Генерал Корнилов

Лавр Георгиевич все еще чувствовал свою вину перед премьер-министром. Как он плохо о нем думал!

В кабинет вошел Лукомский. Он был неузнаваем. Лавр Георгиевич, недоумевая, двинулся от окна к столу.

Начальник штаба молча подал ему расшифрованную телеграмму. Корнилов прочитал и вскинул на Лукомского глаза. Он ничего не мог понять. Телеграмма подписана самим Керенским. Генералу Корнилову приказывалось сдать свой пост Лукомскому и немедленно выехать в Петроград.

В полном недоумении Лавр Георгиевич глянул на оборот казенного листка, словно надеясь найти там хоть какое-то объяснение.

Стискивая зубы, Лукомский проговорил:

– Подлецы!

Он указал Корнилову на красноречивую деталь: правительственный документ был адресован не Верховному главнокомандующему, как это бывало прежде, а просто «генералу Корнилову».

Лавр Георгиевич совсем завесился бровями. Он был обескуражен. Да что у них там происходит? Что за странные распоряжения? Ведь и вчера, и позавчера… и с Савинковым, и с этим Львовым… Нет, тут какая-то путаница, нелепость!

И он отправился на узел связи.

Аппарат застрекотал. С катушки потянулась узенькая лента. Корнилов в нетерпении хватал ее и растягивал, отводя вбок правую руку. Прочитанная лента падала под ноги.

«У аппарата Керенский, Савинков, Львов. Объясните правительству непонятное передвижение кавалерийских частей к Петрограду».

«Ставка разрешила передислокацию согласно просьбе Савинкова».

«Подтверждаете ли вы ультиматум Львова?» – спросил Керенский.

«Никакого ультиматума не существует. Львова я не посылал. Он прибыл ко мне с поручением из Петрограда. Он изложил мне ваш план и я согласился», – ответил Корнилов.

«Подтвердите правильность того, что он нам передал», – уже попросил Савинков.

«Подтверждаю полностью. Прошу передать Александру Федоровичу, что участие его и ваше в правительстве считаю, безусловно, необходимым. Сообщите, остается ли возможность приезда правительства в Ставку?»

Аппарат замолк надолго. Когда он заработал вновь, разговор вел один Савинков: «Я усматриваю, что Львов сыграл плачевную, если не сказать больше, роль. Я не могу забыть ваших последних слов в Ставке, что вы готовы всемерно поддержать Керенского, если это нужно для блага Отечества. Боюсь, что недоразумение, порожденное Львовым, сыграло роковую роль для нашей Родины, и я с прискорбием вижу, что все мои труды не дали результатов».

Послышалось возмущенное фырканье Лукомского – он читал ленту из-за плеча Корнилова.

– Так… – произнес Лавр Георгиевич и положил руку на плечо телеграфиста: – «Повторяю вам, что мне интересы Роди ны, сохранение мощи армии дороже всего. Свою любовь к Родине я доказал, рискуя много раз собственной жизнью, и ни вам, ни остальным министрам правительства не приходится напоминать мне о долге перед Родиной. Я глубоко убежден, что совершенно неожиданное для меня решение правительства произошло под давлением Совета рабочих и солдатских депутатов, в составе кото рого много людей, запятнавших себя изменой и предательством. Уходить под давлением этих людей со своего поста я считаю равносильным уходу в угоду врагу, уходу с поля битвы. Поэтому в полном сознании своей ответственности перед страной, перед историей и перед своей совестью я твердо заявляю, что в грозный час, переживаемый нашей Родиной, я со своего поста не уйду!»

В телеграфной повисла напряженная тишина. Аппарат безмолвствовал. Там, на другом конце, в Петрограде, читали и осмысливали решительное заявление Верховного главнокомандующего.

Внезапно аппарат застрекотал: «Надеемся, что все недоразумения развеются в ближайшие дни при нашей встрече в Петрограде. Сообщите время выезда».

– Черта с два! – не вытерпел Лукомский. – Никуда вы не поедете.

– Я их совершенно не боюсь, – спокойно заявил Корнилов. Лукомский продолжал Горячиться:

– С какой стати они нас отпевают, почему хоронят? «С при скорбием вижу…» Что, уже что-то решено и подписано?

Лавр Георгиевич оставался в глубокой задумчивости. Савинков… Вроде бы договорились же! Да и этот… Львов. Что за чертовщина? Какой вдруг ультиматум? Кто его придумал? Это ж надо: ультиматум армии правительству!

Видимо, Лукомский прав: в Петрограде затевается какая-то большая грязь.

Спустя полчаса генерал Лукомский снова появился в корни-ловском кабинете. На нем не было лица. В руке он держал два листка бумаги. Один из них он положил перед Корниловым. Этобыла правительственная телеграмма на имя Лукомского. Начальнику штаба приказывалось арестовать Корнилова и вступить в командование русской армией.

Так вот оно в чем дело!

Минута ошеломления длилась бесконечно…

Обеими руками Лавр Георгиевич уперся в край стола и отъехал вместе с креслом. Повернулся боком… Этому столу он больше не хозяин. Как и этому креслу… Как и…

Генерал Лукомский стоял перед столом безмолвной статуей – новый главковерх, только что получивший власть над армией, и его, Корнилова, тюремщик.

– Так, – произнес Лавр Георгиевич. – Ну и… как теперь? Ему было неловко за Лукомского, своего старого боевого това рища. Нелепое и страшное распоряжение: арестовать!

Все так же молча начальник штаба положил перед ним другой листок – свой ответ правительству: «Считаю долгом совести, имея в виду лишь пользу Родины, определенно вам заявить, что теперь остановить начавшееся с вашего же одобрения дело невозможно, это поведет лишь к гражданской войне, окончательному разложению армии и позорному сепаратному миру, следствием которого, конечно, не будет закрепления завоеваний революции. Ради спасения России вам необходимо идти с генералом Корниловым, а не сменять его. Смещение генерала Корнилова поведет за собой ужасы, которых Россия еще не переживала».

Волна признательности горячо ударила в лицо. Старый товарищ его не предал. Он, не колеблясь, сделал свой выбор и по-солдатски прямо заклеймил столичных интриганов, ни капельки не озабоченных несчастиями народа и страны.

Корнилов вскинул голову. Глаза их встретились. Начальник штаба смотрел прямо, честно, преданно. Лавр Георгиевич поднялся и протянул руку:

– Благодарю.

После этого решительно придвинул кресло.

День пошел своим рабочим чередом. Ставка Верховного главнокомандования оставалась на посту. Гигантский русский фронт, от Балтики до Румынии, ждал руководящих указаний… В середине дня генерал Романовский осторожно заметил, что во фронтовых штабах, судя по всему, ничего не знают об истерическом приказе Керенского (арестовать Верховного). На узел связи Ставки поступали обыкновенные, рутинные запросы. Боевые части продолжали жить своей привычной, окопной жизнью.

Керенский, по-прежнему скользкий, как налим, оставался верен своим привычкам: распоряжался в огромной стране, словно в мелочной лавчонке. Когда они там поймут, мерзавцы, что на плечах армии лежит вся тяжесть необычайно изнурительной войны? Не совались бы хоть в военные дела!

Романовский подал мысль, что завтра с утра следует послать Хаджиева на вокзал, к курьерскому поезду: привезут свежие столичные газеты. Уж газетчики не умолчат и выболтают все, что происходит в Петрограде. Это их хлеб.

– Завтра понедельник, – мрачно объявил Лукомский. – Газеты не выходят.

Какая незадача! В самом деле… Что ж, придется ждать до вторника.

Штаб Ставки продолжал работать, втайне сгорая от нетерпеливого любопытства: что же все-таки затевается в далеком Петрограде?

Генерал Лукомский ошибся: в понедельник на этот раз вышли многие столичные газеты. И все они, без исключения, на первых страницах поместили вершковое обращение правительства: «ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ!» Это был вопль праведного гнева. Народ и страна оповещались, что Верховный главнокомандующий генерал Корнилов, словно новоявленный Наполеон, прислал из Ставки ультиматум Временному правительству, требуя безоговорочно передать ему всю полноту государственной власти. Революционная Россия оказалась перед угрозой военной диктатуры. Все завоевания народа мятежный генерал готовился потопить в крови.

Временное правительство, вовремя раскрывшее преступный заговор, колотило в набатный колокол и взывало: «Все на защиту Родины и Революции!», «Защитим от военного мятежника Свободу и Демократию!».

Первым ощущением от всего прочитанного было чувство непереносимого оскорбления. Изменник! Военная измена… Словно к самому лицу придвинулась чья-то мерзкая харя и смачно плюнула. Лавр Георгиевич зажмурился, кажется, даже застонал. О прохвосты! Промелькнули шулерские сапожонки с серебряными шпорами, затем этот самовлюбленный террорист с надменной челочкой на воспаленном лбу и… этот… добчинско-бобчинский обер-прокурор Синода… Рожи и мурла… И глаза, глаза… льстивые, лживые, подлые… Заговор, мятеж… Заговорщик! Вне закона!

Позднее озарение коснулось бесхитростной генеральской головы. Его, солдата, сделали страшилищем народа и страны. Для этого и наезжали, ради этого и обволакивали льстивой болтовней. Он им был нужен как ужасающее пугало. И они его, озабоченного сверх головы состоянием дел на фронте, превратили в это пугало. Его и группу верных генералов… Генеральский заговор!

Кто их теперь послушает, услышит? В газетную истерику не вставить ни слова оправдания.

Вот уж на самом деле: политика – грязь. Великая грязь!Однако что же теперь будет с армией? Она неминуемо расколется надвое. Правда, генерал Клембовский, командующий Северным фронтом, так же, как и Лукомский, отказался от поста Верховного. Но… кто-нибудь все равно найдется! Отыщется служака, лукавый и старательный, «честный патриот-революционер», и примет поручение арестовать предателей, выдать их на праведный народный суд, на скорую расправу. И армия примется воевать сама с собой, стрелять в самих себя… Кровавейший раздел!

Генерал Романовский заметил, что этого, как видно, и добивается правительство. Армия всегда его страшила, оно боялось армии и теперь ловко убирает ее с арены ожидавшихся событий.