ОРНИТОЛОГИЯ. I have to kill this goddamn bird

ОРНИТОЛОГИЯ. I have to kill this goddamn bird
Николай Слесарь

Хоть птица птице рознь, любая птица дополняет человека в его стремлении к свободе. И, может быть, в своем понимании свободы человек подобен ей лишь в том самом извечном стремлении к недостижимому.

ОРНИТОЛОГИЯ

I have to kill this goddamn bird

Николай Слесарь

Корректор Валентина Корионова

Иллюстратор Николай Слесарь

© Николай Слесарь, 2019

© Николай Слесарь, иллюстрации, 2019

ISBN 978-5-0050-8580-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I

Одинокая черная птица меланхолично парила в прозрачном весеннем небе над ржавыми крышами, отрешенно окидывая взглядом их неравномерное распределение до самого горизонта. Почти как альбатрос над взъерошенной поверхностью бескрайнего моря. Ведь это был довольно большой город, раскинувшийся в устье полноводной реки.

И отсюда, сверху, казалось, что этот город практически не меняется с течением времени. Одна и та же река, те же улицы, немного зелени летом тут и там и море коричневых крыш изо дня в день, из года в год.

То есть город менялся, конечно, но даже в этих своих изменениях он был словно законсервирован кем-то. Скрыт от глаз. То ли до лучших времен, то ли уже раз и навсегда, в забытьи или помутнении рассудка.

Те же времена года – они вроде и были, а словно бы их и не было в помине. Погода и та в этих своих периодических сезонных колебаниях лишь беспрестанно вертелась по кругу. И странный этот цикл никоим образом не был связан ни с календарем, ни с каким-либо иным временным течением.

Ветер непременно дул лишь с запада, привнося, казалось бы, другие оттенки и запахи, какие-то новые настроения, но одинаково неопределенные и чересчур непонятные.

Так что идеи эти еще оставались какое-то время висеть в воздухе, а после сдувались куда-то дальше на восток, где и пропадали пропадом.

Возможно, что-то все же оседало где-то, но в крайне незначительных количествах и спустя какое-то время совершенно не выделялось на общем фоне.

Из птиц, помимо ворон, по городу бродили лишь верные и неизменные его спутники – воробьи, голуби, да вот еще, пожалуй, чайки. Утки не в счет. Перелетных птиц почти никто здесь не видел или попросту не замечал. А если их случайно заносил сюда тот самый западный ветер, они, повертев своими удивленными носами да полетав чуть-чуть над городом, тут же его покидали без сожаления и без оглядки.

Все же условия здесь были совсем не курортные. Зимой могла в любой момент вернуться осень, весной – зима, летом – все та же осень. И только осень почти ничто не вытесняло из ее привычного бесконечно протяженного, бездонного ложа. Лишь осень здесь царствовала на полную катушку, и все остальное будто бы было лишь ее неисчислимыми проекциями да случайными вариациями.

Впрочем, местный климат вряд ли является чем-то уж настолько особенным в смысле своего довлеющего непостоянства. Разве только погода здесь носила характер безусловно определяющий, то и дело подминая под себя и этих людей, мельтешащих внизу, и будто бы все прочие строения и предметы, когда в очередной раз возвращалась нейтрально-безликая серая мгла, заслоняя собой небо и постепенно заполняя собой весь этот город.

Однако и это серое однообразие было лишь видимостью. В конце концов погода неумолимо менялась снова, и унылую туманную, дождливую облачность сменяло активное и разноцветное многообразие противоположного.

И в этой на первый взгляд бесцветной птичьей жизни неожиданно возникали свои моменты, жизнь приобретала объем и даже появлялись будто бы новые горизонты.

Воробьи и голуби в основном летали беспорядочной толпой туда-сюда, застревая в каком-нибудь особенно кормном местечке или же в проталинах подземной тепломагистрали зимой.

Чайки паслись на реке, с воплями кувыркаясь там в воде, летая над водой или просиживая дни напролет на набережных.

Вороны, как представители более интеллектуального сообщества, целыми днями торчали во дворах, оглашая окрестность своим неприятным, резким карканьем, переругиваясь и выясняя отношения.

Однако иные из них держались вполне себе обособленно, деловито медитируя на самой верхушке какого-нибудь высоченного тополя, покачиваясь там на ветру, или же наоборот, сидя на самой нижней ветке, задумчиво разглядывая прохожих или же просто паря в вышине и глядя куда-нибудь вдаль.

Интересно, что думалось подобной птице в такие моменты? О чем размышляла она, отрешившись от сиюминутного, отстранившись от общения с себе подобными? Вряд ли кто-то знает наверняка. Это есть большая загадка.

Именно такая ворона в настоящий момент и парила над городом в поисках чего-то такого, чего, может, и нет во всем белом свете. Она проживала в одном из бесчисленных дворов, составляющих вместе небывалых размеров каменный лабиринт.

Собственно, город и был в некотором смысле лабиринтом. Как и любой другой большой город. И тут уж у птиц было неизменное преимущество – чем метаться внизу в поисках выхода, они прекрасно могли перелететь в любую его точку, не испытывая при этом никакого дискомфорта, даже не воспринимая в этом смысле лабиринт лабиринтом, с недоумением поглядывая на столь беспомощно блуждающих внизу прохожих.

Так вот, эта ворона жила практически в самом центре этого лабиринта. Где-то внизу, во дворе весело перекаркивалась ее братия, а она сама любила бродить по крышам – то рассматривая небо над головой, то разглядывая суету, происходящую на улице, а то с любопытством наблюдая через окна в доме напротив такую странную и непонятную для нее жизнь людей в самых интимных и замысловатых ее аспектах.

Обнаружив нечто для себя интересное, она могла сидеть так часами, изучая мужчин и женщин за стеклом, как в каком-нибудь зоопарке, театре или даже музее.

Вот и теперь ее взгляд был прикован к сидящему у самого окна человеку, то ли глядящему куда-то во двор, то ли в никуда и не видящему теперь ничего во всем белом свете.

II

Раздражение. Весь мир вокруг заполнен теперь этой чумой. Одно сплошное раздражение на любое движение и неподвижность, любой шорох и внутри, и снаружи. И больше ничего.

Правда, нет, еще есть окно. Высокое белое окно, за которым ничего не существует. Рама крашеная-перекрашеная, облупившаяся и потрескавшаяся. Ее уже давно повело так, что половинка с половинкой не сходится. Потому из окна отчаянно дует.

И это тоже здорово раздражает. Будто кто-то специально измывается надо мной. И этот сквозняк выдувает из головы последние мысли, не оставляя ничего, кроме раздражения, не привнося при этом ни свежего воздуха, ни облегчения.

И совершенно неважно, кто ты есть теперь. Неважно, кем ты был раньше. Теперь только этот бесконечный бледный день, такой, что и деталей никаких и никакого перемещения, лишь блеклый белый свет вокруг и больше ничего.

Разве еще где-то сбоку тикают часы. Мне их не видно теперь, но я знаю, что они там и что они вечно куда-то идут. И раз услышав их тиканье, не замечать их больше не выйдет.

И если что-то движется теперь вокруг меня, то именно таким образом – оставаясь на одном месте. И появляется устойчивое ощущение, что все только делают вид, что что-то делают и куда-то там идут. И это, наверное, главный источник раздражения.

Ничего не изменяется, а вид у всех до того деловой и сосредоточенный. Целеустремленный взгляд и строгий голос. От одного вида просто тошнит.

Жаль, окно не открыть. Хоть и кажется, будто оно не закрывается, и щели между створками чуть ли не толщиной с палец, а не открыть. То ли переклинило его, то ли в последний раз его красили не краской, а клеем. И петли под краской проржавели. И шпингалеты не поддаются. Словом, окно не открыть.

Я специально уселся напротив окна, замотавшись в домашний халат, чтобы не видеть ничего больше. Максимально исключить интерьер и не смотреть ни на что и ни на кого. Тусклое окно идеально подходит для подобной расфокусировки, своим ровным белым светом оно затмевает все остальное. Так проще ни о чем не думать. Проще рассредоточить свой взгляд и затеряться вместе с ним на грани света и тени.

Ибо нет больше никаких дел, нет обязательств и нет самой необходимости. Ничего нет. Есть только реакция, на все одна и та же. И, слава богу, никого рядом.

Видимо, я снова спутал вход и выход, не вовремя сменил направление, ну или сделал что-то такое, чего не следовало бы делать. Теперь уже неважно, в чем именно заключалась причина. Любая ошибка порождает ошибку.

И лишь раз подумав о причине, я стал думать о ней уже непроизвольно, проклиная все на свете и испытывая новый приступ подступающей тошноты и раздражения.

Все же странно. Ладно бы теперь еще кто-то был рядом. Что еще может так изводить, как не другие люди в непосредственной близости? Ведь все остальное вечное и пресное, всегда одно и то же и настолько примитивное и неповоротливое, что должно восприниматься не иначе как никак. Лишь что-то живое и воспроизводящее звуки может вызывать столь однозначную и бурную реакцию. Что-то такое, что будто бы существует в противоположность тебе и всему твоему существу.

Хотя полно и всяких иных внешних раздражителей. Телефонные звонки, телевизор за стенкой, со всеми его новостями и рекламой, автомобили на улице, соседи, предметы и образы, вызывающие ненужные воспоминания, и общее неустройство бытия.

Оно, это неустройство, обычно всплывает именно в такие вот моменты острой неудовлетворенности всем. Что называется, невзначай попадается на глаза и что есть сил разъедает изнутри, поглощая остатки душевных сил.