Генерал Корнилов

Он стал спрашивать о списке нового Кабинета Министров, составленном якобы самим Корниловым. Филоненко там отводился пост министра иностранных дел, Завойко – министра финансов.

Корнилов стиснул пальцы так, что побелели коричневые костяшки.

– И ты поверил, Михаил Васильевич? Филоненко – министр иностранных дел! Хлестаковщина! Это же с ума надо сойти! – Он стукнул кулаком. – Пусть будет суд… открытый суд! Я этого хочу. И я добьюсь! О всех затеях этой сволочи должны узнать все!

Закряхтев, Алексеев удрученно наклонил голову.

– Неужели ты веришь в какую-то справедливость? Последовал быстрый и пытливый взгляд Корнилова.

– Что-то знаешь достоверно?

– Да что… У них там приготовлен целый список. Убрать всю военную головку! Или ты думаешь, немцы зря прислали Ленина?

– Значит, – подытожил Лавр Георгиевич, – хваленая демок ратия окончательно свалилась в объятия большевиков!

– Как твои добровольцы? – поинтересовался Алексеев.

Он уже прикинул, что надежных сил вокруг Ставки остается слишком мало. Ну, текинцы… Ну, корниловцы… А кто еще? Даже на Георгиевских кавалеров не остается никакой надежды!

– Добровольцы… – В раскосых корниловских глазах внезап но появилась теплота. – Сам Наполеон считал, что из доброволь цев – самые никудышные солдаты. Но мы поправили его и тут. Мои добровольцы – настоящие алмазы. И ведь совсем мальчиш ки! Юнкера… Гимназисты просятся…

– Студентов нет?

Генерал Алексеев имеет в виду директивное письмо Ленина в ЦК РКП(б). Обрадовавшись мятежу мракобесов в военных мундирах, вождь пролетариата наставляет: «Надо поощрять солдат избивать генералов и офицеров, всех, кто высказывается за Корнилова!» Сестра Ленина, М.И. Ульянова, зачеркнула «избивать» и надписала сверху «арестовывать». Е. Стасова зачеркнула и это слово, заменив его словами «требовать ареста». Но смысл оставался тот же самый. После VI съезда партии в России осуществлялась троцкистская установка на избиение, решительное и беспощадное.Ответил Корнилов не сразу:

– Вот скажи на милость, Михаил Васильич. Вспомни: кто обычно бунтовал? Студенты. А юнкера – ни разу. Но – почему? Ведь возрастом-то одинаковы!

– Воспитание, Лавр Георгиевич, воспитание. Вспомни, как учили нас отцы… Да и присяга – не последнее дело. Как ее переступить? А студенты никаких присяг не принимают. Им – наоборот: чем хуже, тем лучше. Отрава смолоду…

Заканчивая стариковский разговор, оба генерала ни словом не обмолвились об аресте – главном, ради чего приехал Алексеев. Он был настолько деликатен, что даже не потребовал сдать личное оружие. Договорились, что местом содержания трех генералов – Корнилова, Лукомского и Романовского – будет местная гостиница. В охрану арестованных назначались верные текинцы.

На днях в могилевскую гостиницу доставят взятых под стражу генералов из Каменец-Подольска и Бердичева. Железная метла террора мела по всем штабам Юго-Западного фронта.

Арест «уллы-бояра» потряс конвойцев. Люди долга и чести, они приходили в ярость, наблюдая, что происходит на их глазах. Любимого генерала, которого они почитали как прямого потомка великого Пророка (так уверяли старики в Ахале), вдруг поместили под караул, как ничтожного базарного вора. Еще не хватало, чтобы его связали волосяным арканом и кинули в зловонную земляную яму «зиндана»!

С русскими происходило что-то непонятное. Невольно вспоминалась горькая участь «ак-паши» Скобелева, арест «ак-падиша-ха» Николая II и вот теперь великое унижение «уллы-бояра». Похоже, русские принялись пожирать себя с головы!

В черный день, 1 сентября, в Могилев приехал полковник Кюгельген. Он вызвал Хаджиева и приказал ему сегодня же вернуться в полк со всем эскадроном.

– Ваша миссия закончена, – объявил он.

– Я не могу, – ответил офицер. – Мы должны остаться.

– Что-о?! – вскипел полковник. – Вы что… под суд захоте ли?

– Уезжайте! – без лишних слов потребовал Хаджиев.

Лавр Георгиевич, узнав, что молодой офицер прогнал своего полкового командира, взволнованно стиснул его сухую, мускулистую руку.

– Благодарю вас, хан. Я этого и ждал… Неожиданно он произнес усталым, тихим голосом:

– Не оставляйте меня, хан.

Маленький Юрик бросился Хаджиеву на шею и повис, восторженно заболтал ножонками.

– Мама, мама, хан остается с нами, не уходит!Таисия Владимировна сунулась в передник и поспешила убежать на кухню.

К вечернему чаю явились дочь Наталья и адъютант поручик Долинский. Сидели допоздна. Последний вечер. Завтра генерал переселится в гостиничный номер. Лавр Георгиевич крепился, но выглядел подавленным, грустным. Его невыносимо угнетало позорное клеймо изменника.

Юрик уснул на коленях Хаджиева. Лавр Георгиевич расстегнул тужурку и, грустно поглядывая на спящего сынишку, стал негромко по-персидски говорить стихи Фирдоуси. Язык персов был плохо знаком молодому офицеру. Он понимал не все. Но главный смысл стихотворения великого поэта уловил: «Смерть – это пряное вино. Чаша для него – вся наша жизнь. Сама судьба наливает вино в чашу. И нет ни одного человека на земле, который не отведал бы из чаши этого великого вина…»

Дочь Наталья сделала Хаджиеву знак выйти. В коридоре она в отчаянии заломила руки.

– Хан, ради Бога, заберите у него револьвер. Он у него в столе, в левом верхнем ящике.

– А вы его позовите, – предложил офицер.

– Папа, – крикнула Наталья, – на минуточку, пожалуйста! Похищенный отцовский пистолет Наталья унесла с собой. Утром, уже в гостиничном номере, Лавр Георгиевич сделал

Хаджиеву выговор:

– Хан, неужели вы считаете меня за институтку? Нет уж, этого подарка я им не доставлю! – Неожиданно он произнес своим обычным, бодрым тоном: – Теперь у нас с вами, дорогой мой, столько дел, что заниматься глупостями просто некогда.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Что заставило последнего русского царя Николая II избрать для своей фронтовой Ставки такой городишко, как Могилев? Скорей всего устойчивая неприязнь ко всему, что было связано с великим князем Николаем Николаевичем. Сместив своего дядю с поста Верховного главнокомандующего, государь немедленно перенес Ставку из Барановичей в этот затхлый местечковый городишко.

С утра 2 сентября Хаджиева отыскал командир 2-го эскадрона Текинского полка ротмистр Натанзон. Он приехал помочь молодому офицеру обеспечить безопасное перемещение Корнилова из бывшего губернаторского дома (где помещалась Ставка) в здание гостиницы.

– Хан, передайте Верховному, что я со своим эскадроном готов за него умереть. – И прибавил: – Текинцы не бросят своего «уллы-бояра»!

Опасения ротмистра подтвердились. Еврейское население городишка каким-то образом прознало, что арестованных генералов будут перевозить в гостиницу. Возле старого губернаторского дома собралась толпа. Многие приготовили камни… Снаружи охрану Ставки несли солдаты Георгиевского батальона. С ними обыватели пересмеивались, дружески толкались. Многие из Георгиевских кавалеров прошли в депутаты местного Совета.

Открылись деревянные высокие ворота, и по четыре в ряд выехали всадники в ярких халатах и косматых шапках. Они стали теснить зевак с дороги и выстроились в два ряда от самых ворот до крыльца гостиницы. В этот суровый живописный коридор въехал автомобиль с тремя генералами. На всех троих были низко надвинутые фуражки… Вид текинцев, на горячих, пританцовывающих лошадях, с шашками, кинжалами и карабинами, не сулил ничего хорошего. Крики раздавались, но ни один камень не пролетел вдогонку отчаянно пылившему автомобилю.

К вечеру возле гостиницы собралась толпа солдат: фуражка на затылке, шинель внакидку. Двое самых разбитных пытались дружески разговорить хмурых текинцев.

– Это, значит, тут теперь самый-то главный? Хоть показа ли бы… – Ишь ты, царем захотел! Теперь сиди, голубчик… Потолкались, погомонили и разошлись. Задирать текинцев не отважился никто.

Хаджиев был доволен, что охрана из Георгиевских кавалеров осталась в Ставке. Их, предателей, полностью заменили текинцы. Для генералов отвели целый этаж (скоро обещали привезти новую группу). Караульная служба упростилась, и все же на ночь Хаджиев обязательно удваивал посты. Текинцы переносили тяготы с завидным мужеством. Людям пустыни не привыкать к длительным переходам без сна. В песках кочующий обыкновенно спит вполглаза. Здесь, в захудалом городишке еврейской оседлости, безводных и бессонных переходов не было, однако природные воины и кочевники воспринимали революционное возбуждение обывателей как признаки самума, страшного ветра пустыни, вздымающего в знойное небо целые сыпучие барханы. Мудрые караванные верблюды обыкновенно ложатся на песок и поворачиваются к ветру спиной. Люди прижимаются к верблюжьим бокам и с головой закутываются в бурки. Спасение от песчаного урагана одно: спрятаться и переждать. Здесь же закутывать головы и даже закрывать глаза было опасно…

В ночной тишине джигиты негромко обсуждали последние события.

– Ах, если бы снова родиться, знал бы как состариться!

Они возмущались предательством полковника Кюгельгена. Насмешник Эсен, хмыкнув, сказал о нем так:

– Если встретят в обнове хорошего человека, его обязательно поздравят. Но если встретят плохого, то обязательно спросят: «Где взял?»