана Долгорукова, отец которого стремился отвадить Петра от тетки и с этою целью мог распространять всякого рода сплетни. Кроме того, и у самого Ивана были веские основания проявлять к Елизавете враждебность – она отклонила его предложение выйти за него замуж. Историки, однако, располагают свидетельствами других современников, подтверждающих беспутное поведение Елизаветы Петровны.

Фельдмаршал Миних: «От рождения была чрезмерно сладострастна и часто говорила своим приближенным, что была довольна только тогда, когда была влюблена. Вместе с тем она была непостоянна и часто меняла фаворитов».

Фридрих II, пользовавшийся донесениями своих дипломатов из Петербурга: «Обе принцессы (Елизавета Петровна и Анна Леопольдовна. – Н. П.) имели одинаковую склонность к сладострастию. Только Мекленбургская принцесса прикрывала ее завесою жеманства, а принцесса Елизавета доводила сладострастие до разврата». Министр иностранных дел Франции де Мервиль в 1728 году более деликатно отозвался о поведении цесаревны: «Надо признаться, что принцесса Елизавета отличается с юного возраста весьма необычайным поведением, нечего сомневаться, что такое поведение разрушит все надежды, которые она, быть может, уже питала».

О поведении Елизаветы Петровны были наслышаны не только в Париже и Берлине, но и в столицах других европейских государств, что с конца 20-х годов значительно сократило число желающих жениться на ней. Датский посланник Вестерман поведал Маньяну, что его король «не расположен видеть супругой принца, своего близкого родственника, принцессу такого поведения, как поведение принцессы Елизаветы».

Анонимный автор, чье свидетельство относится ко времени увлечения Петра II Елизаветой, хотя и проявил снисходительность к оценке поведения цесаревны, но факт распущенности отметил: «В поведении ее осуждают лишь то, что она ветрена и не соблюдает внешних приличий, ибо она нередко проводит недели без гофмейстерины с императором в деревне, ежедневно выезжает верхом и на охоту, что, вероятно, зависит от недостаточного ее первоначального воспитания, когда правила скромности не очень строго соблюдались».

Полученная в молодости репутация поклонницы сильного пола стала достоянием следующего после современников Елизаветы Петровны поколения. Князь М. М. Щербатов называл ее «любострастной императрицей», а автор биографии Петра III Гельбиг заметил: «Самый снисходительный моралист был бы возмущен отношением Елизаветы Петровны к мужчинам. Она не обращала ни малейшего внимания ума и сердца при выборе своих любимцев, а руководилась в них единственно телесною красотою».

Далеко не все амурные похождения цесаревны зарегистрировали источники. Первым ее любовником был камергер ее двора Александр Борисович Бутурлин, его сменил Семен Нарышкин. Привязанность цесаревны к Нарышкину вызвала ревность у Петра II, и соперник по его повелению был сослан на Украину.

Стефано Торелли. Портрет Семёна Кирилловича Нарышкина. XVIII в.

Государственная Третьяковская галерея, Москва

Трагичнее всего сложилась судьба прапорщика Семеновского полка Алексея Яковлевича Шубина. По свидетельству К. Рондо, его опала была вызвана попыткой Э. И. Бирона, фаворита Анны Иоанновны, навязать цесаревне в мужья своего брата, «которого она не любит, но который постоянно находится при ней». У Шубина «отняли все, чем великая княгиня жаловала его, а самого его отправили в Сибирь под чужим именем». По другой версии, опала последовала после высказывания Шубина о том, что на троне должна сидеть не Анна Иоанновна, а его возлюбленная. Елизавета Петровна сильно переживала разлуку, и ей приписывают следующие строки из сочиненного ею вирша:

Я не в своей мочи огонь утушить,
Сердцем болею, да чем пособить?
Что всегда разлучно и без тебя скучаю.
Легче б тя не знать, нежель так страдать
Всегда по тебе.

На четвертый день после переворота, 29 ноября 1741 года, Елизавета вспомнила о несчастном фаворите и велела сибирскому губернатору разыскать Шубина и немедленно отправить в Петербург, чтобы он явился «при дворе нашем и для того дать ему подводы и выдать на путевые расходы 200 рублей». Тайного ссыльного сразу обнаружить не удалось, что видно из указа от 28 февраля 1743 года. Для поисков бывшего возлюбленного императрица отправила в Сибирь подпоручика Семеновского полка Алексея Булгакова.

Поиски осложнялись тем, что, будучи секретным арестантом, Шубин признался, что является Шубиным, только после того, как ему стало известно о воцарении Елизаветы Петровны, а до этого предпочитал молчать, опасаясь, что его разыскивают ради ужесточения наказания. В конце концов, Шубина разыскали, прапорщик был возвращен в Семеновский полк премьер-майором за то, что «безвинно пережил много лет в ссылке в жестоком заточении».

После Шубина Елизавета нашла утешение, как упоминалось выше, в Алексее Розуме, который занимал «должность» фаворита два десятилетия. Что вынудило цесаревну, а затем императрицу укротить свой огненный темперамент: угроза оказаться монахиней или стремление остепениться и замолить свое греховное поведение? Так или иначе, но жизнь цесаревны при Анне Иоанновне круто изменилась.

Объяснить стесненное положение Елизаветы Петровны в царствование Анны Иоанновны не составляет труда: императрице доставляли неприятные чувства два имени, имевшие, если руководствоваться завещанием Екатерины I, больше, чем она, прав на престол: цесаревна Елизавета и родившийся в 1728 году в Голштинии сын ее старшей сестры Анны Петровны Петр Ульрих, которого императрица величала «чертенком». Чертенок, однако, находился за тридевять земель, в Киле, а Елизавета жила рядом и не давала покоя подозрительной императрице, не чувствовавшей себя прочно на троне в первые годы своего царствования, – вдруг в голове ветреной цесаревны появится мысль овладеть короной?

Опасения имели основания, ибо Анне Иоанновне была хорошо известна широкая популярность Елизаветы среди рядовых офицеров гвардейских полков, в памяти которых сохранилось уважение к их основателю, отцу цесаревны. Но императрице были известны и успокаивающие ее сведения о том, что цесаревна в дни политического кризиса, наступившего после смерти Петра II, уклонилась от борьбы за трон, проявила к нему полное безразличие, выехав за пределы Москвы. Тем не менее не чем иным, как боязнью лишиться короны, нельзя объяснить странный поступок императрицы в раннее январское утро 1732 года, когда она, к удивлению окружающих, велела поднять по тревоге гвардейские полки, привести их к Кремлю для повторной ей присяги. Среди присягавших находились ее старшая сестра герцогиня Мекленбургская и цесаревна Елизавета.

Цесаревне, конечно же, было известно недоброжелательное к себе отношение императрицы. У Елизаветы Петровны была еще одна недоброжелательница, готовая нанести дочери своей соперницы сокрушительный удар. Речь идет о первой супруге Петра I Евдокии Лопухиной, вызволенной из монастырского заточения ее внуком Петром II. К цесаревне она питала лютую ненависть и, по словам Маньяна, «не замедлит устроить так, что принцесса Елизавета вынуждена будет вступить в монастырь».

Надо отдать должное выдержке и благоразумию Елизаветы в десятилетнее царствование Анны Иоанновны. Она сумела держать в узде и свой веселый нрав, и страсть к сильному полу, и общительность и вела себя так, чтобы не раздражать подозрительную императрицу, готовую использовать любой повод, чтобы заточить ее в монастырь. Десять лет цесаревна вела замкнутый образ жизни, избегала встреч с императрицей на устраиваемых ею увеселениях и появлялась на публике только на официальных церемониях, где ее присутствие предусматривалось придворным этикетом: в дни рождения императрицы, ее тезоименитства, восшествия на престол, на приемах иностранных послов и др. Этот образ жизни позволил Елизавете избегать подстерегавших ее неприятностей. Между двоюродными сестрами никогда не было ни дружбы, ни доверия, их всегда разделяла подозрительность.

Глава вторая

Долгий путь к трону

У Елизаветы Петровны было еще одно основание сторониться большого двора и императрицы Анны Иоанновны: угрюмая, грузная, с лицом, изуродованным оспой, она не могла соперничать с привлекательной цесаревной и, как всякая женщина, ревниво относилась к ее успеху у сильного пола.