Слуга

– В Дубровку…

– И мне туда же. Подвезешь?

– Какой разговор…

Мужик завел мотоцикл. Кожемякин сунул тулуп в коляску и сел сам. Казалось, мотоцикл еле тащится. Михалыч оглянулся: на крыльце было пусто.

Вот и славненько. Еще минута – и от беглеца останется лишь пыль над дорогой, но и та вскоре уляжется – остальное в рабочем порядке, остальное за кадром, лишь бы уйти.

На двенадцатом километре, перед самой деревней, Михалыч попросил остановиться. На покос заглянуть надо… Кинул через плечо тулуп и двинул осинником от дороги, углубляясь в лес. За спиной вновь затрещал мотоцикл и вскоре затих, удаляясь. Мужик мог подумать, что у мента не все дома: то он тулуп собирался сушить у себя на огороде, то решил отправиться на покос.

Старая заросшая тропка вела на покос дяди Вани Захарова. Пробравшись по ней, Кожемякин оказался у косогора. Внизу темнела река. А где же покос? Странное дело: река на месте, а покоса нет. Не может такого быть. Вроде та же местность, и вроде не та. Это значит, что нет никаких стогов, где можно залечь хоть на неделю. Залечь – и забыть обо всём. Забыть про сержанта по имени Гуща, про опера Иванова… Про Физика, однако, забыть не удастся. Так что вперед, к реке, – там бывают лодки. Иногда их оставляют без присмотра.

У «Бариновой горы» тропка пошла под гору. Когда-то здесь жил барин-художник. От его дома осталась лишь яма, поросшая деревьями.

Перелезая через рухнувшие деревья, проползая под ними среди сучков, Кожемякин спустился к реке, возле ручья. За ручьем, на косогоре, виднелась за соснами церковь. Речная волна гладила глинистый берег. За ручьём – в том месте, где обычно поджидали рейсовый теплоход, – смотрел из крапивы ржавый сарай с облезлыми буквами: «Нагорная Дубровка». Теплоходы давно не ходили – сарай остался. В зарослях, среди крапивы и конопли, ютились ряды крашеных ящиков, похожих на сейфы. Местные садоводы, как видно, прятали в них рыбачьи принадлежности. Сбоку, у основания косогора, лежало болотце – над ним замерла тройка старых елей. Именно они, эти ели, тянули теперь к себе. Скорее… Лечь – и куда-нибудь провалиться.

Кожемякин вброд перешел ручей, пролез среди зарослей к косогору и стал подниматься. В этом месте была небольшая площадка. Еловые лапы касались земли, под ними лежал на земле слой хвои. Надо лишь расстелить тулуп. У ствола сухо…

Лихорадка ломала как никогда: вначале был сон – потом сплошная неразбериха: ни времени, ни места, в котором находишься. А ночью вдруг зашумел ветер в сучьях.

Открыл глаза – рядом женщина в сарафане:

– Иди ко мне – мы скатимся с тобой прямо в болото…

Сказала – и руки тянет.

В болото? Ещё чего не хватало! Михалыч зажмурился – женщина легла рядом, обняла и ласково зашептала. Она говорила о том, что помнит его ещё мальчиком, что впервые увидела на косогоре. Вдвоем с бабушкой они стояли вверху и смотрели на ледоход. Бабушка держала Кожемякина за руку…

Когда женщина собралась уходить, появился серпик месяца.

Женщина вздохнула:

– Я поссорилась с отцом. Из-за тебя, между прочим… – Она обняла Михалыча. – Я помогу тебе… Обещаю…

Потом была долгая дорога лесом. Тьма стояла, словно в доме без окон. Месяц куда-то пропал. Казалось, позади кто-то идет. Кожемякин останавливался – и там останавливались. Стоило ему начать путь – и там продолжали идти следом. Потом дорога повернула. Луна вышла из-за туч, и тут – на взгорке – Кожемякин увидел Лешего. Морда продолговатая. Ноги лошажьи расставил и ухмыляется.

Остальные шаги у Михалыча вышли сами собой, по инерции, прежде чем он притормозил – задницей по мёрзлой дороге. Среди лета такого быть не могло, но ведь задницу не обманешь.

– Попался, умник!

Леший нахмурился, опустил голову, норовя подцепить Михалыча на рога. Однако позади у него вдруг щёлкнул сучок. Потом раздался грудной голос:

– Папаня!

Леший вздрогнул, по косматой хребтине пробежала волна.

– Опять ты?!

– Не отступлюсь…

– Но что здесь делает этот мутант?!

– Не трогай…

– Хорошо, пусть живет. – Леший вскинул голову. – Нам надо поговорить. С глазу на глаз. Ступай…

В ответ послышались шаги. Там уходили. Прочь. Навсегда…

Леший подступил к Михалычу:

– Зачем ты сюда припёрся? Кому ты здесь нужен?

– У меня ностальгия…

– Эка невидаль!

– Заборы кругом… Банки ржавые… Лежат кучами под каждым кустом…

– А я что говорил! Банки!

Леший словно обсуждал этот вопрос на какой-нибудь ассамблее. Блеснули широкие зубы:

– Так их собрать – и в переплавку.

– Одному не справиться…

– А ты скажи, Леший велел!

Михалыч было разинул рот, собираясь продолжить разговор, но не смог: Леший развернулся и пошел от дороги, раздвигая заросли, дергая косматой спиной и белея потёртой задницей. На хвост там не было даже намёка.

«О пни да булыжники пообтёрся, – второпях думал Кожемякин. – Где ведь только не носит тебя…»

Из глубины леса вдруг донёсся голос, от чего вновь повело спину и отдало в ноги.

– Живи и помни! Ты у меня в долгу!..

…Липкий пот покрыл всё тело – от макушки до пяток. Михалыч валялся поверх тулупа; во рту – обрубок шершавого дерева. Сбоку, на корявом кусту, сидел филин и крутил лупоглазой башкой. Кожемякин шевельнул рукой – филин снялся с куста и ушел над болотом к реке. Кругом ни Лешего, ни его кучерявой дочки. Выходит, приснилось. А что же во рту? Всего лишь язык? Он самый…

Михалыч повернулся на другой бок, укрылся свободной полой (тело вновь зябло) и вскоре уснул. На этот раз ничего не снилось.

Утро явилось с ощущением незабываемой встречи: хвоя вокруг вся взъерошена – по ней словно прошло кабанье стадо. Впрочем, это могли быть следы собственных ног, потому что вчера пришлось собирать хвою – вместо подушки, под воротник тулупа. Скажи кому, что видел лешего, – засмеют. Впрочем (об этом рассказывал Чачин дед), когда-то давно, зимой, в сани к мужику подсел среди ночи попутчик и заставил того мужика хватать с дороги замерзшие конские «яблоки». Мужику казалось, что грызет настоящие яблоки. На половине пути попутчик попросил остановиться:

– Вот я и доехал. Разинь-ка рот.

Мужик открыл рот. Попутчик вынул из-за пазухи сапожные клещи и давай дергать – раз за разом, зуб за зубом.

– Дай ладошку-то…