Не сущие стены

Не сущие стены
Николай Сергеевич Колесников

«Вдох на рассвете» свершился!Новый апокалипсис, который должен был оставить после себя только праведников, а оставил только пепел и множество вопросов.Вот вам совершенно правдивая история о том, для чего и как всё это началось.А началось оно с обыкновенной тропической бабочки… Книга содержит нецензурную брань.

Не сущие стены

Николай Сергеевич Колесников

© Николай Сергеевич Колесников, 2020

ISBN 978-5-4498-7857-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я смотрю на яркую тропическую бабочку и не верю своим глазам. Её не должно, и не может здесь быть. Но я вижу бабочку так же ясно, как и всё остальное вокруг. Как линии и мозоли на своих руках.

Нельзя. Нельзя верить глазам.

Я зажмуриваю их и открываю снова.

Бабочка никуда не делась. Она продолжает сидеть на камне, иногда помахивая крыльями. Наверное зябнет.

Чтобы убедиться в её нереальности я смотрю поочерёдно то на бабочку, то на серое небо, то камни и снег вокруг. Всё остаётся на своих местах. До тех пор, пока бабочка не перелетает на камень поближе ко мне.

Я пытаюсь вспомнить, что я читал об изменённых психофизических состояниях человека в экстремальных условиях, но в голову упорно лезет только окровавленная тропинка, тянущаяся от места авиакатастрофы.

Сколько мы уже ползём? Два дня? Три?

Оборачиваюсь, чтобы спросить у служителя видит ли он бабочку, а заодно и посмотреть как он там. Но по немигающему взгляду, устремленному прямо туда, где за облачной пеленой проглядывает контур солнца, становится понятно, что он сейчас видит вещи гораздо более приятные, чем тропическая бабочка посреди заснеженных гор.

Стараясь надолго не сводить глаз с бабочки на камне, я поднимаюсь и подхожу к нему.

Он счастлив.

По крайней мере с таким выражением лица служитель отошел в мир иной. Неизвестно для чего я упорно пытаюсь вспомнить хоть какую-нибудь молитву. Но вместо этого в голову, как назло, лезет всякая пакость.

Этот пустой взгляд, устремлённый в вечность, нельзя перепутать ни с чем. Чтобы окончательно удостовериться я присаживаюсь, и не сводя глаз с бабочки пытаюсь прощупать у служителя пульс.

Пульса нет.

Зря я тащил его всё это время на себе. Сколько там мы ползли? Два дня? Три?

Кажется это я уже пытался вспомнить.

Не важно!

Важно, то что я не мог его бросить там. Нас ведь всего двое оставалось в живых.

Он и я.

И наверное он даже просил оставить его и не тащить. Чувствовал, что с раздробленными ногами ему долго не протянуть. Но я не слышал его. Ничего не слышал кроме этой невероятной пустоты, в которой где-то далеко-далеко летит ракета.

Иногда он пел или молился. Красиво наверное пел. Или молился. Все служители красиво поют. Я не слышал как он поёт, но чувствовал, как ритмично вздымается его грудная клетка.

Жаль его. Ну, пусть земля ему будет пухом.

Бабочка перелетает с камня на камень, и я порхаю за ней. После того как ты кого-то тащишь два дня, а потом бросаешь – ощущение невероятной лёгкости.

Н0—0ль

Уверенные шаги смолкают внезапно, прямо перед дверью. Обычной тонкой дешёвой дверью из двух картонок оклеенных под дерево, со звенящей пустотой между ними. Если кто-то с той стороны поднимает сейчас оружие, то эта дверь не сможет задержать ни одной пули. А так, действительно, идеальное место для убийства. Длинный, как продолжение коридора кабинет с обеих сторон уставленный стеллажами, с маленьким зарешеченным окошком напротив двери. Из-за высоченных потолков стеллажей, тянущихся от двери до окна комнаты, кажется, что в кабинете совсем нет места.

Почти так и есть. Здесь помещаются только три крохотных стола с настольными лампами, несколько стульев, на которых навалены папки с бумагами и, притаившийся в тени одного из стеллажей, хозяин кабинета. Шаги за дверью застают его с раскрытой папкой в руках. Он отвлекается от содержимого бумаг и, затаив дыхание, глядит на дверь.

Проходит три мучительно долгих секунды прежде чем раздаётся стук.

Хозяин кабинета захлопывает папку, тем самым надеясь прогнать навязчивое и липкое не то предчувствие, не то ощущение. И, вроде даже как облегчённо вздохнув, говорит:

– Войдите!

Стоящему за дверью приглашение войти слышится как будто изнутри его прокаркали. Хозяин кабинета действительно смахивает на очень осторожную и чрезвычайно умную птицу. Голос у него ломкий, и совершенно сухой. Как будто осень и последние высохшие листья на деревьях ждут дуновения ветра, чтобы они смогли наконец опасть.

Дверь распахивается и в кабинет входит гигант. По-другому этого человека описать трудно. Он очень высокого роста, широк в плечах и дверная ручка в его огромной пятерне кажется просто игрушечной. Дверной проем для него тоже мал и, чтобы войти, ему приходится основательно пригнуться и почти протиснуться боком. Становится ещё сумрачнее, как будто вошедший заслонил собой весь свет, или забрал всё пространство кабинета. Но свет идёт от окна, а в кабинете и без него было тесно. В полумраке ярко и неуместно жизнерадостно светятся новые погоны и шевроны вошедшего, и тускло холодно равнодушным светом светятся усталые глаза хозяина кабинета, по-прежнему притаившегося в тени стеллажей. Оба мужчины несколько секунд смотрят сначала друг на друга, потом одновременно переводят взгляды на пистолеты, лежащие поверх документов, на одном из столов.

Один пистолет в кобуре, другой без. Оба лежат стволами к двери. Оба они выглядят здесь совершенно несуразно. Маленький и серебристый револьвер органичнее бы смотрелся бы в сумочке престарелой, но воинственной бабули, чем в кабинете начальника отдела по особенным делам. Второй пистолет квадратный с длинным тонким дулом уместнее смотрелся бы в деревянной кобуре на боку революционера прошлого века, или в руке матроса, опоясанного пулемётными лентами.

Вошедший откашливается и первым, подняв усталые глаза от оружия, спрашивает, кажется даже, что немного виновато:

– Всё-таки уходишь, Абдулла?

Высокий, (не такой конечно, как вошедший, но всё же достаточно высокий), худой, лысый как колено, морщинистый как высохший баклажан, Абдулла вместо ответа устало моргает равнодушными глазами.

– А ведь я, – говорит вошедший и отводит глаза. – честно признаться, никогда особо не верил во все эти твои бредни. А оно, видишь, как вышло. Торжествуешь наверное?

И если до этого он говорил мягко, то вопрос звучит резко как выстрел охотника в тишине болот. Абдулла равнодушно пожимает плечами и в кабинете снова скрипит его вороний голос:

– Неуместно это сейчас. Да и о чём торжествовать? О том, что слишком многие умерли, а я оказался прав? Пффф….

Абдулла поднимает со стула папку и ставит её в стеллаж. Всё. Места в нём больше нет.

Абдулла отряхивает руки стуча ладонью о ладонь, но на столе и на стульях и даже кое-где на полу лежат ещё папки с бумагами.

– Не будешь разве сдавать дело в архив? – спрашивает великан, вместе с Абдуллой оглядывая комнату.

– Оно ещё не закрыто. – снова пожимает плечами Абдулла. Говорит он совершенно равнодушно, как будто о постройке сарая или о пекущемся пироге.

– Но разве… – начинает было вошедший и его сверкающие шевроны начинают прыгать, пока он активно жестикулирует, пытаясь описать руками масштаб дела и при этом не задеть ничего в кабинете… – Это вот всё! Вот эти вот все материалы, разве не дают нам понимания и возможности…

– Не дают! – обрывает его Абдулла.