Орлы Екатерины в любви и сражениях

Придворный Александр Михайлович Тургенев писал о Наталье Алексеевне:

«Великая княгиня умела обманывать супруга и царедворцев, которые в хитростях и кознях бесу не уступят… Она даже смогла извернуться из практически безвыходного положения. Согласно законам двора невеста наследника должна была пройти осмотр врачей на предмет целомудрия – это была обычная процедура. Но в этот раз ситуация оказалась беспрецедентной: немецкая принцесса рыдала и всячески пыталась скрыть своё естество – определить целомудрие, естественно, не удалось».

Многие подозревали, что у Натальи Алексеевны была связь с Андреем Разумовским. Причём связь ещё до брака. Павел же был настолько влюблён и настолько неопытен, что поверил в «чистоту» супруги с её слов. Не обращал он внимания и на намёки, которые делали ему впоследствии. Даже императрица-мать не смогла убедить его в том, что слишком уж вольны отношения Натальи Алексеевны и Андрея Разумовского. Правда, Павел всё же переживал некоторое время, но супруга, узнав причину его огорчений, закатила скандал, упрекала в том, что не верит ей, и клялась в том, что оклеветана. Она рыдала, падала в обморок, и Павел поверил ей.

Екатерина Михайловна была свидетельницей семейной трагедии, она конечно же сочувствовала Павлу, но когда с Натальей Алексеевной случилась при родах беда, самоотверженно делила роль сиделки с императрицей.

И вот снова, как ей казалось, назревал роман. Кто мог знать, во что выльется симпатия великой княгини, как, в конце концов, поведёт себя Николай и какова будет реакция Павла.

Екатерина Михайловна знала, что невеста понравилась великому князю, он повеселел, исчезли недавние горькие мысли. О своей суженой писал так:

«Я нашёл невесту такову, какову только желать мысленно себе мог: не дурна собою, велика, стройна, незастенчива, отвечает умно и расторопно. Что же касается до сердца её, то имеет она его весьма чувствительное и нежное… Весьма проста в обращении, любит быть дома и упражняться чтением и музыкою, жадничает учиться по-русски…»

14 сентября принцесса была крещена в православную веру с именем Мария Фёдоровна и обручена с Павлом Петровичем, а 26 сентября 1776 года они венчались.

Павел полюбил свою супругу, и она ему отплатила взаимностью. Он стал, как свидетельствуют биографы, «образцовым семьянином, пример которого служил всем его потомкам – будущим русским императорам».

Давно уже Россия не видела столь плодовитого брака. Одно перечисление детей Павла Петровича и Марии Фёдоровны впечатляет: Александр Павлович (1777—1825), Константин Павлович (1779—1831), Александра Павловна (1783—1801), Елена Павловна (1784—1803), Мария Павловна (1786—1859), Екатерина Павловна (1788—1819), Ольга Павловна (1792—1795), Анна Павловна (1795—1865), Николай Павлович (1796—1855), Михаил Павлович (1798—1849), великий князь. Итого десять детей. А если прибавить внебрачного сына от Софии Чарторыжской, которому дали имя Симеона Афанасьевича Великого, то одиннадцать.

Екатерина Михайловна обратилась к императрице с просьбой отпустить её в своё подмосковное имение Кайнарджи. Государыня согласилась не сразу. Но она уж и сама стала подмечать подозрительное внимание великой княгини к сыну Екатерины Михайловны. Отпустила её, а затем повелела создать специально для Николая Румянцева достойную дипломатическую должность, и вскоре он был отправлен за границу в ранге посланника.

Екатерина Михайловна прожила ещё несколько лет в уединении, уже отчаявшись вернуть хотя бы какие-то отношения с супругом.

22 августа 1779 года она ушла из жизни.

Она была похоронена в старом соборе Донского монастыря. Румянцев-Задунайский, находясь в Киеве на службе, выехал на её похороны, но попасть на них не успел.

Он давно уже покинул супругу, оказавшуюся, по отзывам современников, «на деле образцовою, попечительною матерью, прекрасною, рассудительною хозяйкою, отлично управлявшею хозяйством, и притом верною и любящею супругою, добивавшеюся если не до самой своей кончины, то очень долго совместного супружеского житья с мужем “так, как жила первые годы”. Проживая первое время брачной жизни сначала в Москве зимою, а летом в принадлежавшем княгине подмосковном имении Стрепкове, супруги Румянцевы жили согласно».

В «Русском биографическом словаре» Половцева говорится о времени рождения Екатерины Михайловны следующее:

«О годе рождения графини Румянцевой существует немалое разногласие: так, граф Д.А. Толстой говорит, что она родилась 25-го сентября 1714 г. и по достижении уже 34-летнего возраста вступила в брак с графом П.А. Румянцевым; автор исследования о роде князей Голицыных, г-н Серчевский, заявляет, что она родилась в 1723 г., но того же 25-го сентября; князь Лобанов-Ростовский, в своей Русской Родословной Книге, т. II, принимает годом рождения графини 1725 год; автор книги “Род Князей Голицыных”, т. І, – князь H.H. Голицын показывает, что она родилась в 1724 году того же 25-го сентября; этот год изображен и на ее надгробном памятнике в Москве и подтверждается не только словами самой графини в письме к её супругу, в котором она высказывает, что она ему ровесница, но также письмом её отца князя M.M. Голицына к князю Борису Ивановичу Куракину, что “Всевышний даровал ему дочь Екатерину сего 25-го сентября 1724 года”».

Если она всё-таки была старше Петра Александровича на десять лет, более понятно его к ней отношение. Но как он мог жениться с такой разницей? Ответ может быть только один – государыня вместе с его отцом решила, что именно такая жена сможет держать его в руках. Но этого не произошло…

«Дело в сём крае» должно быть под «вашим командованием!»

А впереди были новые бои с турками. Подросли и возмужали ученики Петра Александровича Румянцева, а его здоровье уже оставляло желать лучшего. Но он оставался в строю, по-прежнему командуя крупнейшим войсковым объединением – 2-й армией.

Возмужали ученики и любимейший из них, выпестованный в Первую турецкую войну – теперь уже тоже генерал-фельдмаршал, да ещё и Светлейший князь Григорий Александрович Потёмкин. Возмужать то он возмужал, но и в новую Русско-турецкую войну 1787—1791 годов произошло событие, которое едва не выбило из колеи ученика и вновь пришлось ему опереться на доброе, надёжное плечо своего учителя.

В самом начале войны, в сентябре 1787 года, Потёмкин отдал приказ молодому Черноморскому флоту выйти в море из Севастополя, искать везде неприятеля и атаковать его, невзирая на превосходство в силах. Приказ отличался решительностью и твердостью. «Хотя бы всем погибнуть, – писал Потёмкин командующему флотом Войновичу, – но должно показать свою неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля. Сие объявить всем офицерам вашим. Где завидите флот турецкий, атакуйте его, во что бы то ни стало, хотя бы всем пропасть».

А 24 сентября Потёмкин получил ошеломившее его известие о том, что Черноморский флот попал в сильный шторм и понёс колоссальный урон. Трудно передать горе Григория Александровича, столько сил вложившего в создание флота. В тот день он был близок к отчаянию, о чём свидетельствуют его письма к двум самым близким ему людям – Екатерине II и П.А. Румянцеву.

«Матушка Государыня, – писал он, – я стал несчастлив… Флот севастопольский разбит бурею; остаток его в Севастополе, все малые и ненадежные суда и лучше сказать не употребительные; корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьёт, а не турки. Я при моей болезни поражён до крайности; нет ни ума, ни духу. Я просил о поручении начальства другому. Верьте, что я себя чувствую (sic) не дайте чрез сие терпеть делам. Ей, я почти мёртв, я все милости и имение, которое получил от щедрот ваших, повергаю к стопам вашим и хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлится. Теперь пишу к графу Петру Александровичу (Румянцеву. – Н.Ш.), чтоб он вступил в начальство, но, не имея от вас повеления, не чаю, чтобы он принял, и так, Бог весть, что будет. Я всё с себя слагаю и остаюсь простым человеком, но что я вам был предан, тому свидетель Бог».

Второе письмо было к Петру Александровичу Румянцеву, в котором Потёмкин также изливал душу и делился своими переживаниями, заканчивалось предложением принять командование всеми вооруженными силами на юге России. В ответ на сообщение Потёмкина о том, что «Государыня… пошлёт о принятии начальства», Румянцев решительно возразил:

«Что до письма Государыни, то я его и поныне не имею и не желаю, чтобы в нём была нужда; но того желаю от всего сердца, чтобы вы, милостивый князь, наискорее выздоровели и… чтобы все обстоятельства вообще вам способствовали на одержание вам же определённых побед и славы. Сего вам от всей души и наиусерднейше желает к вам всегда преданный и вас душевно любящий…»

Кстати, это письмо опровергает довольно распространенную версию о неприязненных отношениях между двумя полководцами.

Душевное потрясение было велико, но расслабиться Потёмкин позволил себе лишь на один день, даже вечер. Он излил в письмах свою боль и снова с присущей ему энергией занялся неотложными делами. И поддерживали его супруга его императрица Екатерина с проверенным в боевых делах другом и учителем Петром Александровичем Румянцевым. Императрица прямо написала: «В эти минуты, мой дорогой друг, Вы отнюдь не маленькое частное лицо, которое живёт и делает, что хочет. Вы принадлежите государству, Вы принадлежите мне. Вы должны, и я Вам приказываю, беречь Ваше здоровье. Я должна это сделать, потому что благо, защита и слава Империи вверены Вашим попечениям, и что необходимо быть здоровым телом и душою, чтобы исполнить то, что Вы имеете на руках. После этого материнского увещания, которое прошу принять с покорностию и послушанием, я продолжаю…»

В следующем письме императрица отозвалась на просьбу Потёмкина о передачи командования Петру Александровичу Румянцеву, следующим образом: «Дай Боже, чтобы ты раздумал сдать команду Фельдмаршалу Румянцеву. Не понимаю, как одному командовать ужасной таковой громадою. Разве в такое время, когда за верно будет безопасно от неприятельских нападений или предприятий».

Императрица и в последующих письмах старалась приободрить Потёмкина: «Сколько буря не была вредна нам, авось-либо столько же была вредна и неприятелю. Неужели, что ветр дул лишь на нас?» Действительно, турецкий флот тоже пострадал от бури, причём, как стало известно позднее, пострадал в значительно большей степени, что Севастопольский.

Впрочем, Потёмкин уже был в строю. Злопыхатели, которые любят говорить о его хандре, о его слабости, намеренно умалчивают о том, что светлейший князь был очень серьёзно болен. Болезнь, которая была получена в Крыму и чуть не свела его в могилу, которая постоянно именуется в письмах лихорадкой, сильно мучила его. Кое-кто дописался до того, что стал оправдывать Наполеона за поражение в Бородинском сражении тем, что у того был в тот день насморк, а при насморке сильном, мол, человеку трудно соображать. А здесь болезнь, изо дня в день ухудшающая состояние… Какое нужно иметь мужество, какую волю, чтобы, преодолевая физические страдания, сохранять силу духу! Ведь Потёмкин путём титанических усилий благоустроил юг России, создал флот, построил верфи, города. И теперь он же возглавил защиту этого края. Распоряжения его, как свидетельствуют документы, были строги, точны и грамотны. К тому же пришли обнадёживающие сообщения о флоте, которыми он тут же поделился с Суворовым.

26 сентября он писал: «Флот наш, выдержавши наижесточайшую бурю, какой не помнят самые старые мореходы, собирается в гавани Севастопольской. Корабль “Святой Павел” и фрегаты: “Св. Андрей”, “Легкий”, “Победа”, “Перун” и “Стрела” уже там. Корабль “Слава Екатерины” с одним фрегатом показался в виду той гавани, и только не достаёт корабля “Марии Магдалины” и одного фрегата, но и о тех есть слух, что они близ берегов. И так теперь остаётся употребить старание о скорейшей починке флота, дабы к будущей кампании был оный в состоянии выйти в море».

В те дни Потёмкин направил различным адресатам десятки писем и распоряжений, которые лучше всего показывают его сильную волю, способность побороть отчаяние и держать в руках нити управления огромным хозяйством, находившимся в его ведении. Приведём лишь некоторые из тех писем.

В своих письмах Румянцев уже в начале войны не раз упоминал, что чувствует себя плохо, но он провёл две кампании и начал третью, 1789 года.

К началу кампании армия, которой он командовал, насчитывала до 35 тысяч человек.

Между тем турецкий султан Абдул-Хамид, потрясённый падением Очакова и другими поражениями, уже склонялся к миру, но с его внезапной смертью надежды на прекращение войны рухнули. Двадцатидевятилетний Селим III, вступивший на престол, не захотел начинать своё правление с заключения мирного договора, который полагал позорным. Новый султан рвался взять реванш, для чего в марте 1789 года двинул вперед войска.

Пётр Александрович Румянцев послал навстречу туркам 4-ю дивизию, возглавляемую генерал-поручиком В.Х. Дерфельденом, с задачей воспрепятствовать сосредоточению неприятельских сил между Днестром и Прутом и отбросить корпус турецкого военачальника Якуб-паши на правый берег Дуная. Дерфельден разбил неприятеля под Максименами и Галацем, ознаменовав своими блестящими победами начало кампании 1789 года.

По планам, главная роль отводилась в ней именно армии генерал-фельдмаршала Петра Александровича Румянцева. Но он чувствовал, что силы уже не те, и для пользы дела просил императрицу соединить все силы под командованием Потёмкина.

В его письме, датированном 29 марта 1789 года, значилось:

«Моя пятидесятилетняя военная служба, от всех вредных заключений публики, коя часто по одним догадкам славу наидостойнейших мужей помрачает, охранена, и мое щастие было бы совершенно, ежели бы я в состоянии был в новом назначении вашему Императорскому Величеству служить. Но при всём горячем желании, будучи теперь удручён тяжкими болезнями, я себя вижу принуждённым… о увольнении от всех дел до совершенного восстановления моего вовсе разрушенного здоровья, просить».

Вспомним, ещё в самом начале войны Румянцев писал Потёмкину, что «дело в сём крае не может лучше пойтить, как под одним вашим командованием». Он же объяснял, что одолели болезни и старые раны и подчас «чуть видит, что пишет».

Получив рескрипт Екатерины II об отставке, Пётр Александрович направил 2 апреля 1789 года Потёмкину душевное письмо следующего содержания:

«Я очень рад, батюшка князь, что всё сбылось по моему усердному желанию и сходственно с лучшей пользой дел, ибо я никак не был в состоянии делать кампании; мои ноги, как бревна, и всё тело, как колода. Остаётся мне теперь желать Вам всех успехов в наших предприятиях и ожидать от вашей добродетельной души, что вы мне усладите ту горесть, что я чувствую от скорбей и болезней, Вашим пособием в доставлении мне нужного покоя и времени не на восстановление, коего я уверительно не ожидаю, а на поправление моего вовсе потерянного здоровья. Я просил сей милости от Государыни, и я уповаю твердо на её милосердие и на Ваше о мне сострадание в сём моём печальном положении, прося Вас всепокорно в том весьма быть уверенными, что моя благосклонность к Вам будет бесконечна и выше всякого выражения и что я с сим чувством и наивысшим почтением наиискреннейше привязан пребуду, доколь жив, Вашей Светлости всепокорный и всепослушный слуга».

Румянцев ушёл в отставку по своей воле, по собственной просьбе, но недоброжелатели Потёмкина, которых было в избытке, тут же придумали версию об изгнании прославленного полководца, а затем эта сплетня перекочевала в «труды» недобросовестных историков.

Итак, Румянцев считал, что дело в сём крае не может пойти лучше, как под одним, единым руководством Григория Александровича Потёмкина. Война перешла в следующую стадию, задачи на кампанию 1789 года были самые решительные.

Потёмкин перевёл на главное направление действий Александра Васильевича Суворова, подчинив ему 4-ю дивизию, в состав которой входило 5 пехотных, 4 карабинерных и 4 донских казачьих полка, а также 30 орудий полевой артиллерии.

В журнале возглавляемого Потёмкиным нового стратегического объединения, названного «Соединённая армия на юге», прописаны задачи, поставленные Суворову, и рассказывается о блистательном их решении.

Пётр Александрович Румянцев отправился на отдых, полагая, что больше уже не придётся ему становиться в боевой строй – годы не те, да и здоровье не то.

Но он ошибся. В 1791 году оплакал он своего ученика Григория Александровича Потёмкина, а своим близким, присутствовавшим при этом, сказал: «Россия лишилась в нем великого мужа, а Отечество потеряло усерднейшего сына, бессмертного по заслугам своим».

Узнав о заключении мирного договора, порадовался победоносному завершению войны с турками, справедливо названной «Потёмкинской».