Государев наместник

Хитрово получил неприятное для себя известие от своего родственника окольничего Фёдора Ртищева и был сильно уязвлен выходкой Дубровского, которого почти не знал. Ртищев вместе с этой грамоткой прислал и разрешение от государя отбыть Хитрово на время в Москву, оставив за себя на карсунских делах дьяка Кунакова и товарища воеводы Бориса Приклонского.

Мысль о местническом деле привела воеводу в смутное беспокойство, и он вышел из своей комнаты с мрачным и задумчивым видом.

– Что-то не так, Богдан Матвеевич? – спросил Кунаков, по-своему поняв настроение воеводы.

– Всё так. Отписки составлены правильно, только будут ли люди к тому часу, когда мы на Синбирскую гору двинемся?

– Всё может быть. Государь укажет нижегородскому воеводе Долгорукому послать людей, а князь такой увалень, пока раскачается, пока турнет приставов людишек собирать по уезду, может к морковкиному заговенью и поспеет.

– Ладно. Пойду пройдусь, надо напоследок на всё глянуть. Васятка, шубу!

Парень мигом накинул на плечи воеводе лисью шубу, покрытую тёмно-вишневым сукном, подал шапку и рукавицы.

Шагнув из полутёмной душной избы на крыльцо, Хитрово зажмурился от ослепившего его на миг яркого солнца. Жадно вдохнул свежий морозный воздух, прищурившись, посмотрел вокруг. Десятка полтора стрельцов широкими деревянными лопатами грузили пласты снега в большие короба и волоком тащили их за ворота крепости. На башнях атемарские плотники стучали топорами, доделывая верхние венцы срубов. Щепки и стружки, насыщая воздух запахом свежей сосны, кружась, падали на снег.

К воеводе на потных заиндевелых лошадях подъехали два казака – сторожевой разъезд, вернувшийся из ночного дозора.

– Что, замёрзли, ребята?

– Студёно. В поле позёмка завивает, метель будет.

– Как там караульщики, не помёрзли? – спросил воевода о людях, которые всю зиму находились на сторожах, разбросанных по обе стороны от Карсуна вдоль засечной черты. Караульщики жили в землянках и в случае чего должны были подавать знак дымом, поджигая в специально установленных чанах смолу.

– А что им поделается? Живут себе, как медведи, в берлогах.

– Добро, – сказал Хитрово. – Ступайте отдыхать.

Казаки неторопливо двинулись к своей избе, где их ждали миска толокна, кружка кваса и старые недруги – клопы, которые, как их казаки ни вымораживали, не оставляли служивых в покое.

Богдан Матвеевич спустился с крыльца и, заметая полами длинной шубы снег, пошел по проходу между строениями. Васятка поспешал следом, отстав от своего господина на один шаг. Возле низкого, до пояса, сруба воевода остановился, заслышав доносящиеся из него вопли. Это была земляная тюрьма.

– Отопри! – приказал Хитрово.

Караульный стрелец загремел замком и засовом, распахнул низкую дверь, из проема высунулся всклоченный и грязный узник.

– Воевода, милостивец! – возопил он. – Нет мочи терпеть!

Это был казак, убивший своего товарища во время запрещенной азартной игры в зернь на деньги.

– Сиди и молчи! – строго сказал Хитрово. – Твои бумаги отосланы в Москву. Как там приговорят, так и будет.

Стрелец затолкал узника в сруб и запер дверь.

– Скажи сотнику, чтобы сводили его в баню, – молвил Хитрово караульному. – Он шелудьями оброс.

Воевода на границе имел неограниченную власть. Он разбирал все проступки и определял наказания. Это касалось всех преступлений, кроме убийств. Душегубов, получив от воеводы материалы следствия, судила Боярская дума. К смерти за убийства на бытовой почве приговаривали редко, чаще убийц ссылали в Сибирь, в охотничьи ватаги, добывавшие пушного зверя.

– Студёно, чай, сейчас в яме, – пробормотал Васятка.

– А ты ему свои портки отдай, – усмехнулся Хитрово. – Убийство, Вася, смертный грех, за него платить надо.

Васятка был с этим согласен, однако он сочувствовал всем, кто страдает: не очерствел ещё душой, не ожесточился.

Хитрово толкнул калитку и вошёл на конный двор, где казаки вилами с возов метали привезённое с летних покосов сено. Запах сухой травы напоминал об июле, о неблизком ещё лете. Конюшни не было, казацкие лошади, неказистые и большеголовые, добытые в бою или за деньги у ногайцев, отличались неприхотливостью в содержании и выносливостью в походах. Полусотник подбежал к воеводе, и тот попенял ему за беспорядок и нечистоту.

– Будет сделано, воевода! – гаркнул казак, дыхнув на Хитрово чесночным смрадом.

– А это чьи одры? – указал Богдан Матвеевич на двух лошадей, чьи бока и крупы были облеплены засохшим навозом и соломой. – Шелепов давно не получали?

– Так это, – забормотал полусотник. – Хворают казаки, третий день лежат влёжку.

– Чем хворают?

– Лихоманка бьёт. Отойдут, неровен час.

Богдан Матвеевич забеспокоился. Не голод, не набег страшны ему были, а внезапное моровое поветрие. Бывало, что чума или холера в считаные дни опустошала города, а в крепости, при скученности людей, любая зараза могла распространиться с быстротой молнии. За прошлые месяцы люди в Карсуне мерли, но не так шибко, два-три в месяц. За оградой на берегу реки крестами прирастало кладбище.

– Ерофеич смотрел? – спросил Хитрово про имевшегося в поселении травника и костоправа, взятого им из Атемара для лечебных услуг.

– Он и сейчас возле них. Даёт отвары травные, да мало помогает. Даст Бог, выживут.

– Поставь кого-нибудь за их конями приглядывать, – сказал воевода. – Безлошадные казаки не ратники.

– Сделаю, Богдан Матвеевич, – полусотник согнулся в поклоне.

Под рукой воеводы имелось две сотни стрельцов и полусотня казаков. Это была пятая часть из тех, что пришли с ним вместе прошлой весной на Карсунскую засечную черту. Остальных, женатых и старых, Хитрово отпустил после Покрова по домам, приказав явиться в Карсун за две недели до поздней в этом году Пасхи. Лишние едоки воеводе были не нужны, для несения караульной службы хватало и этих. Отправил осенью по своим избам и работных людей, числом более трёх тысяч. Весной князь Долгорукий, нижегородский воевода, обязан был представить на строительство черты пять тысяч крестьян, взяв с каждого пятого двора по одному человеку. Работники должны были прибыть со своими лопатами и кирками, с пятью сотнями телег, оснащенных коробами, с косами и вилами для заготовки сена.

Воеводский опыт подсказывал Богдану Матвеевичу, что явятся на засечную черту далеко не все. Дьяк Кунаков верно заметил: князь Долгорукий был любитель волокиты, да и сами крестьянишки всегда не прочь увильнуть от государевой работы, хотя за неё им давали неплохие деньги – два, три рубля за лето. Правда, и работа была адова – рыть ров в три сажени глубиной, громоздить на русской стороне рва вал, укреплённый заострёнными бревнами, валить деревья для устройства засеки, непроходимой для степняков. Дел на лето намечалось невпроворот, и Богдана Матвеевича отягчала нелегкая дума, справится ли он со всем, что на него навалилось.

– Чего ты на меня таращишься? – спросил Хитрово своего спутника. – Или нашкодил где?

– Просьба у меня, – замялся Васятка.

– Так говори.

– Ты уедешь на Москву, Богдан Матвеевич, а мне разреши сходить с обозом в Казань?

– На кого же ты Кунакова оставишь?

Васятка Кунакова побаивался, тот был скор на кулачную расправу.

– Добро! – решил Хитрово. – Иди в Казань, только не набедокурь там. Я дьяку скажу. Пойдем в кузню, глянем, как Захар слово держит.

Кузня находилась в незастроенном углу крепости, в стороне от других строений. Это была большая рубленая изба с навесом, под которым хранились короба с древесным углем, полосы железа, нуждающиеся в ремонте лопаты, тележные оси, ободья колес, серпы, косы, а также дрова и несколько наждачных кругов. Отдельно поленницей были сложены бруски кричного сырого железа, добытого из болотной руды. Это железо привезли осенью из Засурья, где мордва его изготавливала с незапамятных времен. Захар, полковой кузнец, сказал, что это железо сразу в дело не годится, с ним нужно еще долго работать. Хитрово был любопытен и стал допытываться, как работать, что делать. Захар попытался объяснить, но на словах воевода ничего не понял. Тогда кузнец пригласил воеводу посмотреть, как это делается. За делами тот забыл о железе, а сегодня, когда перед отъездом стал подводить итоги сделанного на черте, вдруг вспомнил.

Широкая дверь в кузницу была распахнута настежь, и, подходя к ней, Хитрово увидел, как Захар держит клещами кусок раскалённого железа, а молотобоец бьёт со всего размаху кувалдой по местам, которые Захар обозначает ударами своего молотка. Увидев воеводу, Захар не прекратил работу, а, наоборот, стал ещё чаще постукивать по раскалённому железу, мол, смотри, Богдан Матвеевич, как кузнечное дело делается. Молотобоец, вдогон за кузнецом, стал чаще бить кувалдой, подсобник, провинившийся стрелец, начал сильнее раскачивать кузнечные меха, и пламя на горне из охряного стало белого цвета.

Рядом с наковальней стояла закопченная бочка. Захар положил молоток, подхватил клещами поковку и сунул в воду. Раздался шип, из бочки поднялись клубы пара.