Павел l. Драмы любви и трагедия царствования

Но, позвольте, почему 4 марта? Ведь всем известно, что София-Фредерика Ангальт-Цербстская – будущая императрица Екатерина Великая – родилась не 4 марта, а 21 апреля (по европейскому календарю 2 мая) того же 1729 года.

Этот вопрос интересовал и саму Екатерину. Став российской императрицей, она решила разобраться со своим истинным днём рождения, и по её поручению прусские историки, как сообщается далее в журнальной статье, «перерыли все штеттинские архивы в поисках материалов о жизни её родителей в этом городе и не нашли ничего, даже метрических записей о рождении Ангальт-Цербстской принцессы».

Борис Алмазов вполне резонно замечает:

«При немецком «орднунге» (порядке) такого не может быть, потому что не может быть никогда! Однако все материалы просто-напросто исчезли. Единственной причиной этого исчезновения историки посчитали тайну рождения принцессы и были правы…»

С какой целью изымаются те или иные документы, касающиеся времени рождения младенцев, рода не простого? Ответ ясен: скрыть истинную дату рождения, а с помощью сокрытия даты или её изменения увести подальше от того, кто же был настоящим отцом того или иного ребёнка. К примеру, дата рождения нашего знаменитого путешественника и, что менее известно, блистательного военного разведчика генерал-майора Николая Михайловича Пржевальского была изменена указом самого императора Николая I. В документах был поставлен вместо 1838-го 1839 год рождения. Это было необходимо для того, чтобы увести день рождения подальше от даты встречи цесаревича Александра Николаевича со смоленской красавицей Еленой Алексеевной Каретниковой, будущей матерью Пржевальского. А встреча эта произошла в Смоленске как раз за девять месяцев до рождения Николая Михайловича. Интересно также, что к книге, хранящейся в церкви села Лабкова, где была первичная запись по поводу рождения, доступ был ограничен специальным распоряжением, а подлинник этой метрической книги никогда, нигде и никому публично не был представлен.

Были причины скрывать истинную дату рождения дочери Иоганны-Елизаветы. Проскочила даже информация, что будущая императрица родилась семимесячной. Словом, что-то было не то – поздновато, видно, вернулась к мужу Иоганна-Елизавета после своего парижского романа с Иваном Бецким, и необходимо было как-то завуалировать то, что родила она дочку раньше срока, уточним, якобы раньше срока.

И ещё один интересный факт. Когда в 1745 году Софию-Фредерику Ангальт-Цербстскую привезла в Россию её мать Иоганна-Елизавета, именно Иван Иванович Бецкой был назначен императрицей состоять при герцогине-матери и дочери, причём дочери также и его. Он был при герцогине вплоть до её отъезда из России, а когда она в 1747 году была вынуждена уехать за границу, то он вышел в отставку и отправился в Париж.

С отцом будущей императрицы ясно. Но что же с сыном. Настал момент поговорить о наследнике престола, ради которого императрица Елизавета Петровна и затеяла женитьбу Петра Фёдоровича. Наследник, нужен был наследник, причём срочно, поскольку она уже поняла, что её племянник – Пётр Фёдорович – в государи России не годится.

И вот невеста выбрана, брак заключён. Но планы Елизаветы Петровны натолкнулись на совершенно неожиданное препятствие, связанное с состоянием здоровья великого князя и, как окончательно стало ясно, неспособностью его иметь детей. Пришлось принимать срочные меры. Какие же?

Екатерина Алексеевна вспоминала в 1774 году в «Чистосердечной исповеди», адресованной Потёмкину:

«Мария Чоглокова, видя, что через девять лет обстоятельства остались те же, каковы были до свадьбы, и быв от покойной Государыни часто бранена, что не старается их переменить, не нашла иного к тому способа, как обеим сторонам сделать предложение, чтобы выбрали по своей воле из тех, кои она на мысли имела; с одной стороны выбрали вдову Грот… а с другой – Сергея Салтыкова – и сего более по видимой его склонности и по уговору мамы, которую в том наставляла великая нужда и надобность».

Портрет цесаревича Петра Фёдоровича и великой княгини Екатерины Алексеевны. Художник Г. Гроот

Многое открывает в тайне рождения наследника то, что рассказала Екатерина в своих записках:

«Между тем Чоглокова, вечно занятая своими излюбленными заботами о престолонаследии, однажды отвела меня в сторону и сказала:

– Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьёзно.

Я, понятно, вся обратилась в слух; она с обычной своей манерой начала длинным разглагольствованием о привязанности своей к мужу, о своём благоразумии, о том, что нужно и чего не нужно для взаимной любви и для облегчения или отягощения уз супруга или супруги, а затем свернула на заявление, что бывают иногда положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правила.

Я дала ей высказать всё, что она хотела, не прерывая, и вовсе не ведая, куда она клонит, несколько изумлённая, и не зная, была ли это ловушка, которую она мне ставит, или она говорит искренно. Пока я внутренне так размышляла, она мне сказала:

– Вы увидите, как я люблю своё Отечество и насколько я искренна; я не сомневаюсь, чтобы вы кому-нибудь не отдали предпочтения: представляю вам выбрать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Если не ошибаюсь, то последний.

На что я воскликнула:

– Нет, нет, отнюдь нет.

Тогда она мне сказала:

– Ну, если это не он, так другой, наверно.

На это я не возразила ни слова, и она продолжала:

– Вы увидите, что помехой вам буду не я.

Я притворилась наивной настолько, что она меня много раз бранила за это как в городе, так и в деревне, куда мы отправились после Пасхи».

То есть были предложены Нарышкин и Салтыков. Оба представители древних и знатных родов, опять-таки восходящих к Рюриковичам.

Случайность? Не думаю. Императрица Елизавета Петровна знала, что делает, или её деяния просто оказывались в русле Божьего Промысла по возвращению, пусть тайному, династии Рюриковичей, сплотивших и сделавших могучей державу Российскую.

И вот около полудня 20 октября 1854 года великая княгиня Екатерина Алексеевна родила мальчика.

«Как только его спеленали, – отметила она в своих «Записках…», – Императрица ввела своего духовника, который дал ребёнку имя Павла, после чего Императрица велела акушерке взять ребёнка и следовать за ней».

Здесь явно проявилось желание Елизаветы Петровны забрать под своё крыло и свою опеку того, кого она определила в свои преемники. Императрица была хорошо осведомлена о выходках великого князя, который в те дни пил беспробудно и лишь однажды заглянул к супруге, справился о здоровье и тут же удалился, заявив, что «не имеет времени оставаться».

Уж кто-кто, а он-то отлично понимал, что не имеет ни малейшего отношения к новорожденному. Екатерина в своих «Записках…» упомянула о реакции со стороны Петра Фёдоровича на рождение детей, именно детей, потому что позднее у неё родилась дочь, названная Елизаветой Петровной Анной, в честь двоюродной сестры Анны Иоанновны. Так вот великий князь заявил однажды:

«Бог знает, откуда моя жена берёт свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребёнок и должен ли я его принять на свой счёт».

«Лев Нарышкин прибежал ко мне, – писала Екатерина, – и передал мне эти слова прямо в пылу. Я, понятно, испугалась таких речей и сказала ему:

«Вы все ветреники; потребуйте от него клятвы, что он не спал со своею женою, и скажите, что если он даст эту клятву, то вы сообщите об этом Александру Шувалову, как великому инквизитору Империи».

Лев Нарышкин пошёл действительно к его императорскому высочеству и потребовал от него этой клятвы, на что получил в ответ: «Убирайтесь к чёрту и не говорите мне больше об этом».

Яснее не скажешь.

Что касается Анны, судя по времени появления на свет дочери Понятовского, она умерла в младенчестве. Ну а Павла, как уже говорилось, сразу забрала императрица, и Екатерине пришлось испытать, как она выразилась, «горькое материнство»:

«Со следующего дня (после родов) я начала чувствовать невыносимую ревматическую боль… и притом я схватила сильную лихорадку. Несмотря на это, на следующий день мне оказывали почти столько же внимания; я никого не видела, и никто не справлялся о моём здоровье… Я то и дело плакала и стонала в своей постели».

Даже на крестины маленького Павла Екатерину не пригласили.

«На шестой день были крестины моего сына; он уже чуть не умер от молочницы. Я могла узнавать о нём только украдкой, потому что спрашивать о его здоровье значило бы сомневаться в заботе, которую имела о нём Императрица, и это могло быть принято дурно. Она и без того взяла его в свою комнату, и, как только он кричал, она сама к нему подбегала и заботами его буквально душила…»

Вскоре после крестин Екатерине сообщили, что Сергей Салтыков был назначен отвезти известие о рождении Павла в Швецию. Этого и следовало ожидать. Держать при дворе такого свидетеля рождения наследника было бы опрометчиво. Вот когда Екатерина поняла, что привязалась к нему, а быть может, даже полюбила. Недаром, признаваясь в «Чистосердечной исповеди» о своих отношениях с Понятовским, она откровенно написала, что это произошло «после года и великой скорби». А тогда, после отъезда Сергея Салтыкова, призналась, что «зарылась больше, чем когда-либо, в свою постель, где я только и делала, что горевала».

Уже и крестины прошли, а мать ещё ни разу не видела сына. Но виновна ли она была в том? У неё не спрашивали, любит или не любит она жениха, когда вели под венец, более того, один из вельмож прямо и определённо сказал, что «государи не любят». То есть государи вершат браки по государственной необходимости. В то время считалось, что государи и члены правящей династии не всегда могут решать, как вести себя при дворе. Их действия также истолковывались государственной необходимостью. Императрица Елизавета Петровна полагала, что Павел не должен видеться с родителями, что его необходимо оградить от их влияния, тем более родительницей была, по сути, одна Екатерина.

Жестоко? А разве не жестоко то, что было сделано в отношении и вовсе безвинного младенца Иоанна Антоновича, упрятанного в крепость «по государственной необходимости»? И тут трудно что-то оспорить, ведь для укрепления государственной власти, для прекращения эпохи дворцовых переворотов действительно необходимо было скрыть от всякого рода авантюристов личность, которую можно было использовать как знамя для поднятия смуты. И тут уж было не до того, чтобы считаться с интересами этой личности. Можно спорить и о суровости тех мер, которые были приняты к человеку, не виновному в том, что судьба распорядилась с ним так, как распорядилась.

Наверное, мы не вправе судить императрицу Елизавету Петровну за её решение самой воспитать наследника престола. Ведь несомненно одно: думала она прежде всего не о себе, а о державе Российской и преследовала не какие-то свои узкокорыстные интересы, а действовала во имя интересов, как считала, всеобщих.

И всё же добрые чувства порою брали верх…

«Когда прошло 40 дней со времени моих родов… – вспоминала Екатерина, – сына моего принесли в мою комнату: это было в первый раз, что я его увидела после рождения. Я нашла его очень красивым, и его вид развеселил меня немного; но в ту же самую минуту, как молитвы были кончены, Императрица велела его унести и ушла…»

Интересны наблюдения иностранцев и оценки, сделанные ими по поводу происходящего при Российском императорском дворе. Прусский посланник доносил Фридриху II:

«Надобно полагать, что Великий Князь (Пётр Фёдорович. – Н.Ш.) никогда не будет царствовать в России; не говоря уже о его слабом здоровье, которое угрожает ему рановременною смертью… надобно признаться, что поведение его вовсе не способно привлечь сердца народа. Непонятно, как принц его лет может вести себя до такой степени ребячески. Некоторые думают, что он притворяется, но в таком случае он был бы мудрее Брута. К несчастью, он действует безо всякого притворства. Великая Княгиня ведёт себя совершенно иначе».

Воспитать «любезным пред Богом и у людей»

Безусловно, Елизавета Петровна нисколько не обольщалась насчёт наследника, она была в весьма щекотливом положении. Ведь после неё престол мог занять именно великий князь Пётр Фёдорович. Великая княгиня, даже при том условии, что она была гораздо достойнее, при живом супруге никаких прав не имела. Осталось уповать на Павла. Но объявить его наследником при живых родителях можно было лишь по достижении совершеннолетия. И Елизавета Петровна готовила его к этому, стараясь всячески ограничивать его контакты с родителями, тем более великий князь даже и не стремился по понятным причинам к этому.