Государев наместник

– А остальные деньги?

– Эх, Богдан! Да откуда мне ведомо? На Приказе Большой казны Морозов сидит. От него всё зависит. Великий государь указал дать одно, Морозов махом на две трети урезал. А спроси его, он скажет, что копейка счёт любит. Мол, посмотрю, как окольничий Хитрово распорядится с тысячью рублей, тогда и решу, давать или не давать ему другую тысячу. Ну как, берёшь казну?

– А что делать? Беру!

– Федька! Неси казну и кликни пристава!

Вяземский встал с кресла, сделал несколько шагов по комнате. Луч солнца из окошка осветил князя, и Хитрово поразился желтизне его лица.

– К тебе кто дьяком поставлен?

– Григорий Кунаков, – ответил Хитрово.

– Добрый дьяк. На черте бывал, дела ведает.

В комнату вошли Ерзыев и пристав. В руках у подьячего была кожаная сума.

– Вот, получи, – сказал Вяземский. – Тысяча рублей. Печать цела. Федька, возьми с окольничего поручную запись.

Хитрово осмотрел печать, оттиск был ровным и ненарушенным. Дал расписку в получении денег.

– Возьми двух стрельцов, – сказал князь приставу. – И доставь суму окольничему на дом. Ведаешь где?.. Тогда с Богом!

Вяземский налил в малую чашу из кувшина настой чаги и медленно выпил.

– Хитрый ты, Богдан! – улыбнулся он. – Не торопишься уходить, хочешь всё проведать. Любопытного для тебя у меня ничего нет, разве что князь Василий Петрович Шереметьев скоро будет поставлен воеводой на Казань.

– Слыханое ли дело? – удивился Хитрово. – Шереметьев не ездил дальше своих подмосковных деревень. Сколько себя помню, он всегда на государевом дворе жил.

– Надоел он великому государю своими повадками. Но главное – сын облатынился, бороду сбрил. Алексей Михайлович как узрел его блудодейный облик, так плюнул с досады. Патриарх встал на дыбы, даром что недужен. Прокляну, грозит, идолово отродье!

Засечная черта и новый град Синбирск входили в Казанский уезд, и Хитрово не понравилось, что воеводой назначен Шереметьев. Вяземский понял огорчение окольничего и утешил:

– Не горюй, Богдан! Князь будет выезжать из Москвы полгода. Пока до Казани доберётся, ты успеешь Синбирск поставить. Шереметьев дела не ведает, докучать тебе не будет. Для него Казань – ссылка, станет из неё покаянные челобитные слать, пока государь не помилует. Тем временем и сын бороду отпустит.

– Благодарствую тебя, Андрей Петрович, за отеческое попечение обо мне, хилом, – с чувством сказал Хитрово, поднимаясь со стула. – Век буду благодарен!

Слова окольничего растрогали Вяземского, он был стар и чувствителен.

– Ступай, Богдан! Доброго тебе пути!

Выйдя из приказа, Хитрово с удовлетворением обнаружил, что похолодало, мокрый снег затвердел и в ближайшие дни оттепель вряд ли случится. Это обещало спокойное возвращение по санному пути в Карсун, где он замыслил остановиться до начала похода к Синбирской горе, переждать весеннюю распутицу, собрать под своей рукой всех нужных для исполнения задуманного дела служилых и работных людей.

Поразмыслив над тем, что ему необходимо ещё сделать, Хитрово направился к крыльцу Поместного приказа, который ведал распределением поместий для служилых людей. С началом строительства засечной черты от Инсара до будущего Синбирска у государства появилось много свободной земли, защищённой от набегов степняков, и её стали распределять между дворянами, нуждающимися в поместьях. Хитрово как полковой воевода, ответственный за всё, что происходит в огромном крае, должен был знать о поместном испомещении служилых людей на новых землях.

Начальника Поместного приказа не было на месте, его замещал дьяк Орланов, поседелый на поместных делах.

– Государь многих жалует землицей по Волге. Жалованные грамоты берут, оклад получают исправно, но переезжать на новые места не спешат.

– Отчего же так? – спросил Хитрово. – Места спокойные, черта строится.

– А кто о сём ведает? – рассудительно заметил Орланов. – Всем памятно, как десять лет назад калмыки налетели на Самару, пожгли и разбили деревеньки в округе. А что, всё стало тихо?

Хитрово промолчал, ему было ведомо, что калмыки и башкиры нет-нет да и наскочат на новоселов, сожгут строения, утащат за собой на аркане парня или девку.

– Мне из твоего приказа отписывали, что поместные дачи должны получить иноземцы. Как с ними?

Дьяк вышел в соседнюю комнату, где хранились копии жалованных грамот, и вскоре вернулся со свитком.

– Дадено полоцким шляхтичам по сто пятьдесят четвертей в трёх полях. Жалованные грамоты они взяли.

– Что за люди? – спросил Хитрово. – Добрые?

– Православные русские. За ляхами житья им не стало. Волокли их в унию, вот и ушли на Русь.

– Ты их видел? Как они?

– Мужи в силе, у каждого жена, дети. Видится, что не голь перекатная. Им бы крестьянишек, да у тебя ведь безлюдно.

– С этим у нас недостаток, – улыбнулся Хитрово. – Я сам каждого, кто попадётся в Диком поле, на черту ставлю. А что шляхта на поместья не спешит?

– Тепла ждут и ледохода. Как реки вскроются, так и отправятся, – ответил Орланов.

Поместный приказ был, пожалуй, главным, для служилых людей, среди других приказов, он давал средства для жизни верхнему слою общества – дворянам. И этот государственный организм в своей работе не имел передышек. С темна до темна в окнах приказа горел свет, подьячие скрипели перьями, ежедневно в него обращались десятки челобитчиков по самым разным и болезненным поводам. Просили новых поместий, выставляя боевые заслуги и полученные в сражениях раны. Частым мотивом просьб было то, что крестьянишки исхудали или разбежались и теперь у дворянина нет мочи нести государеву службу. Самыми жалкими просителями были вдовы и дети погибших или умерших служилых людей. По закону за ними оставалась половина поместья, но бывало, что они его лишались совсем. Челобитные подавались в Поместный приказ, и дальше их, по докладу, разрешал сам великий государь. Много здесь случалось неправд, приказные смотрели на каждого челобитчика как на дойную корову или, на худой конец, как на козу, от которых можно попользоваться посулом, так тогда именовалась взятка, эта неистребимая родовая зараза русского чиновничества. Одного подьячего за взятый посул, разложив на земле прямо у приказа, били нещадно батогами, а другой под вопли истязуемого совал за пазуху полученные от челобитчика деньги.

В Кремле у Хитрово оставалось самое важное дело: известить царя о своем отъезде на черту и получить от него последние наставления. Сегодня дума не заседала, все дела решались в приказах, но бояре, окольничие и думные дворяне толпились в царской передней, всяк со своим умыслом: одни просто лишний раз показаться на глаза государю, другие решить какие-то свои нужды или посодействовать родственнику. В царском дворце нужно было жить, как тогда говорили, каждый день, чтобы не упустить чего-нибудь важного.

Из комнат Алексея Михайловича вышел ближний боярин Морозов, улыбаясь во всю тронутую подпалинами рыжины бороду. Разговор с царем получился, не то что вчера, тёплый и доверительный. Царь Алексей не держал долго гнева на людей, обидев кого-нибудь, он спешил помириться и осыпал подарками. Сегодня он ни с того ни с сего пожаловал своему воспитателю – дядьке доходы с одной подмосковной волости.

– Богдан Матвеевич! – сказал Морозов, подходя к окольничему. – Как здрав?

– Челом, боярин, – ответил Хитрово. – Живу, слава Богу!

– Ты у Вяземского был? Я выделил тебе казну на черту. Князь прижимист, держи ухо востро!

– Только что получил тысячу рублей, – ответил Хитрово.

– Тысячу? – удивился Морозов. – Там много больше.

– Я дал поручную запись на тысячу рублей.

– На первое время тебе хватит, а там ещё получишь, – сказал Морозов. – Ты не забывай, мы ведь с тобой свойственники. Чем могу – помогу.

Боярин, улыбаясь, смотрел на Хитрово, но в его глазах вспыхивали острые льдинки.

Богдан Матвеевич не стал ломать голову над тем, кто сплутовал: Вяземский или Морозов в разговоре с ним. Хитрово видел при дворе и не такое. Здесь каждый поспешал обнести другого сплетней или наветом. Тем и жили, иногда даже очень долго и счастливо.

Государь Алексей Михайлович встретил Хитрово милостиво, он был одет по-домашнему – в лазоревого цвета летник из китайского шёлка, красные сафьяновые ичиги. Алмазы на нашейном золотом кресте вспыхивали и переливались солнечными брызгами.